Травма

Создатель пылал в огне. Оболочка Эванса сходила с него, как прозрачная змеиная кожа, а под ней проступало что-то ослепительное, золотое, на что трудно было смотреть.

— Я знаю, мы уже много раз пытались. И делать больно этим людям, зная, что вместе они образуют Избранную... Но она всё поймёт, обязательно, когда снова станет единым существом — иначе она не была бы такой особенной, ведь так?.. И кто сказал, что это неправильно — желать быть вместе с единственным равным Вам существом... мы обо всём этом уже говорили... кто?..

Копф потерял свой уверенный тон, он запинался, сбивался с одного предложения на другое, растерянно переступал с ноги на ногу, а золотой свет перед ним становился всё ярче.

— А эти "люди" — просто реплики, одна из вариаций бесконечного континуума... почему мне нужно объяснять это... Создателю? Вы же сами это выяснили, сами вычислили необходимые элементы для воссоздания Избранной... Сейчас у нас почти уже всё получилось. Я избавился от своего чипа, чтобы жить в плоскости этого мира, чтобы закончить всё раз и навсегда! Осталось совсем немного, такая малость... Семеро уже ждут у двери, остались эти трое, и она откроется, и...

От резкого движения Невада вздрогнула. Тело Копфа само собой взмыло в воздух, на огромной скорости врезалось в стену купола и полетело в пропасть. Создатель, весь в слепящих лучах, опустил руку. Теперь он выглядел властно, грозно, почти воинственно. Но когда он заговорил, в его голосе звучала только горечь.

— Идите. Он ваш.

Создатель оправил плащ, высоко вскинул голову и двинулся вперёд. Невада со смесью страха и благоговения смотрела, как он идёт прямо на неё по мосту. Его золотые волосы развевались, хотя в зале не было ни ветерка, глаза с пронзительной болью внутри смотрели поверх людей, куда-то вдаль. Позади него оставался как будто след от корабля на воде — две расходящиеся в разные стороны линии искр, за которыми всё начинало дрожать, осыпаться, разваливаться на части, опутанное ярким сиянием. Ксэ выпрямилась во весь рост и опасливо отошла с дороги, но Создатель прошёл в стороне от всех троих, как будто больше не замечая их. Искристая линия бури хлестнула Неваду по лицу, и тут же вокруг заревел ветер, заскрипели перекрытия, затрясся под ногами шаткий мостик. Создатель уходил всё дальше, взрезая мир подобно ножу, расшатывая его основы, разрывая последние швы, державшие многие реальности в одной. Ксэ и Невада впервые в жизни переглянулись. И поняли друг друга. С трудом ступая по дрожащему мостику, Ксэ подошла к Неваде и взяла её ладони в свои. Воздух всё больше наполнялся золотой пылью. Через плечо Ксэ Невада увидела, как оставшаяся на постаменте Сфера исчезает в эпицентре белого огненного шара. Глаза обожгло болью. В последний миг Невада почувствовала, как прохладные пальцы Ксэ сжимают её руки. Длинные, надёжные, свои пальцы. И сжала их в ответ.

Эпилог

Так хорошо. Открыты глаза, закрыты — одинаково: мягкий солнечный свет и плавная, тёплая подушка сна вокруг. Говорят, когда спишь, меняешь душу на другую. Не знаю точно, что они имеют в виду, но когда только проснёшься, ещё даже не чувствуешь своего тела — только это нежное, воздушное облако. Не выразить, как это прекрасно.

— Ксэ!

Ная проскользнула под шуршащей ширмой. Близился сезон красных побегов, двери давно сняли с петель, заменив тонкими полупрозрачными завесами от сквозняков.

— Ксэ, пора вставать, на'кси ждёт.

— Пусть шьи-Накси подождёт ещё немного... на'кси??..

Ксэ широко раскрыла глаза. Конечно же, на'кси. Сегодня тот день.

Ная подошла к скамье и положила руку на плечо лежащей лицом к стене Ксэ. Та только слегка вздрогнула, а потом повела плечами и сладко вздохнула. Это было непросто и небыстро, но теперь — наконец — она уже не шьен-Ная-киамэ, а просто Ная, и прикосновения вызывают не панику, как раньше, а лишь мягкие волны радости. У нас такое сближение — всегда непросто. Говорят, это само по себе важно и правильно. И тут я согласна.

— Ну что, просыпайся — сделаем из тебя настоящую суи-фа.

Ная провела рукой по подросшим за последний месяц волоскам на голове Ксэ. Ксэ сидела на крутящемся стуле перед переливающимся всеми цветами радуги перламутровым зеркалом.

— Я много видела суи-фа, и из тебя выйдет просто замечательная. Даже почти не нужно добавлять — только слегка подровнять вот тут, немного чи'и — оттенить скулы — и всё.

Ная действительно работала уверенно, как будто всю жизнь только и делала, что готовила суи-фа к на'кси.

— И имя у тебя подходящее, как будто специально для этого титула. Ни-шьен-Ксэ-суи-фа. Как вода бежит, честное слово. Правда?

— Правда.

Терраса из розового камня спускалась вниз по лесистому холму — дом Ксэ располагался выше всех в городке, и лишь далеко внизу, за многочисленными пролётами каменной лестницы, виднелись похожие на зазубренные короны крыши других домов.

— Ну вот, почти готово. — Ная отошла в сторону, с чувством на совесть сделанной работы согнула-разогнула шею и машинальным движением взъерошила свои волоски. Ная меня старше, а они короче и не такие яркие — удивительно.

— Правда, в таком сонном виде тебя никуда отпускать нельзя. На'кси — не просто церемония. Люди понимают, что скоро отдадут своё благополучие, свои жизни, в твои руки. А тебе это добавит уверенности.

Если бы.

— Нет, точно нельзя идти такой сонной. Я принесу ещё попить?

— Нет, не надо. Спасибо. — Ксэ сделала паузу и повторила ещё раз, на этот раз глядя прямо в хрустальные, такие родные глаза Наи: — Спасибо.

— Спасибо!

Все замерли внизу в ожидании. Они явно не ожидали этого "спасибо". Но что же тогда говорить.

Их сорок два — крепкие мужчины, высокие женщины, юркие, с бархатистой зеленоватой кожей, дети... И я над ними, на украшенной барельефом цветов и трав трибуне, не знаю, что сказать. Никогда не видела себя в роли ни-шьен-Ксэ-суи-фа. Звучит и вправду, как вода — холодно, расчётливо, безучастно. Ты же знаешь, я не такая, никогда не была такой, Ная. Но пора начинать, пора.

— Вы можете не верить мне на слово. Но только начните — и ваше представление об информационных системах изменится. Навсегда.

Зал застыл, будто загипнотизированный. Затем с задних рядов послышались растерянные одинокие хлопки, которые за пару секунд выросли, обрели объём и обернулись шквалом аплодисментов.

Вот ради каких моментов стоит жить. В том числе. Кому-то покажется мелочным, а для меня счастье — это когда по всему телу проходит электрический экстаз, искристый шарик, который можно поймать и покатать внутри.

Последний слайд презентации на экране сменился логотипом компании. Аплодисменты медленно утихали, некоторые зрители потянулись к выходу. Не дури — это твой триумф. Триумф на твоей трибуне в твоём здании твоей компании. С телекоммуникационным проектом, равных которому ещё не было. Существует грань успеха, за которой самым отъявленным циникам приходится прикусить язычок. Теперь можно с уверенностью сказать: таким женщинам, как я, не отказывают. Да нет, дело даже не в успехе, не в славе, даже не в возможности показать нос мерзким критиканам, а в... ну, я уже говорила.

Грани стеклянного купола конференц-зала многократно отражали шум голосов, топот ног, шипение лифтов, отправляющих особо нетерпеливых вниз. Снаружи, за стеклом, было спокойное голубое небо, ни облачка. Умиротворяющий урбанистический пейзаж с крышами высотных домов напоминал вид изнутри большого хрустального шара. Некоторые голоса были ближе других — "мадам Гарнье... мадам Гарнье!" — парочка не очень тактичных журналистов в надежде на первое интервью. "Мадам Гарнье" — тупо звучит, но ничего не поделаешь. Есть разве что один человек, он называет меня просто Бри. Как сыр. Моя сырная госпожа. Ахахах.

И меня будто пронзило. Это когда долго пытаешься подобрать забытый пароль, и вдруг тебя осеняет, чувствуешь себя гениальным взломщиков. Ищу его взгляд в расползающейся туда-сюда толпе и быстро нахожу. Как такой не заметить, такой... проникающий. Йен. И вот я уже облизываю губы и глупо улыбаюсь, не в силах оторваться от его глаз. Боже ж ты мой, на кого я буду похожа на фотографиях в завтрашних газетах... К чёрту. Я уже вся в нём. Хочу его.

Скользящие вверх-вниз по наклонной кромке трибуны пальцы натыкаются на посторонний предмет. Неохотно опускаю глаза. Нож. Дешёвый пластиковый канцелярский нож, какие продаются по 50 центов в любом газетном киоске. Кто его сюда положил? Шутники. Я даже карандашами не пользуюсь. Во внезапном порыве беру нож, подхожу к краю купола за трибуной, открываю окно и вышвыриваю странный розыгрыш с 38 этажа. Какое хорошее сегодня небо.

Идеальное.

В такую погоду понимаешь, насколько все мы покорны воле Господа. Иногда от нас самих ничего не зависит, остаётся лишь принять с благодарностью то, что Он уготовал нам.

Например, этот прекрасный безоблачный день с самым лучшим из возможных — не надо и проверять, я кожей это чую — ветром.

— Сэр... Мне подавать ужин?

Люк открыл глаза.

— Нет, не надо, спасибо, Симмонс... И ещё. Я капитан, сэр.

— Капитан, сэр, — повторил Симмонс с улыбкой, одёргивая полы камзола.

— Выкладки за сегодня оставьте в каюте, я займусь ими ночью.

— Я могу сам ими заняться, я всё же...

— Оставьте их в каюте.

— Как пожелаете, капитан, сэр.

Люк снял с пояса ножны со шпагой и крутил их в руках, время от времени поглаживая бронзовое навершие в виде оскалившейся рыси.

— Корабль — не просто деревянный башмак с набившимися в него людьми. Корабль — одно целое.

"Да хоть два, кэп," — беззвучно ответил Симмонс.

— Поэтому каждый здесь должен делать своё дело. Я не из тех аристократишек, которые идут в капитаны, а потом только и делают, что пьют вино да жалуются на качку. Я не такой, я люблю свою работу, люблю... море.

— Я знаю, капитан. Сэр.

Люк, кажется, не заметил неожиданного приступа откровенности у своего помощника и продолжал разглагольствовать, вглядываясь в чистую линию между небом и морем. Матросы на вахте притихли, как будто тоже любовались неожиданным для весенней Атлантики затишьем. Фрегат Британского королевского флота "Орфей" заканчивал восьмой день плавания.

Люк вынырнул из своих размышлений и впервые, кажется, за весь день посмотрел прямо на Симмонса.

— Я знаю, я болтун и зануда. К этому привыкаешь, но нам ещё не один месяц ходить под парусом вместе.

— Вы хороший капитан... сэр.

Люк улыбнулся.

— Просто капитан. Что-то подмораживает к вечеру, бр-р. — Люк повесил шпагу обратно на пояс, расстегнул верхнюю пуговицу камзола и достал из нагрудного кармана бутылочку полупрозрачной желтоватой жидкости.

— Лауданум? — поинтересовался Симмонс.

— Помогает заснуть, — пояснил Люк, срывая бумагу с горлышка бутылки. — В конце концов, у каждого джентльмена должна быть хотя бы одна вредная привычка, не так ли?

Симмонс проследил глазами, как лёгкая бумажка спланировала за борт и опустилась на воду.

И Ула наступила прямо на неё. Запросто можно было перепрыгнуть лужу целиком, не пачкать зря кроссовки, но это всё старые детские привычки — не наступать на трещины на асфальте и красные плитки на мостовой, зато обязательно растоптать попавшийся на дороге хрустящий сухой лист или бумажку. Кажется, это был чек из старого пищевого автомата. Или листок блокнота... неважно. Я бегу. Я добежала.

Ула перешла с бега на шаг, подошла к узкой изрисованной баллончиком скамейке у спины и присела. Грязно, конечно, но костюм всё равно стирать. Да и вообще — всё равно.

Повсюду была молодёжь. Неформалы, отбросы общества, потерянное поколение. Как нас только не называют. Много секса и наркотиков, как полагается. Никакого рок-н-ролла. Но мне здесь просто хорошо дышится, а значит, получается, здесь вообще хорошо. Ну у меня и каша в голове.

Ула сидела, уперевшись локтями в колени, и разглядывала тусующиеся вокруг компании. Сквот всегда был полон интересных персонажей, особенно внутренний двор. Вроде сада камней с бетонными стенками и стеночками. Ула понятия не имела, как весь этот бродячий народ до сих пор не поумирал с голодухи — ей самой работа курьера досталась случайно, как по волшебству.

У дальней стены парень и девушка танцевали хип-хоп. Нескладная музыка (если это можно назвать музыкой), дурацкий прикид — а двигаются здорово. Я бы тоже так могла.

— Эй.

Рядом на скамейке развалился, расставив колени, парень в кожаных штанах и красном блестящем плаще на голое тело. Да нет, не парень, мужчина. Слегка небритый, с зачёсанными назад волосами. А глаза... ох, глаза.

— Как тебя зовут?

У него был странный акцент. Что-то восточноевропейское. Наверно. Я смотрела только на глаза.

— Ула.

Он поднял обе руки, как будто хотел сейчас же на расстоянии меня задушить. На одной руке на пальце татуировка — трилистник, на другой — шрам вдоль запястья. Но это неважно, глаза, глаза!

— Мне нравится имя Ана. Я буду звать тебя Ана.

— Хорошо. Ана.

Я бы и хотела оторваться, да никак. Получается, это что-то необычное, неземное, как оно там называется... И я теперь точно видела, что у него в глазах. Огонь. Дикие языки пламени.

Огонь распространился на верхний этаж, охватил перекрытия. Времени нет, совсем нет.

Джерри ушёл наверх. Не знал, что там никого. Сейчас всё к чёртовой матери обрушится.

— Жди здесь. — Под раковиной — последнее относительно безопасное место здесь. — Джерри!!!

Нет ответа. Огонь в гостиной ревел, как реактивная турбина. Уинстон выбежал из кухни в прихожую. Лестница на второй этаж выглядела нормально, но на самом деле её считай что и не было — подвешенный на сгоревших опорах кусок дерева. Значит, всё, Джерри. Времени нет.

Уинстон вернулся в кухню. Удушливый дым стелился по ногам, поднимался вверх, заслоняя обзор. Под раковиной тоже небезопасно. Уинстон открыл дверцу шкафчика. Пусто. Где она? Быстрый взгляд вокруг. Взорвалась — хлоп! — лампочка над головой. Где?.. Уинстон вытер рукавом закопчённый пот с лица.

Тоненький, тихий детский кашель. Слева. Незаметная дверь в кладовку. Да, она здесь, среди банок консервов и мешков крупы. Давай.

— Давай. Пойдём, я выведу.

Личико маленькое, курносое, с проходящими по саже двумя бороздками слёз. Уинстон сначала взял её ладонь, потом, не встречая сопротивления, подхватил на руки. Ей, наверное, уже лет шесть — тяжёлая.

Выход. Коридор. Лестницы уже нет, просто нет — дымящиеся ядовитым пластиковым туманом обломки. Пройти по коридору в прихожую — и наружу. Уинстон толкнул плечом дверь. Не поддаётся. Ещё раз — ничего. Уинстон разбежался и пинком высадил дверь. Сверху посыпались искры. Тлеющая балка, подпиравшая дверь, отлетела в сторону. Уинстон сделал два шага по коридору — и по-рыбьи ухватил ртом воздух. Упал на колени, потом ничком на пол, чудом не придавив ребёнка. Тяжёлая доска лежала рядом, прямо перед глазами. Вот что случилось. Затылок будто кувалдой размозжили. Но я в сознании, я здесь. Давай.

Уинстон рывком поднялся на четвереньки и, не отпуская девочку, отполз обратно в прихожую. Девочка всхлипнула и снова замолчала.