Веч возвел глаза к небу.
— Люди сложили сказание о Мусине несколько веков назад. Тогда и нравы были другими, и подвиги, — пояснил терпеливо.
— Я заметил, что в песне нет куплетов и припевов. Инай, позволь мне её записать. Попробую адаптировать слова к амодарскому языку, — воодушевился Сол и посмотрел вопросительно на жену, чтобы та помогла перевести на доугэнский просьбу для сагриба.
— У наших песен есть начало и конец, а припевов не бывает, — пояснил В'Инай и согласился повторить сказание для любознательного амодара.
— Существует множество вариантов песен о Мусине, — добавил Веч. — Они разнятся в мелочах, но, в целом, одинаковы.
— В наших песнях воспевается доблесть героев, живших в разные времена, — сказал малец с гордостью.
— А о женщинах складывают песни? — поинтересовалась жена, посмотрев лукаво на Веча.
— Не припомню, — растерялся В'Инай.
— Женщины тоже поют песни, — вставила Апра. — О женихах, о свадьбе, о детях.
— Грустные или веселые? — уточнила жена.
— Конечно, веселые, — ответила Апра сварливо. — Если девка собирается замуж, надо радоваться, а не плакать. Ребенок родился — пусть весь мир знает, что появился на свет будущий герой.
Веч мог бы рассказать жене, какие песни обычно пели в Самалахе женщины из невестиной семьи накануне свадьбы. В таких случаях полагается рвать на себе волосы, выть и плакать, провожая родную кровинушку в чужой клан. И песни звучат соответствующие. Плакальные. А как женихова родня появляется на пороге, так натягиваются улыбки на лица, и пошло-поехало свадебное веселье. Такова давняя традиция, и не только в Самалахе.
Мог бы рассказать, но не стал, чтобы не ввязываться в спор с Апрой, все равно последнее слово за ней останется. И потом, женским взглядом видится иначе, чем мужским, и, возможно, за предсвадебной печалью действительно скрывается радость скорого замужества.
После песен пришел черед танцев. Апра повязала платки на талии — себе, мелкой и жене. И постановила:
— Обойдемся без лебеков. Станцуем так, что пери обзавидуются.
Зрители хохотали так, что заболели животы. Апра показывала, а амодарки старательно повторяли, высунув от усердия языки. "Брательник" жены тоже выскочил в круг — поддержать "родственниц", но Апра прогнала его взашей:
— Не мужское это дело — задом вилять.
И Веч смеялся, глядя на неуклюжие движения Апры, на девчоночьи вихляния мелкой и на угловатые покачивания бедер жены.
— Развести руки в стороны и двигать ими как змейкою. Плечиками поводить, спинку выгнуть, грудь выпятить, задок оттопырить. И плыть за мной, словно лебедушки, — учила Апра, двигаясь по кругу, а амодарки — за нею гуськом.
Огненные искры улетали от костра в темнеющее небо, босые ноги взметали песок, взрывы женского и мужского смеха перемежались с незамысловатой музыкой, извлекаемой комузом и джембой. Извечные простые звуки веселья и беззаботности, когда проблемы отставлены на время в дальний угол, и если бы не знание о войне, если бы не амодарки, танцующие в доугэнской степи, — пять лет назад Веч и помыслить не мог, что одна из них станет ему женой, — картина была бы идиллической: женщины, танцующие в ночи у костра.
Увлекшись танцами, амодары не заметили зрителя, наблюдавшего за весельем со стороны. Н'Омир отделился неслышной тенью от машины и растворился в густеющей темноте.
Веч нагнал его, удалившись на приличное расстояние от лагеря. Ступал бесшумно, чутко прислушиваясь к вечерним звукам, и издалека заметил недвижимую фигуру, сидящую на коленях. Лицом к закату, давно ушедшему за горизонт.
— Говори сейчас и здесь, — сказал Веч, усевшись рядом в такой же позе.
Н'Омир не ответил и не шелохнулся.
— Почему ты пошел ко мне сагрибом? — спросил Веч, прислушавшись к далеким звукам комуза.
Чужое веселье и счастье наотмашь бьют по тому, кто всего этого лишился, а боль потери становится особенно острой. И даже самая хваленая выдержка рано или поздно дает трещину. Самообладания Н'Омиру не занимать. Про таких говорят: "себе на уме" и "сам себе хозяин". Веч наблюдал за ним, держа в поле зрения, кроме случаев отлучки в ближайшие церкалы по делам первой необходимости. Наблюдал — и не находил подвохов, если замкнутость и скрытность можно отнести к таковым. Н'Омир добросовестно выполнял обязанности, и его необщительность напрягала разве что амодаров, привыкших говорить друг другу после побудки: "Доброе утро, как спалось?" и желать налево и направо тихой ночи. И все же червячок беспокойства грыз, подтачивая сомнениями. С тех пор, как вечерние посиделки у костра стали регулярными, Н'Омир начал отлучаться. Уходил в степь или к речке, предпочтя нелюдимость шумному обществу.
— Почему ты пошел сагрибом ко мне? — повторил Веч.
— Когда-то у меня была семья. Жена, дочь. А теперь их нет, — сказал глухо Н'Омир, когда он и надеяться на ответ перестал. — Солнце день за днем проходит по дуге, с неба льют дожди, из семян вырастут деревья, а моя жена не увидит. Зато эти... ублюдки... живы и поют. Танцуют. А дочь моя уже не споет. На руках ее держал, когда родилась. Баюкал. — Н'Омир посмотрел на свои ладони, словно впервые увидел. — Невесту свою выкрал из чужого клана, увел от мужа-паскудника. Семьи сговорились о свадьбе, что ей оставалось? Там мы с ней и повстречались. Не по-людски у нас получилось, не по закону. При живом муже вышла за меня замуж. Вот и наказал меня Триединый. Отнял и жену, и дочь. Руками ублюдочных тварей отнял. Я ж на фронте в самое пекло лез, думал, заслужу прощение, и Триединый позволит встретиться с семьею в ином мире, ан нет, ни царапинки не заработал, — голос его дрогнул.
Веч в ту же секунду понял, почему нет кланового знака у сагриба. Понял — и спрашивать незачем. Но нужно. Чтобы услышать от него самого.
— Ты ведь из небесных? — озвучил свою догадку.
— Мать моя происходила из Сиплых беркутов, отца не знаю, — признал Н'Омир. — Работала мехрем в доме встреч, потом вернулась в родительский дом.
И ведь обманул при первой встрече, и глазом не моргнул. Хотя непохож на небесного — ни радужками, ни цветом кожи. В отца пошел. В отца, оставшегося неизвестным. Значит, нахрапом пробивал себе дорогу в жизни. Зачастую мальчишки, не знавшие отцов, росли сорвиголовами. В них было больше цинизма и злости.
— Знак срезал в войну?
Все-таки пернатый соврал, сказав о наказании за мухлеж, а на деле удалил клановый знак во имя скорби и для священной мести амодарам, истребившим его семью и сородичей. Надо же было купиться на словесную шелуху, рассыпанную незнакомцем со шрамом на полплеча. Ох, и балбес. Какой же Веч балбес! Наверное, ему на глаза упали шоры, смотрел на кандидата в сагрибы и подвоха не почуял. Подозрения, конечно, одолевали, но ведь НОмир убедил — спокойствием своим, хладнокровием, опытом, умением обращаться с оружием. И как убедил! Веч рискнул доверить ему охрану амодарок в Амрастане.
Таковое бывает в одном случае.
Если человек безумен.
А безумцы, как известно, искусные притворщики.
— Знак срезал в войну? — повторил Веч громче.
— Раньше. Я ведь говорил, а ты не услышал. Я спутался с чужой женой.
Веч чуть воздухом не поперхнулся. Вот те на, поворот. Неожиданно.
Ну да, сагриб обмолвился — и сейчас, и при первом разговоре, когда претендовал на место наемника. Заикнулся о прелюбодеянии и отшутился, мол, ляпнул, не подумав. А Веч не воспринял всерьез.
— Я ведь маддабы ей надел. И решил, раз небо не разверзлось, значит, Триединый благословил, что бы ни говорили. А оказалось, у него имелись на нас другие планы. У меня срезали знак, схватив, а её...
Изменницу-жену ожидала незавидная доля, — согласился молчаливо Веч.
— А развод? Нанял бы викхара, чтобы твоя краля по уму развелась, без скандала. Жили бы честно, открыто.
— Муж запросил такую виру, какая мне и не снилась. И в отместку сделал её калекой, места живого не оставив. Повезло, нам удалось выбраться и схорониться.
Само собой, супруг наказал неверную жену за поруганную честь. Все беды от сердечного влечения, оно ломает судьбы и заставляет совершать роковые ошибки. Но сагриб если и сожалел, то не о сделанном однажды выборе. А Веча мало заботили хитросплетения чужих отношений, как и вердикт, кто прав, а кто виноват. Каждый живет, как может, и несет свою ношу.
— И вы скрывались, — утвердил он.
— Это нетрудно, когда умеешь. Страна большая, — ответил Н'Омир неопределенно. — Как война началась, я привез своих девчонок к матери. Вместе-то сподручнее, и семья поддержит. Да и не до пряток стало, когда жизнь начала рушиться на глазах. Я на фронт ушел, они остались. Зачем я их привез? — Обхватил он голову. — Зачем? Зачем? Своими руками отдал на растерзание амодарским ублюдкам. А теперь они танцуют и смеются, и ходят по земле, политой кровью моих сородичей. Нет больше клана Сиплых беркутов. То, что осталось от Атеш-дахрам*, стало им могильным камнем.
Потому-то он и мотался по стране, не в силах усидеть одном месте. Самоистязание и маета гнали вперед без устали. И привели прямиком в Беншамир.
— И ты, услышав мой клич, решил наняться сагрибом, чтобы расквитаться с амодарками, — продолжил за него Веч.
— Да, — признал Н'Омир.
— Жену мою, ее мать и дочь решил прирезать, чтобы отомстить за свой клан и семью.
— Да, — ответил сагриб после короткого молчания.
— Почему не прирезал? — поинтересовался Веч бесстрастно.
— Хотел. Не раз хотел. Всё продумал: сперва жену твою, а потом девчонку с бабкой. В Амрастане выгадал время, взялся за скимитар, а она в глаза смотрит и взгляда не отводит. И дралась бы как кошка, за себя и котёнка. За спиной лезвийку прятала.
Та лезвийка — ривальский стилет, — сообразил Веч, потирая ошалело лоб. Вспомнил: о ночном казусе в караван-сарае рассказали оба — и Н'Омир, и жена. Подумать только, в ту самую пору, когда Веч ругался с сестрой из-за своей доли, жизнь Айю висела на волоске. На стилет она понадеялась. С кем вздумала тягаться, глупая? Чтобы вышибить дух, достаточно удара об стену, тут и скимитар не нужен.
— А потом? Почему потом... не прирезал? — спросил сипло. Возможностей была бездна.
— Не смог ударить в спину. Решил, пусть встретит смерть лицом к лицу. Испугается и опустит глаза. А она смотрит и не отворачивается, будто чувствует. Так и дожидался удобного случая.
Веч утер внезапную испарину со лба. Неужели ты думаешь, я подарю тебе такой случай?
— Ты взял аванс. Ты поклялся охранять амодарок. Но решил их казнить, преступив через клятву сагриба, — напомнил о запятнанной чести наемника.
— Я итак проклят и не страшусь позора. Мне нечего терять. У меня нет клана, нет семьи.
Безумец-самоубийца.
"На сагриба, нарушившего клятву, конечно же, падет позор, но он станет формальным, — подумал Веч мрачно. — Могу дать голову на отсечение, во многих кланах его проступок негласно поддержат, а то и сложат песнь, как о герое. Вот тебе и ответ, жена, каким образом рождаются нетленные доугэнские творения".
— Я уведомлю Большой Круг о твоем бесчестии. Ты получишь расчет сегодня же, — сказал он, поднявшись с колен.
— Деньги мне не нужны, от порицания не сбегу. Когда жену с дочкой... когда их не стало... я перестал молиться. И дорогу на капище забыл. Раз Триединый меня наказал, то и вспоминать о нем нет нужды. Я плевал на него, он плевал на меня. Говорят, бог есть в сердце у каждого доугэнца. Вранье. Нет его там. Пустота. И я решил сам: если доведу задуманное до конца, вздохну наконец-то спокойно, зная, что жена и дочь отмщены. А потом в лагере появились амодары...
— И ты едва удержался, чтобы не покромсать их тут же на месте.
— Да, — признал сагриб, не распознав иронии в голосе Веча.
— Я заметил.
От внимательного взгляда не укрылось — по погруженности в себя, по молчаливой мрачности, по частым отлучкам Н'Омира для уединения, — что сагриб пытался сговориться сам с собою. Веч прекрасно понимал искушение, одолевавшее наемника, и решил, что цена, которую тот запросил, перекроет соблазн. Все-таки честь сагриба — не пустое слово.
Простофиля.
— Я ошибался. Кто мы такие, чтобы тягаться с богом? Мы слепы как кроты и не видим дальше собственного носа, а Триединый скроил и свел наши дороги задолго до рождения. Все, что произошло или произойдет, задумано давно и исполнится. Будущее предопределено. А для слепых Триединый повторяет особо. Кам на капище сказал, что я идиот, потому что думаю только о себе. Жалуюсь на судьбу, как последняя размазня, вместо того чтобы беспокоиться о близких. Потому что, когда свершится отмщение, Триединый простит мой грех и позволит душам уйти в мир духов.
— Если ты не отступился от своего замысла, уходи, не оглядываясь. Иначе вызову тебя на бохор и лишу жизни, — сказал Веч с угрозой, сжав кулаки.
— Я хочу мести, но иной. Для всех виновных в истреблении клана Сиплых беркутов. Хочу знать имена ублюдков. Тех, кто отдавал приказы и тех, кто их исполнил.
— Я бы тоже хотел знать, и не только о Сиплых беркутах. Думаю, каждый из нас хотел бы знать, кто и по чьему приказу вырезал полтора десятка небесных кланов.
— Тогда закончи начатое. Пройди по дороге, которую выбрал.
— Откуда ты знаешь? — удивился Веч.
Наверное, сагриб подразумевал конечную цель, поставленную Вечем и амодарами, о том, что ответ должны держать все причастные к зверствам, творившимся в войну. Пока неизвестно, куда заведет расследование, к тому же, оно и не началось толком, и существует в схематичных набросках. Ривальские уши могут торчать из любой кровавой провокации, и вполне могут иметь отношение к резне мирного населения. Такой же вывод проистек и из долгих бесед Веча с амодарами. Их языка Н'Омир не знал, в разговоры не вступал и вопросов не задавал. Словом, не интересовался целью поездки в отличие от В'Иная, с охотой изучившего карты обеих стран.
— Кам сказал, ты должен следовать выбранному пути. Ради правды и памяти погибших.
— Вот как? — хмыкнул Веч. — Почему же он сказал об этом не мне, а тебе?
— Потому что до конца доходит тот, кто не сомневается. Ему и советы кама не нужны.
Веч в растерянности почесал макушку.
До окончания начатого пути — дней без счету, а Триединый успел вложить свое волеизъявление в уста незнакомого кама. Как тут не поверить в божественное провидение, приведшее дорогу к нужному капищу и заставившее Н'Омира отказаться от первоначального замысла? Самое время упасть на колени и вознести горячую молитву Триединому, защитившему амодарок и отведшему руку мстителя. И поблагодарить последнего за сомнения, не позволившие хладнокровно расправиться с чужеземками. На кого им остается надеяться? Только на высшие силы. Одного защитника бездарно подвела интуиция и одолела слепота, второй же поклялся в верности за деньги и с легкостью переступил через собственную клятву.
— Я не могу тебе доверять. Твое слово что воск. Сегодня одно пришло на ум, а завтра — другое, и ты, не задумываясь, прирежешь амодаров.
— Ты меня нанял, и я сдержу уговор. Они попадут в Дижабад и выступят в суде, — сказал сагриб и объяснил свою просвещенность: — Тигр рассказал.
