Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

— Держись, парень, сейчас рану промоем, лекаря позовем... держись...

* * *

Может, и не нашли б боярина Данилу никогда.

То есть, нашли б его тати какие, обобрали, да и тело в Ладогу скинули. Очень даже возможно такое было. Но убийце не повезло.

Случай подвел.

Город же, подворье к подворью рядом стоит. Пусть и небольшой, а все ж забор, клочок земли.

Вот у соседа собака и подрылась.

Чего уж там почуяла, шавка неугомонная, кто ее знает? Но вот! Прорылась к соседу — а по подворью не носится, села да завыла.

Кто собачьи повадки не знает, тому в удивление. А мужик сообразил быстро.

Подумал немного, соседа кликнул, да через забор полез. А что ж?

За собакой.

А чего она сидит, воет?

Так ведь... заглянуть надобно обязательно! Вдруг кому захужело? Всяко ж бывает, прихватит сердце, так и не крикнешь, и на помощь не позовешь! Тут соседи и помогут!

Они и полезли помогать.

Дверь в дом открыли — там боярин. А кто ж еще-то? Чтобы в дорогом бархатном кафтане, в шубе собольей, парчой крытой, а уж драгоценностей на нем — выдохнуть страшно!

Что тут делать?

А вот то.

Слово и дело кричать! И погромче, погромче.

Правда, пока один кричал, второй к трупу приглядывался... и драгоценностей потом на боярине всяко поменьше оказалось. Растворились, наверное.

Бывает.

Стража мигом прибежала, принялись мужиков расспрашивать, а одного за телегой послали. Не на себе ж тело боярина тащить? А отнести надобно, они-то Захарьина мигом признали.

Хватать? Тащить?

А кого? Они б схватили, только... глупо это.

Стоят два мужика, бороды чешут... не дураки. Но и так убить — не под силу им будет! Лопатой прибили б, али вилами закололи — оно понятно. Но чтоб стилетом, в сердце, да с одного раза?

Убийца это.

Не мужик какой.

Не такие уж ярыжки идиоты, чтоб не понимать этого.*

*— И управления были, и патрулировали город, и преступников искали. Не идеально, но пытались. Очень забавные, кстати, были патрули при М.Ф. Романове. Но были. И русские города были на порядок спокойнее многих, именно благодаря принятой системе. См. записки С. Герберштейна. Прим. авт.

Пока телегу ждали, десятник мужиков принялся расспрашивать. И про собаку узнал, и про подкоп — чего тут не узнать? Прорылся пес от души, как еще забор стоит?

Кому подворье принадлежит? Так сосед особо и не знает, приходил человек, назвался Петром Полушкиным, сказал, что подворье откупил. Пока оно заброшено, что есть, то есть, так Петру покамест и не надобно. Человек в другом месте живет, ну так не бросать же имущество? Потом на сем месте сын отстроится. Второй. А покамест приедет он время от времени, проверит все...

А чтоб не простаивало подворье, он может людей прислать, работы какие поделать.

Может, приедет кто. Случай — он разный бывает, иногда с бабой надобно так встретиться, чтобы о том не знал никто...

Ярыжки кивали.

Эти доводы и им понятны были.

Есть у человека деньги? Прикупил он домик. Авось, не прокиснет, не молоко. А чтоб уж вовсе дом пустой не стоял, пользуется им, то так, то этак... бывает!

А вот что в нем боярина убили...

Видел что?

Слушал?

Сосед только головой покачал.

Участок-то считай, в начале переулка находится, большая улица рядом. Собака — и та уж ни на кого не брешет. Разве кто на подворье полезет, тогда порвет. Но молча.

Смотреть, кто уехал, кто приехал, да когда?

Некогда!

В том и дело, что некогда, неохота, своих дел хватает. Было б что интересное, к примеру, царь бы приехал — не упустят. А просто так? Один человек приехал, второй пришел, потом лошадь пропала куда-то, а второй... да тоже ушел, наверное.

Когда б не Хватайка, кобель паршивый, и не поинтересовался бы никто, пролежал бы боярин до весны. Ярыжки это отлично понимали, и было им грустно.

Расследовать такое никто не умел.

Увы — висяк.*

*— такого слова в те времена не знали, но расследований и правда не вели. И в других странах тоже. Нормальная полиция появится еще не скоро, века через 2, прим. авт.

Ох, что начальство скажет!

Жуть, что скажет. Уцелеть бы!

* * *

Дарёна Аксинью отчитывала — только пух летел во все стороны.

— Да в уме ли ты, девка?! К первому попавшемуся бегать? Думаешь, нужна ты ему?!

— Твое какое дело, старая?! — привычно отругивалась Ксюха.

— А чье ж еще? На моих руках выросли, я вас и люблю, как родных. И я тебе так скажу — когда баба на сеновал до свадьбы бегает, свадьбе и не быть!

— Я с ним не... он не... целовались мы только!

— И то получше будет! Ты ж дочь боярская, кто тебя за него замуж отдаст?

— Мишенька сказал, поженимся, как сможем. Отцу в ноги кинемся — простит.

— Может, и простит. А жить где будете?

— Мишенька у царевича ближник.

— Так не у царя же! Что там ему Фёдор даст? Денег немного? Ни вотчины, ни состояния так не сколотишь, на побегушках-то.

— Он справится.

И ни малейшего сомнения в голосе. Дура влюбленная незамутненная. На Устиной памяти таких много было. Сколько их Михайла растоптал? Бог весть. Ей и считать не хотелось, десятки и сотни. И все свято в нем уверены были.

Он же не такой, он же любит, не бросит, не подставит...

И то верно. Не такой. Гораздо хуже. Но Устя ничего сестре не сказала, понимала, что только хуже будет. Вместо этого...

— Нянюшка, ты бы короб с лекарствами взяла, да сходили, пока лекарь не придет. И Аксинья на свое 'счастье' посмотрела бы, успокоилась, и ты за ней приглядишь. И то... парень пострадал, помощь ему всяко надобна.

Дарёна посмотрела на одну боярышню, на вторую...

— Пойдем, Аксинья. А ты, Устя, тут сиди.

— Да, няня.

Усте и не хотелось никуда. Она вот брата дождется, поговорит с ним, потом с отцом они поговорят. Но это уж завтра, не раньше. Может, спать лечь? Пойти помолиться, да и на боковую?

Так Устя и сделала.

Жаль, спокойного сна не получилось. Вновь и вновь выплывали ненавистные зеленые глаза, усмехались алые губы...

— Иди ко мне, Устиньюшка. Не упрямься. Может, и уйдешь ты завтра к другому, но с моими поцелуями на губах гореть будешь!

Лучше и вовсе не спать, чем так-то... тьфу, гад!

* * *

Боярин Алексей Михайлу самолично отпаивал. Лучшего вина не пожалел...

— Когда б не ты, Михайла... поджигать они шли. И масло у них было земляное, и трут, и огниво. Поджигать. Промедлили бы — все б вспыхнуло.

Михайла только руками развел.

— Уж прости, боярин, я человек подневольный. Приказал царевич за подворьем приглядывать, я и ходил тут, поодаль.

— Приглядывать? Зачем?

— Так боярышня Устинья люба ему. Вот и знать желает... нет, боярин, не о том. Царевич знает, что она в строгости росла, что дурного не будет. Так ведь и другое надобно. Что ей любо, куда она ходит, какой подарок подарить... сложно с ними, с бабами-то. Не угодишь никак.

Боярин смягчился.

Дело молодое, то понятно. Аж молодость вспомнил. У них-то с Дуняшей не так было, а вот отец, было дело, рассказывал, как за бабкой ухлестывал. Часами у подворья сидел, чтобы увидеться... красивая была, неприступная. А ромашки ей нравились. Обычные, полевые...

Царевичу не к лицу под чужими заборами околачиваться, а вот доверенного кого послать — можно.

— И то верно. Мало подарок подарить, надобно знать, что к душе придется.

Михайла кивнул.

— Вот и гулял я. Уж прости, боярин, давно я ту дыру приметил... ну и проходил иногда мимо.

Боярин хмыкнул, но уточнять не стал. И так понятно, мог парень и с кем из холопок сойтись, дело молодое. И про Устинью узнать чего, и так оно... полезно.

У двери поскреблись.

— Батюшка, дозволишь?

Аксинья и Дарёна. Воду принесли, короб с лекарствами, тряпицы — проходите, коли так. Боярыне вроде как и не по чину, а вот кому из боярышень — в самый раз. И внимание оказано, и в меру.

— Проходите, помогайте, — отмахнулся боярин. И к Михайле повернулся. — А дальше что?

— А дальше гляжу — идут эти двое, у дыры остановились, и один у второго трут спрашивает. Понятно же, не для хорошего дела. Я за ними в дыру, да и напал.

— Ох...

Боярин на Аксинью посмотрел зло, потом рукой махнул. Баба же!

— Ты, Ксюха, не отвлекайся. Таз держи. Дарёна, что там с раной?

— Не страшно. Мышцы рассекло, болеть будет, шить надобно. Крови парень потерял много, — Дарёна и не такого насмотрелась, в ранах тоже понимала. — А жить будет. Шрам, вот, останется...

— Лекарь сейчас уж будет, — посулил боярин. — Пока так промойте, да примочку какую положите. Все легче будет. И одежду спасителю нашему поищите, Дарья, ты знаешь...

Нянюшка кивнула.

И поищет, и принесет.

— Хорошо, боярин.

— Дальше-то что было, Михайла?

— Дальше одного я сразу положил, а второй бы меня там и оставил, когда б не вы. Благодарствую, боярин, за помощь.

— Ты что, парень! Это я тебе благодарен! Кто другой мимо бы прошел...

— С меня бы потом царевич шкуру снял.

— И царевичу моя благодарность. Когда б не он, все мы тут погибли бы...

Преувеличивал, конечно, боярин. Ну да ладно, ему можно.

— Боярин, отписать бы царевичу, чтобы дело не замяли?

Боярин только вздохнул.

— Отпишу я сейчас.

— Он сегодня у Истермана быть должен, может, туда гонца послать?

— Пошлю, Михайла. Ты лежи, лежи... не было б хуже...

А там и наново у двери заскреблись, лекарь прибыл.

* * *

Устя у себя в светелке ко сну готовилась. Уж помолилась, когда батюшка зашел.

— Дочь, ты мне нужна срочно.

— Что случилось, батюшка?

Устя зевнула невольно, рот перекрестила...

— Царевичу письмо отписать надобно. О случившемся. Сможешь? На лембергском, чтобы лишний никто не понял?

— Смогу конечно, батюшка, — Устя на рубаху сарафан набросила, за боярином пошла.

Письмо?

Не служба то, а службишка. На бумаге начертать, для батюшки перевести.

Государь мой, царевич Федор, холоп твой Алексейка Заболоцкий челом бьет, кланяться изволит.

Конечно, такого Устя не писала. На родном языке стоило бы. А на лембергском — проще все. Куцый он язык, рваный, собачий.

Царевичу Федору Иоанновичу.

Государь, этой ночью мой дом пытались поджечь двое разбойников.

Твой слуга Михайла убил одного и пленил второго. Прошу, не оставь это дело милостью своей.

У нас в порядке все.

Боярин Заболоцкий.

На лембергском указания писать хорошо. Больше ни для чего тот язык не пригоден.

* * *

Устя отправилась спать. И знать не знала, какой переполох в столице поднимется.

Не знала она, что Федор отправит Истермана в Разбойный приказ, сам бы поехал, да пьян уж так, что на ногах едва держался. Что всю ночь Истерман там и проведет, наблюдая за допросом татя.

Что Федор к ней хотел поехать, да отговорили друзья — куда пьяным таким? Все хорошо с боярышней? Вот и не позорь девку, завтра поедешь, как дОлжно.

Не знала, что столица считай, с двух сторон вскипит.

Царь, которому про боярина Данилу доложили, свое требовать будет, Федор — свое.

Она просто спала. И снился ей любимый человек. Веселый, смеющийся, радостный.

Уже счастье.

Оно и такое, оказывается, бывает. Знать, что жив, что здоров, что жизни радуется — неуж что-то еще надобно? Не гневи Живу-Матушку, Устя!

Даже не нужна ты ему будешь — уже и того довольно будет, что жив и счастлив он. Остальное-то и мелочи.

Глава 14

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Не было ранее такого. Точно не было.

Ни моего разговора с Марией, ни попытки поджога.

В той, прожитой, жизни, на Илье остался черный аркан. Машка умерла, маленькая Варенька осталась без матери, и навряд ли ей сладко было у бабки с дедом. А потом и брат мой погиб.

В той жизни никто и ничего не поджигал — к чему? Я сидела на подворье, не бывала в палатах царских, не разговаривала ни с кем... может, из-за этого?

Может быть...

Что меняется? Где я изменила линию судьбы, где натянулись новые нити кружева? Как переплелись коклюшки?

Мне не видно.

Одно точно знаю — все меняется. Куда оно придет, к чему?

Я знаю, чего хочу я. Но я не знаю, кто противостоит мне. Кто искоренял в Россе старую веру, кто довел до того, что последняя волхва отдала все силы, кто...

Кому выгодно?

Выгоднее всего получилось Фёдору. Соседям нашим.

Но... не оставляет смутное чувство.

Надо искать, надо копать, смотреть глубже надобно. Это как хворь редкостная, из далеких земель, как яд на лезвии ножа. Рану вылечишь, а человек погибнет.

Что делать?

Как быть?

Молюсь я усердно, но матушка Жива молчит. Она для меня все уже сделала, теперь мне выбирать, мне решать. А что я могу?

Могу хотя бы попробовать сделать двоих людей чуточку более счастливыми. Завтра же.

Мне счастья не выпало? Ну так я для других постараюсь.

* * *

Федору этой ночью спать особо не пришлось.

— Мин жель, у меня новости плохие.

— Неладно что? — выглядел Истерман уныло. Фёдор поневоле обеспокоился.

— Я сейчас из Пыточного приказа. Рассказал тать, что наняли из подворье Заболоцких поджечь. А когда загорится оно — найти девку с рыжими волосами и зарезать ее. Две там будут — так обеих, для надежности. Чай, в суматохе и не заметит никто...

Фёдор так кубок кованый сжал — серебряная ножка покривилась.

— КТО?!

— А вот заказчика они и не знают. Пили в кабаке, подсел человек, а какой он? Да кто ж знает... из-под капюшона борода седая, да пришептывал странно, вот и все приметы.

— Найти! — рыкнул Фёдор. — Я с него шкуру сам драть буду...

— То понятно, мин жель, а с кого драть-то? Может, и борода та прилеплена, и не мужик то, а баба... всяко могло быть. Наемник, Бровка его кличут, и сам не понял.

— Что за кабак? Пусть ищут!

— Понятное дело, мин жель. Искать будут, а найдут ли?

— Так что ж делать? Сегодня поджечь хотели, а завтра? На улице встретят, она и ахнуть не успеет!

— С батюшкой ее поговорить. Боярин Заболоцкий небогат, а вот ты помочь тому горю можешь. Охрану какую у брата попросить... не стрельцов, конечно. Так, чтобы не видел никто... Самой Устинье объяснить, что одной ей впредь никуда выходить не надобно, только с сопровождением. Сделать-то можно, делать надобно.

Фёдор постепенно успокаивался.

— Сделаю, Руди. Твоя правда, так и надобно.

— А уж как отбор пройдет, да ты ее своей невестой назовешь, там всяко проще будет. Никто уж на нее косо не посмотрит.

Фёдор кивнул.

Про порчу никто из них и не знал, не сказал боярин. Была холопка — и нет ее. И все тут.

Руди, конечно, честным с Фёдором не был. И отбор сам, и потом, что будет... да убрать Устинью захотят, чего тут сложного? Это в любой стране так. И травят соперниц, и наемников подсылают, и главное-то что?

Что ничего от того не изменится. Отравишь ты соперницу — и что? Тут же мужчина на тебя и запрыгнет? Размечталась... да десяток причин найдется, сорок других баб, а коли и сложится у тебя все, так потом намаешься. Руди и не такие истории знал.