Крайние хижины, собранные в подобие улиц, обрамляли изѓрядно разросшийся за восемь лет пригород, как бахрома руѓбище нищего.
На небольшой круглой гари копались не то бывшие хозяева, не то сбежавшиеся на поживу нищие. Они палками разгребали остывшие головешки, в надежде отыскать что-нибудь полезное. Из хижины на обочине разносились вопли. По голосу — секли недоросля. Вдоль дороги быстро-быстро перебирала ногами сутулая нищенка в драной, серой рубахе. Намотанные на голову, ветхие тряпки, делали ее похожей на пугало. Она попыталась дотянуться до стремени, ехавшего первым Роберта. Не смогла. Уже безнадежно отстав и поняв, что ничего не получит, она закричала:
— Не долго тебе... будешь как я скитаться по дорогам! Не долго тебе...
— Тьфу, падаль! — поравнялся с Робертом Лерн. — Города наши — скопище нищих и блудниц. Грязь, вонь, болезни.
— Отвык?
— Отвык. Да и просто никогда не любил.
— Подожди, проедем пригород, улицы станут почище, а там и Сите.
На душе и так было мутно, еще кликуша эта... Остро захотелось вернуться ожечь плеткой поперек сутулой спины. Роберт оборвал себя: а чего ты хотел? Чтобы Родина встретила героя цветами и хоругвями? Хотел? Да хотел же конечно! Может, не так помпезно, но хотя бы повернулась к героям лицом, а не облезлым задом.
Лерн начал что-то рассказывать: обстоятельно, долго, с массой подробностей. Добрая душа, заговорить пытался. Глядишь, и разгладятся скѓладки на хмуром челе друга. Надо бы поддержать разговор, улыбнуться. Роберт не смог. Мгновенно из ниоткуда пришло: он вплотную подобрался к черте, порогу, краю. И отступить от невидимого, проведенного кем-то недобрым, предела невозможно.
Чем дальше продвигалась кавалькада, минуя пригороды и кварталы ремесленников в сторону моста, в сторону Сите, тем более зрела уверенность: там, в центре мира, в центре Франкского королевства растеклось темное нечто, субстанция, войдя и пройдя через которую, он, граф Парижский Роберт Робертин превратится... или прекратится.
По знаку командира отряд остановился у харчевни. Вывеской заведению служила деревянная баранья голова с закрученными рогами. Хоѓзяин выкатился к гостям самолично: похвалился похлебкой, вином и предложил остаться на ночь. За харчевней притулилась маленькая гостиница. Только для благородных господ, пояснил хозяин.
Случайные попутчики, приставшие к ним еще в Провансе, покинули компанию, кто группами, кто по одиночке, на подступах к Парижу. Остались только ближайшие друзья, да подобранный на юге мальѓчишка Дени. Думал, само отвалится, а оно прилипло.
— Останетесь здесь, — коротко кинул Роберт друзьям. Объяснять подробнее не стал. Дуракам не объяснишь, умные сами догадаются. Хаген, разумеется, воспротивился:
— Ты что, один собрался?
Тут случай особый. Хагена нельзя было отнести ни к той, ни к другой категории. Но на его вспышки всегда находилось рассудительное и тихое слово Соля. Вот и сейчас Альбомар подошел, положил руку на плечо больного гиганта. Уговорит.
Напряженность, однако, сохранялась. Никто, как оказалось, не одобѓрил решения, идти во дворец одному. Роберт устроѓился вместе со всеми в обеденной зале. Посидел за столом, делая вид, что ест, пьет и разговаривает. Лица друзей мрачнели, Чтобы не тянуть, он встал и, не прощаясь, пошел к двери, но на пороге обернулся. За спиной стоял Соль. В густой, пыльный, сиреневый вечер они вышли вместе.
— Постой, Роберт. Ты уходишь один, предполагая, что нам, если пойдем вместе с тобой, может что-то угрожать?
От этого ничего не скроешь. Да и надо ли?
— Не знаю. Только поостерегусь тащить вас за собой.
— Хоть Гарета возьми.
— Зачем?
— С ним можно отправить весточку.
— Покойники вестей не носят. Если не побоятся избавиться от меня, от моего человека — тем более. И сделают это быстро и бесшумно. Старику просто перережут горло в темном переходе. Иди, растолкуй ему. А то смотрит на меня как на предателя. Думаю, лучше вам вообще помалкивать, что приехали со мной. И последнее. Если я не вернусь — не дергайся, Соль — если я не вернусь, деньги, оставшиеся у Нарди, подели на всех, как сочтешь нужным. Прощай.
— Стой, ты уже...
— Прощай, Соль.
— До свидания, Роберт.
Хлопнул на ветру пропыленный, заскорузлый плащ, скрежетнуло металлом о металл. Уставший за день конь недовольно всхрапнул, но пошел, плюхая копыта в дорожную пыль.
Позади перепутались улочки предместий. Роберт, миновав торгоѓвую площадь и утоптанную широкую площадку с помостом в центре — место казней — дважды столкнулся с оружными. Разошлись без скандала. С невысокого пригорка, между крыш тесно стоявших домов, показался мост. По краям его лепились каменные и деревянные лавочки, хижины, навесы. Жизнь тут кипела ключом. Нервная суета и вселенский зуд не оставляли обитателей и завсегдатаев моста даже ночью.
На той стороне черным провалом обозѓначилась громада замка. На стенах горели факела, но так редко что не рассеивали мрака, а наоборот.
Ворота по ночному времени были заперты. Роберт постоял немного у глухо сдвинутых створок и поехал туда, где из зареѓшеченного оконца узкой, — одному конному проехать, — калитки, проѓбивался свет.
— Кого несет на ночь глядя? — непочтительно по сути, но осторожно по тону поинтересовались с той стороны.
— Роберт Парижский.
— Сейчас, сейчас. Отопру. Один момент, мессир.
Чего-чего, а такого поздний визитер не ожидал. Однако недораѓзумение скоро разрешилось: улыбка сползла с лица привратника, как только он разглядел, кто въехал под арку ворот.
— Кто таков? — рявкнул стражник, хватаясь за меч. — Где граф Роѓберт?
— Я — граф Роберт.
— Ты — неизвестно кто. Я графа в лицо знаю. Щас стражу кликну!
— Давай зови, и пусть передадут сюзерену, что я вернулся из саѓрацинского плена, согласно его повелению.
Привратник оказался не таким дураком: орать, стращать, махать руками не стал, на лице появилось озадаченное выражение:
— Вон чего... ага... вон чего. Ладно, мессир, стой тут. Пойду за стражей.
И попятился, сохраняя на лице задумчиво-озабоченное выражение.
Толи стража разбрелась, толи ужинали, но ожидать в узком скудѓно освещенном коридоре, по которому гуляли сквозняки, пришлось долго. Конь тревожно всхрапывал, прядал ушами, переступал, гоняя подковами эхо по узкой каменной щели.
Потом графа Парижского вежливо, но плотно окружили с четырех сторон и повели. Во двое забрали коня. Стук копыт удалился в стоѓрону пахнувших сеном и навозом построек. Хозяина поѓвели по переходам, узким коридорам и сводчатым галерейкам в обход больших залов. Оттуда неслись шум, крики, лай, звон. Пир.
Путь Роберта лежал в обход.
Пир не для таких как он. Для других: приглянувшихся, осевших в чести. Там играют менестрели, там пьют, поминают героев крестоносцев. Кто же сейчас забудет их помянуть?! Отстоявшие Гроб Господень, но не вернувшиеся домой...
А кто вернулся — в обход. Мимо, чтобы не тревожили. Мало ли чего вам обещали, когда вы уходили? Вы пошли своим путем, жизнь — своим. И не лезьте в нее! Вам место в легендах, в красиѓвых песнях.
Его оставили в длинной узкой зале без единого окна, но со многими дверями. Низкий перекрещенный балками потолок делал ее похожей на сенной сарай. Пол чисто метен. Кованые сапоги громко вызвонили хозяину, осевшему в кресле с высокой резной спинѓкой, о приближении гостя.
Филипп I король франков и, остановившийся в пяти шагах рыцарь, наблюдали друг за другом. Пламя факела колыхалось на сквозняке. Свет приплясывал, выхватывая из тени блеклые на выкате глаза монарха, плотно сжатые губы, ряд черных отметин на лбу, изрытый, поблескивающий свежими язвами рубец поперек щеки.
После отлучения от церкви, король не только потерял способность излечивать других — сам весь покрылся коростами. Шептали: 'Кара Господня'. В воздухе держался тяжелый сладковатый запах. Ни смолистый факельный дух, ни благовония не могли перебить смрада.
Король молчал. Роберт коротко кивнул. Колено преклонять не стал — не мог себя пересилить.
— И это вся благодарность? — прозвучало от трона. — Я выкупил тебя у неверных.
— Ты потребовал очень высокую цену за свою помощь, без которой, кстати, можно было обойтись. Мои друзья вполне могли обо мне позаботиться.
— Как я мог?! Ты же мой родственник. А как же королевское достоинство? Оно бы сильно пострадало, передай я заботу о тебе чужим. Что же касается цены... ты ведь поставил свою подпись, значит, цена не казалась тебе там, в плену, такой уж большой.
— Ты меня вынудил, не оставив другого выхода.
— Поздно сокрушаться. Сделка заключена на пергаменте, то есть — законна. Остальное никого не интересует.
— Ты забыл, что когда Папа посылал нас в Поход, он гарантиѓровал сохранение имущества. Я пошел и воевал не хуже других, и что в итоге?
— Кто послал? Папа? Вот с него и спроси. А я тебя туда не посылал. Если придерживаться буквы закона и традиций, ты вообще ушел по своей воле, по прихоти, не испросив у меня соизволения. Чего же ты хочешь сейчас? Чтобы я вернул тебе графство? Никогда! Твой отец и ты разорили земли своего лена. Все замки свои укрепляли! Против кого? И младенцу понятно, что вы хотели воспользоваться правом кровного родства! Руки тянули к трону!
— Ты ошибаешься. Мы никогда не помышляли о верховной власти.
— Так я тебе и поверил. Нет человека, который не мечтал бы о ней. Каждый хочет подняться хоть на ступеньку да выше, хоть на воробьиный скок. На волосок! Загрести, сколько поместится в руках. А нарушать вечный порядок королевской власти, не позволено никому. Так что, я совершил благодеяние для королевства, поменяв графа Роберта на... графа Роберта.
Когда подошел тот, второй, Роберт не заметил. С последним словом монарха из мрака вычленилась темная долговязая фигура, приблизилась, вольно облокотилась о королевское кресло.
Черты лица почти не изменились. Сводный брат, бастард, смотрел уверенно и надменно. Капризный рот кривила улыбка.
Роберт-первый переводил взгляд с короля на Роберта-второго. Договорились? Пауки! Договорились! И уже, наверное, давно. Значит, приговор окончательный...
Чудовищная истина, пересѓтав быть предположением, перетекла в факт. Укоренилась: Роберта предали и продали.
И еще что-то, какая-то догадка, но она ускользнула, пропала заслоненная оскорблением, с каким нельзя жить — только умереть.
Вид этих двоих, что рядышком стояли, переливаясь один в другого, расслоился, и поплыл перед глазами, погасил, еще теплящуюся искру наѓдежды убедить, настоять, потребовать, наконец!
Отлученный, покрытый язвами, безобразный живой мертвец, должно быть, много лет ждал такого случая. Не именно такого, но чего-то подобного. Случая убрать его, Роберта, как убирают фигуру с доски в мудреной индийской игре, а заодно превратить бастарда в ферзя.
Дышать стало нечем, будто рабский обруч затянули на шее до синюшного отека, до удушливой пелены.
Не сорваться!
В приоткрытые двери наблюдают. Стоит кинуть руку на эфес, набегут или снимут стрелой из лука. С самого порога сведенными лопатками, Роберт чувствовал нацеленную в спину смерть.
Он развернулся и пошел, почти ничего перед собой не видя. Как по узкому коридору. Впереди, в конце длинного размытого рукава отсвечивала дверь. Добраться до нее, высадить, чтобы схватить забитыми вонью легкими холодного, чистого, — если осталось еще что-то чистое на свете, — воздуха...
С шага сбил окрик Филиппа:
— Ты мне должен. Верни двадцать марок.
Роберт споткнулся. Голова кружилась так, что он чуть не упал. Удержался, обернулся...
Ах, да! Вернуть. Он забыл, ему напомнили.
Трясущейся рукой но сорвал кошель и бросил на середину залы:
— Тут тридцать.
— Тридцать?
— Серебряников!
Больше никто не окликал. Все быстрее и быстрее... или так казалось? Роберт вышел, выбежал, пронесся, рассыпно звеня кольчугой, на улицу. Ветерок холодными пальцами охватил мокрый затылок.
Человек приѓжался лбом к прохладной, неровной, в мелких пупырышках стене и замер.
Мир обрушился. Его Роберта. Его, графа Парижского, мир. Не было ошибки, не стало надежды, не осталось жизни ни на воробьиный шаг.
Лечь бы у этой стены на холодные каменные плиты, скрутиться в комок, чтобы утробный вой, готовый вырваться из глотки, затих, растекся; чтобы челядь, стража, прихлебатели не увидели, не услышали, не поняли.
На мгновение мозг затянула пелена бесѓпамятства.
Сзади ухватили сразу несколько рук, завернули локти, на голову накинули плотный рогожный мешок. Пыль забила рот, на зубах заскрипело. Руки за спиной туго скрутили, и быстро поволокли в неизвестность.
Потом его долго везли. Рук не развязывали, только стащили с головы мешок — он начал задыхаться, биться в руках конвоиров. Дышать стало легче, но ничего разглядеть было невозможно. Его везли в наглухо закрытом рыдване, подскакивающем на каждой кочке.
Напрягаться не хотелось. Навалилась апатия. Ни скрюченная неудобѓная поза, ни даже боль в перетянутых веревкой руках не вернули акѓтивности. Качало. Гудела голова. Тошнило. Ему было все равно. Потом он задремал:
... вокруг, сколько хватало глаз, простиралась серо-желто-голубая, разбегающаяся холмами равнина... развалины... серые мраморные блоки с выщерблинами... раскатившиеся колонны. Роберт стоял в центре. Руки сложены на груди крестом, глаза закрыты, как у вставшего из гроба. Покойник и его умерший мир. Тишина. Свист ветра, в который вплетается посторонний звук. Из-под ближнего камня с остатками надписи неразборчиво — голос... Зов? Нет, крик! Просьба сквозь смерть.
Кто мог звать его в мертвом мире? Соль? Лерн? Хаген? Гарет? Имена всплывали сами собой. Кто?
Роберт проснулся. Малейшие детали сна запомнились как явь. Даже ветер с отчетливым привкусом морской соли. Кипр? Кипр.
'Помоги!'
Тряска закончилась — приехали. Роберта выволокли из рыдвана в белый, пасмурный день. За спиной поднималась высокая ограда из не струганных, заостренных кольев. По зеленому лугу рассыпались деревянные постройки. Белела высокая каменная, колокольня, рядом стоял похожий на маленький замок дом с галерейками. Мелькнула коричневая ряса. Монастырь? Аббатство?
Стряхнувший мутную хмарь мозг заработал быстрее: монастырь святого Германа ближе, его везли почти сутки, везли медленно, и все равно отмахали не меньше двадцати лье. Знать бы еще, в каком направлении...
А зачем знать?
Вопрос всплыл сам собой. А действительно зачем? Кто сказал, что это не твое, что не приживешься? Что не смиришься? Что не будешь потом проклинать каждый день прожитый вне? Станешь класть поклоны, поститься, молиться, исполнять ежедневный урок и привыкнешь...
Нет! Не стану!
Злость пролилась на раскисшую, подточенную изменой и подлостью душу как бальзам. От него, по сути, именно того и добивались. А потом Заживо Гниющий скажет, что вернул заблудшую душу свету. Знает ли он вообще, что такое свет?
Хотели сломать? Почти сломали. И место, надлежащее сюзерен определил: вдали от хлопот и суеты мирской, под присмотром монахов. Вон их сколько! Морды круглые, красные, ручищи как грабли. Такие любого в дугу согнут. Такие и непокорного графа заставят поститься. А если взбрыкнет — в темницу.
