Я умею прощать

— Ты за подружку свою переживаешь, что ли? Зря. Не стоит она того. Или боишься, что у меня теперь есть осведомитель в вашей редакции? Так уволь Артема. Разве это проблема?

— Проблема. Я не только твоя дочь, жена своего мужа и мать... своих детей. Но и профессионал. А он талантливый журналист. И это для меня, как для профессионала своего дела, стоит во главе угла. Уволить его было бы весьма непрофессионально с моей стороны.

— Похвально. А я в свою очередь не просто профессионал своего дела и твоя мать, но и женщина. А Артем хороший любовник.

— И это для тебя — женщины — стоит во главе угла. Порвать с ним было бы весьма не по-женски с твоей стороны.

— Можно и так сказать. Но! Повторяю! К тебе это не имеет никакого отношения.

— Хотелось бы. Но...

— Не может быть никаких "но". Просто прими это, как аксиому, и не суди меня.

— Я не сужу. Это твое любимое занятие.

— Ты моя дочь. И я не могу оставаться в стороне от твоей жизни. Особенно, когда ты пускаешь ее под откос.

— Мне есть за что бороться.

— Разве?

— Именно. Да, я иду на риск. Но иначе не могу. Прими это, как аксиому. И не суди меня.

— Ну что ж... твое право.

— Да, мое.

Мы не стали ближе после этого разговора, но некое подобие перемирия все же наметилось. И да, когда за матерью закрылась дверь, я вздохнула с облегчением, устало привалившись спиной к стене. Прикрыла глаза, сдавив кончиками пальцев переносицу, и мысленно вознесла благодарность относительно хорошей погоде, из-за которой Елена Валерьевна не спешила возвращать детей с прогулки. К чему бы мы ни пришли, знакомство моей матери с Надей было в тот момент все же преждевременным.

Возможно, мать действительно хотела взглянуть на девочку, дабы увериться в собственной правоте и продолжить мозговую атаку. Но время шло, а нарушать наш тет-а-тет никто не торопился. Мать в очередной раз взглянула на часы и со вздохом поднялась с дивана.

— Мне пора, — кивнув на дверь, сообщила она. — Деловая встреча. — И ушла, оставив меня в столь желанном одиночестве и пусть кратковременном, но все же покое.

ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ГЛАВА

Ночью мне снился летний рассвет. Тающие в блеклых предрассветных сумерках звезды. Неторопливо светлеющее небо над крышами многоэтажек. Первые солнечные лучи, отражающиеся в стеклах небоскребов "Москва-Сити". Тонкая извивающаяся струйка сизого дыма на кончике сигареты. И снова небо. Светлое, чистое, прозрачно-голубое... Только почему-то даже во сне я знала, что это лишь сон. Что за окном поздняя осень, по карнизу снова барабанят капли дождя и небо вовсе не безоблачно-голубое, а серое, низкое, тяжелое.

А потом наступило утро. Я снова стояла на кухне, бездумно вглядываясь в осеннюю хмарь за стеклом, и зачем-то прислушивалась к звуку кипящей воды в электрическом чайнике. Матвей уже уехал в офис, девчонки пока спали, а Елена Валерьевна еще не пришла. Задерживалась. Ненадолго — минут на десять, но учитывая пунктуальность нашей няни, даже столь короткое опоздание казалось мне странным и немного нервирующим.

За спиной раздался приглушенный щелчок отключившегося чайника, я отвернулась от окна и, вновь мельком взглянув на настенные часы, шагнула к полке за кружкой. И именно в этот момент в заднем кармане джинсов завибрировал телефон. Сработала ли интуиция или просто всему виной эффект неожиданности, но я вздрогнула. В груди что-то ёкнуло.

Забыв о намерении выпить чаю, я опустилась на очень кстати подвернувшуюся кухонную табуретку и лишь после этого взглянула на дисплей. Звонила Елена Валерьевна.

Почему-то мне даже не пришло в голову в тот момент, что она лишь хочет сообщить мне о небывалой пробке на Ленинградке, например. Или о какой-нибудь другой причине своего опоздания. Просто при виде отобразившегося на экране имени меня вдруг бросило в жар. И никакого разумного объяснения такой реакции не было.

Глубоко вздохнув и для верности повторив эту процедуру трижды, я, наконец, скользнула дрожащим пальцем по дисплею и поднесла телефон к уху.

— Слушаю, — голос прозвучал сипло и очень тихо. Даже жалобно. И, вероятно, это не укрылось от Елены Валерьевны. Наверное, именно поэтому она заговорила не сразу, а выдержала паузу в несколько долгих секунд. Будто собиралась с силами. Или придумывала, как подсластить горькую пилюлю.

— Кира Анатольевна, — наконец, начала она извиняющимся тоном и запнулась. — Меня не будет около недели... — пауза. — Возможно, больше.

Сказать, что у меня гора упала с плеч, значит, ничего не сказать. Что именно я ожидала услышать? Наверное, что она больше не придет вообще. Подсознательно понимала, что так в действительности и будет, но в то утро малодушно хотела верить, что ее слова про предположительно недельное отсутствие правда. Мне нужна была отсрочка, и я ее получила.

Что мне это дало? Да ничего, по сути. Просто еще целую неделю я предпочитала думать, что скоро — очень скоро — я вновь обрету поддержку в лице Елены Валерьевны и старательно отгоняла мысли о причинах ее отсутствия.

И невзирая на то, что новых потрясений эти семь дней не принесли, мне жизненно необходимо было верить в то, что я по-прежнему не одна.

А потом Елена Валерьевна пришла и, нервно теребя в руках перчатки, попросила расчет. После чего торопливо, будто боясь чего-то, добавила:

— Не спрашивайте, прошу вас. Поверьте, у меня очень серьезные причины. Но я не могу их озвучить.

Я машинально кивнула. И, кажется, даже попыталась улыбнуться. Но, что именно отобразилось в тот момент на моем лице под видом улыбки, вопрос...

Бесспорно, я имела право потребовать от няни отработать положенные две недели, в течении которых мы могли бы подобрать ей достойную замену. Но делать этого все же не стала. По двум причинам. Во-первых, из гордости. Пусть неуместной, но все же в какой-то степени спасительной.

Крысы бегут с тонущего корабля? Скатертью дорога...

Во-вторых, уже тогда я вдруг поняла, что искать новую няню при нынешних финансовых проблемах мы попросту не будем. Не по карману нам теперь такие жизненные блага. И по всей вероятности, нам от услуг Елены Валерьевны вскоре все равно пришлось бы отказаться. Так зачем тянуть кота за хвост...

Этих двух аргументов оказалось вполне достаточно, чтобы уже через пару секунд скрепя сердце отпустить некогда бесценную помощницу.

— Хорошо, — снова кивнув, заговорила я. — Проходите на кухню, Елена Валерьевна. Я принесу вашу зарплату за месяц. Подождите пару минут.

Она почему-то замешкалась и на мгновение отвела взгляд. На ту долю секунды у меня возникло странное ощущение, что ее смутила перспектива получения денег за свою же работу. Впрочем, даже если я не ошиблась, наша теперь уже бывшая няня быстро взяла эти нелогичные эмоции под контроль и, наконец-то прекратив терзать перчатки, двинулась на кухню.

А через двадцать с небольшим минут я закрыла за ней входную дверь и снова осталась одна с двумя пока еще мирно спящими детьми. В квартире повисла напряженная, удушливая тишина, в которой даже приглушенный звук моих собственных шагов отдавался неприятной вибрацией в голове.

Я медленно двинулась по коридору на кухню. Зачем-то нажала на кнопку электрического чайника и, остановившись у стола, бездумно уставилась на темный экран телевизора.

— Не хочу... — неожиданно для самой себя вдруг услышала собственный надломленный голос. — Не хочу, — повторила, будто пробуя эти слова на вкус. — Не хочу, — прошептала одними губами. — Ничего не хочу...

И от этого "не хочу" на душе стало настолько тошно, что хоть вой. По щекам потекли слезы. Очень стыдные и безвольные.

"Не хочу"... Есть ли у меня моральное право на это "не хочу"? Учитывая, что я сама без посторонней указки приняла пусть и не простое, но все же добровольное решение забрать девочку из Дома малютки. Никто мне ножа к горлу не приставлял, жестких ультиматумов не озвучивал. Я сама решила сыграть в благородство. Сама! Мне некого винить, не на кого возлагать ответственность...

Не на кого... Но все же я по-прежнему стою посреди кухни и, не отрывая взгляда от темного экрана телевизора, сминаю в кулаке льняную скатерть на обеденном столе. Жалею себя, бормочу под нос это безвольное "не хочу" и оплакиваю сильную "железобетонную Киру". Потому что ее больше нет. Совсем нет. Ей на смену опять пришла эта абсолютно беспомощная особа, которая стоит посреди кухни и жалеет себя...

До скрипа стиснув зубы, я яростно тряхнула головой.

— Хватит, — вслух одернула себя. — Хватит.

Шагнула к окну. Что я хотела там увидеть? Абсолютно ничего. Поздняя осень. Опустевший бульвар. Ровные шеренги обнаженных деревьев со скудными остатками тускло-желтой листвы на ветвях. И единственное яркое пятно — вишнево-красная "Audi", медленно выруливающая из арки нашего дома...

Странно, но, невзирая на столь броский цвет машины, я обратила на нее внимание далеко не сразу. Смотрела и не видела. И вдруг, когда она уже почти скрылась за перекрестком в потоке других машин, вздрогнула от пробежавшего по спине озноба.

Я знала, кто был за рулем той вишнево-красной "Audi". Так же как и то, кто сидел рядом с водителем на пассажирском сиденье. Моя мать и наша незаменимая палочка-выручалочка Елена Валерьевна.

Что мне дало это знание? Очень многое. Я больше не ощущала ни жалости к себе, ни надвигающейся апатии, ни даже гнетущей тишины в квартире. На сердце не было ни горечи предательства, ни злости, ни беспомощности перед непонятным стечением обстоятельств... Зато была решимость доказать, что я все та же "железобетонная Кира", которой все по плечу, которой чужда жалость к себе и уж тем более беспомощность. Кира, которая с раннего детства знала, что любовь не дается просто так за красивые глаза. Что ее нужно заслужить. Знала, но забыла... Расслабилась.

Память почему-то услужливо подкинула ничего не значащую картинку из детства:

Поздний вечер. Почти ночь. Я опасливо выглядываю в коридор из своей комнаты, стараясь оценить обстановку, а вместе с ней и свои шансы добраться до туалета незамеченной. Из-за плотно закрытой кухонной двери доносится приглушенный, но оттого не менее резкий голос матери. Сквозь непрозрачное, увитое "морозными" узорами стекло просматривается ее размытый, то и дело жестикулирующий силуэт.

Даже не заглядывая на кухню, знаю, что скатерти на обеденном столе не видно под ворохом документов, что поверх них небрежно оставлен калькулятор и шариковая ручка, а по полу растянут длинный телефонный шнур. Мать по привычке держит телефонный аппарат в левой руке и, передвигаясь с ним по кухне, заставляет шнур безостановочно извиваться по линолеуму.

Уже через несколько секунд, понадеявшись на удачу и важность телефонного разговора матери, я на цыпочках крадусь по коридору, боясь нечаянным шорохом или скрипом половиц под босыми ступнями, привлечь ее внимание. Знаю, чем это чревато — бескомпромиссным обвинении меня в бесстыдном поведении и, вероятно, наказанием в виде запрета выходить из дома куда-либо кроме школы. На неделю либо две.

Надежда оказалась напрасной. Крадущиеся шаги босых ног, быть может, и не выдали моего бодрствования, а вот шум воды из сливного бочка — запросто. Незаметно вернуться в комнату мне не удалось. Не успела я выйти из туалета, как мать уже стояла на пороге кухни и не отрывая телефонной трубки от уха, указала мне свободной рукой на дверь моей комнаты. При этом ее взгляд не сулил ничего хорошего, а губы и вовсе, как мне показалось, беззвучно произнесли что-то угрожающее.

Я не ошиблась. Уже через несколько минут, распрощавшись с собеседником, мать темным силуэтом стояла в дверном проеме моей комнаты и, не включая света, отчитывала меня за "отвратительную выходку", направленную на то, чтобы сорвать ей "важный контракт", в который она вложила "полгода жизни и литр валерьянки", не говоря уже о "стоимости телефонных разговоров, равной годовой зарплате среднестатистического инженера".

В детстве я, действительно, старалась заслужить материнскую любовь. Иного и быть не могло. Я четко знала, как получить ее одобрение — не мешать, хорошо учиться и во всем походить на нее. Но одобрение — это еще не любовь... Одобрение — это лишь краткий эпизод в череде прочих важных событий. Это небольшой кирпичик в стене высотного здания... Я так и не собрала нужного количества этих кирпичиков, чтобы меня, наконец, окружили надежные стены материнской любви.

В то утро я вдруг поняла... А зачем она мне ее любовь?

После чего продолжала стоять посреди кухни и, невесело улыбаясь, воображала, как дождусь пробуждения девчонок, отвезу их к свекрови, а сама отправлюсь в офис к матери. Просто чтобы сказать ей, что знаю о ее кознях, что ее попытки осложнить мне жизнь не более, чем утомительны... что мне стыдно за нее и ее методы достижения поставленной цели. Ничтожной цели...

Я представляла, как без стука открою дверь ее кабинета, молча глядя матери в глаза пройду к столу. Криво усмехнусь и, всем своим видом олицетворяя снисходительное превосходство, усядусь в кресло.

— Ну и чего ты хотела этим добиться? — скажу, чуть изогнув брови.

— Ты о чем? — изобразит непонимание она и, дабы продемонстрировать мне несвоевременность моего визита, углубится в изучение лежащих перед ней документов.

— О няне...

Ответ матери мое воображение подкинуть не успело. Из комнаты донесся громкий плач Нади... И впервые за время отсутствия Елены Валерьевны я не содрогнулась при мысли о том, что этот день мне предстоит справляться с девочкой самостоятельно. Без чьей-либо поддержки...

* * *

Я так и не нагрянула к матери с визитом ни в тот день, ни на следующий. Не из-за того, что не было времени — при желании всегда можно было бы найти возможность и выкроить часок-другой даже при моих обстоятельствах. Просто я вдруг поняла весьма важную вещь — все, что я могла бы сказать матери, а она — парировать мне в ответ, вновь и вновь возвращало бы меня в прошлое, волей-неволей заставляя сравнивать, что было и что есть, и жалеть себя — униженную, оскорбленную и оставленную всеми один на один с ворохом проблем.

Железобетонная Кира должна была забыть о том, что не в силах вернуть, прекратить оглядываться назад и сокрушаться, подобно Любови Андреевне Раневской: "Ах, сад мой, ах, бедный сад"... Железобетонная Кира должна была жить дальше. Жить... приняв новые обстоятельства, как свершившийся факт.

Поэтому на следующий день после увольнения няни я отказалась от должности шеф-редактора. И как не странно, сделала это без малейших сожалений. В какой-то степени я даже испытала облегчение, наконец-то признавшись себе, что административная должность в редакции — это вовсе не то, о чем я мечтала со школьной скамьи.

Действительно, разве я мечтала вычитывать чужие тексты, изучать напару с Крепской статистику продаж журнала, гонять нерадивых кумушек из "Модного павильона" и ночами просиживать над личными делами сотрудников, решая, кого из них уволить? Нет... Категорически нет. У меня была совсем иная цель — стать настоящим — пишущим журналистом. Только, вступив некогда по договоренности между Коловертовым и моим свекром на руководящую должность, невзирая на весь ее творческий флер, я все больше и больше удалялась от своей цели стать настоящим — пишущим — журналистом.