Машина затормозила у красного коттеджа. По идее, мне надо было возвращаться в прачечную, но после того, что произошло в школе, я просто не мог оставить Талину. Мы с Анайей помогли ей выбраться из салона автомобиля, и она с облегчением взялась за рычаги коляски.
— Я съезжу за продуктами, — сказала Анайя, вновь усаживаясь за руль. Мы с Талиной остались одни на пустой залитой солнцем улице.
— Свобода. — Талина откинулась на спинку коляски. — Анайя, конечно, хорошая, но иногда её заботы...
— Слишком много? — попробовал угадать я.
— Да, вроде того. Например, она считает, что всё можно рассказывать без излишних подробностей. Не потому, что у детей, ах, хрупкая и нежная психика, а потому что мне стоит реже вспоминать Острова, чтобы не растравливать себя. Беспокоится, у меня после всей этой истории сердце слабое. А я не могу не вспоминать. — Она резко остановилась, и я едва не налетел на спинку коляски. — А ты как считаешь?
— Я думаю, что правы вы. — Талина развернула коляску, чтобы видеть моё лицо. — Вы ведь всё это рассказываете не потому, что вам нужна чья-то жалость.
И тут же испугался, не прозвучало ли это слишком грубо. Судя по улыбке Талины — не прозвучало.
— Я говорю, потому что не могу не говорить. Хотя бы ради тех, кто остался там. Мне не нужна ни жалость, ни дешёвые эффекты, это верно. Поэтому финал этой истории я никому не рассказываю.
Мне казалось, что мы идём к дому, но Талина свернула в сад, под старую яблоню. Подняла тонкую руку, ловя пальцами зелёную ветвь.
— А я могу его услышать? — Я сел в траву возле неё, и подол серого платья невесомо погладил меня по плечу, подхваченный ветром.
Талина склонила голову на плечо, будто к чему-то прислушивалась. Как тогда, у школы.
— Думаю, можешь. Мне кажется, ты поймёшь. Я попала в госпиталь. Сначала в тот, что на базе, потом в одну из столичных государственных клиник. Со мной в палате было ещё несколько девчонок. Кто-то из числа вольнонаёмных специалистов, кто-то служил по контракту. Врач, угодившая сюда с переломанной шейкой бедра — кстати, самая жизнерадостная из всех, девчонка-шофёр в звании сержанта, поймавшая плечом пулю, мрачноватая тётка-повар... Они, в принципе, все были классные, добрые, только смотрели с жалостью. Дескать, мы-то все отсюда выйдем, когда подлечимся, и снова будем работать, танцевать и плавать, а она так и останется под присмотром чужих людей. У меня мама тогда жива была, отец ушёл, когда мне шесть лет исполнилось, я его и не помню почти. Но она бы не потянула за мной ухаживать. Тут либо работать, либо с колясочником возиться. Я только из Столицы ей написать решилась. На Островах казалось, что, стоит мне оказаться дома, и все сразу станет как было, — она криво усмехнулась, — и ноги обратно прирастут, как только форму снимешь.
Я вновь скользнул взглядом по саду и алому коттеджу, невольно представляя, как здесь всё выглядело, когда пятнадцатилетняя Талина слушала в этом доме музыку, делала уроки, готовилась к экзаменам. Или когда уезжала поступать в университет в семнадцать.
Или когда вернулась сюда с войны. Сколько ей тогда было — двадцать два, двадцать три?
— В День Солнцестояния нам привезли подарки, — продолжала негромко рассказывать Талина. — Ну, знаешь, от благодарных граждан. Наверняка отдельно собирали для женщин-военнослужащих. Обычно такие вещи делят не глядя, чтоб никому обидно не было. Но тут сёстры выбрали для меня самый красивый пакет. Соседки по палате не возражали. Бумага с рисунком в виде розовых лепестков, шёлковая лента. И вот я его открываю, а там чулки. Кружева, подвязки, пояс — как в кино. Я, когда в Сайн переехала и стала по тамошним магазинам ходить, всё мечтала такие купить. Зайти в магазин, буднично так выбрать, будто для меня обычное дело — покупать красивые и дорогие вещи. Стоили они половину маминой зарплаты, с моей стипендией и мечтать было нечего, а тут кто-то денег не пожалел. А я, представляешь, даже заплакать не могу — слёзы кончились. Девчонок жалко, на них буквально лиц не было, когда они поняли, что произошло. Что обычно в такие подарки кладут — дамские сигареты, сладости, крем какой-нибудь. А тут — чулки. Кто ж знать-то мог.
— Не надо рассказывать, если вам больно, — тихо попросил я.
— Молчать больнее, Дэй. Я вернулась домой. Мама приехала меня забрать, привезла в этот дом. Соседи не знали, куда глаза прятать, всё боялись словом или взглядом оскорбить. И ещё — гордились, что у них в городе есть свой герой. Нам помогали. Пенсия у меня немаленькая, но я очень долго привыкала к коляске. Всё никак не могла управиться с собственным телом. На кровать себя перебросить — проблема, до ножа на кухне дотянуться, чтобы хлеб порезать — тоже. А я не привыкла от кого-то зависеть, понимаешь? Да, конечно, со мной оставались друзья или знакомые, но их тоже нельзя вечно держать при себе. Мама уходила работать, она поваром была в столовой, а мне оставляла в комнате еду, книги, кувшин с водой. Чтобы я ничего не уронила и не опрокинула на себя шкаф, пытаясь что-то достать. Через пару лет появилась Анайя, поставила всех на уши, выбила какую-то помощь и переоборудовала дом. Стало проще, тем более что я немного привыкла к своему положению. У меня в спальне даже турник есть, я на нём каждое утро подтягиваюсь. А потом мама умерла. Видишь ли, я поздний ребёнок, она была уже в возрасте, да и моё увечье её сильно подкосило. Я думала, с ума сойду. А тут как раз на радио новый директор появился и решил, что пора эфир чем-то интересным забивать, не только новостями. Раньше между ними какая-то столичная станция вещала, музыку крутили и радиоспектакли. И тут я вспомнила, что у меня вообще-то диплом есть. Все, конечно отговаривали. Ни слова про то, что безногой на работу тяжело мотаться, наоборот: Талина, зачем тебе это нужно, это всего лишь местное радио, это трёп ни о чём и вести с полей, а ты такая талантливая, у тебя диплом с отличием. Ну да, диплом. В моём теперешнем положении я могу его с чистой совестью на дверь туалета прибить.
Анайя отвезла меня на прослушивание. На радио удивились не меньше, но позволили мне посидеть в студии с выключенной аппаратурой и поболтать в микрофон. И я им подошла в качестве ведущей утреннего эфира. У меня руки тряслись, когда я составляла список альбомов, которые нужно закупить. А остальное ты знаешь. Теперь я — утренний голос этого города. Ко мне привыкли. Обо мне говорят, что "это та женщина, которая желает всем доброго утра", а не "калека, которая ноги на Островах оставила". Так что я, наверное, счастлива. Но, если бы в обмен на орден мне предложили вернуть ноги, я бы махнула, не задумываясь. — Талина прикусила губу. — Сейчас я на здоровых людей без зависти смотреть научилась, а в первые годы вообще видеть никого не могла. Сразу начинала на ноги пялиться и мучить себя: они ещё ноют, что у них зарплата маленькая или с женой размолвка вышла, а про то, что могут прыгать, бегать, чувствовать землю под ногами — вообще не думают. Знаешь, мне иногда снится, что я босиком на пляже стою, и песок горячий. Говорят, плавать можно и без ног, но я так и не научилась.
Талина замолчала. Запрокинула голову — то ли подставляя лицо солнцу, то ли не давая пролиться слезам. Невесомые тени ветвей скользнули по её лицу.
Я осторожно накрыл её руку своей. Кожа у Талины оказалась сухой и прохладной.
— Ты ведь ещё что-то хочешь спросить, да?
Я замотал головой:
— Нет, что вы, ерунда всякая.
— Я же вижу, у тебя на языке вопрос вертится. Давай, не тяни кота за хвост.
Пришлось зажмуриться, как перед прыжком в холодную воду.
— Скажите, а я на них похож?
— На кого — на них?
— На людей с Островов, — выпалил я.
— Кто тебе сказал, что похож? — нахмурилась Талина.
— Да много кто говорил. Правда, обычно перед дракой.
— Тот ещё источник информации, — покачала головой женщина. — Может, правильный ответ — похож на отца с матерью?
— Не похож. Совсем. Я раньше жил на юге, там у всех лица круглые и разрез глаз самый обычный, как у северян, но кожа тёмная и волосы чёрные. А я вот какой...
Наверное, не решись я сбежать из дома, через пару лет мне припомнили бы мою странную внешность, а заодно — нелюдимость и любовь к развалинам. Когда ровесники доросли бы до того, чтобы вникнуть в разговоры взрослых. Так что я ничего не потерял.
Талина подняла брови.
— Мне кажется, или ты этого стыдишься?
И вот тут я затормозил. Стыжусь? Наверное, нет. Просто иногда задумываюсь, косились бы на меня как на чужака, если бы я выглядел, скажем, как Иджин. Или дело в чём-то другом?
Пальцы Талины коснулись моего лица, осторожно очерчивая скулы. Я замер, боясь спугнуть этот момент, и, кажется, почти перестал дышать.
— У тебя черты тоньше, чем у ребят с юга. Разрез глаз островной, но сами глаза больше. А цвет — вообще подарок судьбы, потому что золотисто-карие глаза бывают только у людей с очень светлой кожей и волосами. Скорее всего, кто-то из твоих бабушек или дедушек приехал с севера, и это привет от них. Так что на Островах ты бы тоже не затерялся в толпе.
— Слабо утешает, если честно. Получается, таких, как я, больше нет.
— А ты уверен, что везде искал? — рассмеялась Талина. — Кроме того, родись ты типичным северянином, наверняка жалел бы, что природа создала тебя таким блёклым. Выбирал бы одежду поярче, красил волосы в чёрный или ярко-рыжий.
— Почему вы так думаете?
— Подростки. В этом возрасте всегда хочется себя переделать, переломать и создать заново.
А вот это было уже похлеще, чем с "Беглецами". Она попала в точку. С того момента, как я сбежал из дома, прошёл почти год, и большую часть этого времени я пытался вылепить из себя кого-то другого, толком не представляя, кого именно. Как скульптор, который намечает контуры будущей работы и тут же снова сминает глину или гипс в бесформенный ком.
— Не надо, — неожиданно мягко сказала Талина. — Конечно, это твоя жизнь, и тебе решать, что в ней оставить, а что выбросить, но, пожалуйста, не ломай себя. Ты интересный. У тебя необычные мысли, не самая типичная реакция на то, что творится вокруг. Ты всё хочешь понять сам и до всего доискаться. Кто бы ни обвинял тебя в том, что ты странный, ненормальный, не такой — он неправ, понимаешь?
Я вдруг потянулся за её рукой, быстро, по-звериному, испугавшись, что сейчас её пальцы в последний раз коснутся моего лица, и это волшебное чувство уйдёт. И тут же устыдился собственного порыва. Но Талина, наклонившись вперёд, сама обняла меня, и я невольно подался ей навстречу, понимая, насколько опасно для неё такое положение.
Последний раз меня обнимал Эстерф Райнен — коротко, по-мужски, на секунду притиснув к пропахшей табаком и пылью куртке и пожелав "держаться и не вешать нос". Родители на нежности не разменивались, а больше у меня никого не было.
Я смог разжать руки только когда у дома притормозил знакомый "ланнат", и Анайя окликнула Талину от калитки.
Я стал приходить каждую ночь и каждый выходной, если не был занят работой. Талина давала мне книжки, я аккуратно заворачивал каждую в газету, чтобы не испортить обложку. Обсуждать прочитанное тоже было интересно — как будто говоришь не со взрослым человеком, а с тринадцатилетней девчонкой.
Один раз я так и ляпнул. Правда, тут же смутился, показалось, что сказал жуткую бестактность. Но Талина расхохоталась и сказала, что для неё это комплимент. Она вообще в последнее время часто смеялась и улыбалась. Кажется, это заставило даже Анайю смириться с тем, что я постоянно торчу рядом.
Музыку мы слушали почти постоянно. Когда я приходил, Талина обычно кивала на шкаф с пластинками и говорила: выбирай. Я вытаскивал наугад, разглядывая рисунки на конвертах. На той, где нёсся по дороге мотоциклист, ревели электрогитары и гремели ударные. Эта музыка была как гроза, мощная и свежая. Пластинка с идущей к замку девушкой хранила невесомые фолковые аккорды и слова старинных баллад. Ребята, записавшие чёрно-белый диск с "Беглецами", пели о километрах трасс, об одиночестве на ночной дороге и ветре в лицо. Мы слушали по альбому за вечер, иногда по два, но до конца полки с пластинками так и не добрались.
Тем более иногда в коллекции прибавлялось несколько дисков. Талина заказывала их через почтовый каталог, и почтальон приносил к ней домой туго перевязанную посылку с пометкой "Осторожно, хрупкое!". Из-за такой посылки и вышла история.
В выходной я зашёл к Талине в середине дня.
— Айда пластинки смотреть! — предложила она вместо приветствия. Я только кивнул.
Мы прошли не в комнату с письменным столом и проигрывателем, а в спальню. Я с любопытством огляделся — сюда ещё не заходил. Мебели было немного: низкий комод для белья, зеркало у двери, тот самый турник в углу и застеленная клетчатым пледом кровать. Талина на удивление легко перебросила на неё своё тело, подол белого платья лёг на постель почти идеальным полукругом.
— Садись рядом, поможешь разобрать.
Маленьким острым ножом она перерезала бечёвку. Развернула бумагу. Потом пришлось повозиться с коробкой: кто-то для пущей сохранности умотал упаковку скотчем в три слоя, и я сбегал в комнату за другим ножом, чтобы помочь Талине.
Не знаю, как вышло, что в какой-то момент я оказался близко, слишком близко. Выбившийся из причёски локон, лёгкая улыбка... Я подался вперёд и прижался губами к её губам, тёплым и сухим. Представления не имею, как надо целоваться. Но, надеюсь, у меня получилось хоть что-то, похожее на настоящий поцелуй. Я не успел отодвинуться, когда пальцы Талины до боли сжали моё плечо, а чужой язык скользнул по губам, раздвигая их. Было мучительно сладко и стыдно, как во сне, когда проваливаешься в бесконечную пропасть, и сердце замирает.
Всё кончилось так же быстро и неожиданно, как и началось. Талина отшатнулась, краснея.
— Нет, неправильно. Я же на двадцать лет тебя старше, даже больше. Нельзя. Я не должна была.
— Вы не виноваты, это я первый начал, — выпалил я и тут же пожалел о своих словах. Уж больно по-детски они прозвучали.
Но о своей оплошности тут же забыл.
Талина плакала. Без всхлипов или причитаний, просто слёзы катились из-под опущенных ресниц и прозрачными кляксами расплывались на белом платье.
— Талина! Талина, что с вами... Простите меня...
Я лихорадочно искал по карманам платок, чтобы дать ей, но женщина уже отирала ладонью мокрое лицо.
— За что? Ты ни в чём не виноват.
— Я не хотел вас расстроить... — Боги, ну вот что я несу?!
— Ты не расстроил, — ответила Талина. Она уже справилась с собой. — То есть, конечно, целовать без спроса взрослую женщину — это не самый лучший поступок, который может совершить парень твоего возраста. Тем паче если эта женщина ему в матери годится.
— Моя мать была старше вас, — непонятно зачем возразил я.
— Прости. — Талина вновь положила руку мне на плечо, но это было совсем другое прикосновение. — Она умерла?
— Не думаю, — коротко ответил я и замолчал, окончательно потерявшись в словах и глядя в пол.
— Ну, вот, теперь оба реветь будем. — Узкая ладонь исчезла с моего плеча, зато тонкие пальцы улеглись мне на затылок, взлохматили отрастающие волосы. — Ты вырастешь, Дэй. Очень-очень скоро. Станешь красивым юношей. Девушкам ты будешь нравиться, так что не ошибись с выбором.
