— Так ведь это и так ясно — все, что в Сценарии, имеет возможность появиться на Сцене. Для этого к Гадалке ходить не надо.
Но Маркиза энергично отмела все мои возражения.
— Нет, как ты не понимаешь? Еще никогда моего варианта Сценария Акта Пьесы не утверждали! А тут... Правда, не с первого раза... да и не все в этом Сценарии вышло, как я хотела. Но все это не важно! Моя самая главная мечта сбылась, и появился ты! Так что ты сам и есть доказательство необыкновенного дара Гадалки!
Невольно я взглянул на зеркальную дверь шкафа, искоса и со стороны пытаясь оценить достоинства такого "доказательства". Достоинства вызывали серьезные сомнения. Но определенный интерес к личности Гадалки от этого только возрос.
— Так в чем, говоришь, заключается ее гадание? — спросил я у Маркизы, как бы невзначай.
В принципе, я считал свой вопрос вполне невинным. Но в ответ Маркиза вдруг порывисто закрыла мой рот своей рукой, и при этом в широко открытых глазах ее отразился самый неподдельный испуг.
— Что ты! — прошептала она. — Об этом никому и никогда нельзя рассказывать! Она меня специально об этом предупредила! Сказала — чуть только кому-нибудь раскроешь таинство ритуала, так тут же всему волшебству придет конец!
Я видел, как меняется выражение ее глаз. Теперь в них уже не было испуга, а что-то совсем даже противоположное.
— А я не хочу, чтобы моя Сказка закончилась! — игриво мне улыбаясь, закончила Маркиза.
И немедленно впилась мне в губы своим страстным поцелуем!
Пришлось немедленно прекратить разговор.
В воскресенье за завтраком я, весьма для себя неожиданно, подвергся нескрываемому осуждению со стороны некоторых представителей нашего артистократического общества. Оказалось, что вчера, в плену у своих переживаний и раздумий, выключившись из насыщенной событиями общественной жизни, я не принял участие в одном из запланированных заранее матчей по настольному хоккею. Проступок этот, как я понял, по своей тяжести мог сравниться только с моим отсутствием на Сцене в самый что ни на есть ключевой момент Акта Пьесы.
Сразу же после завтрака я был почти что насильно препровожден в Гостиную, и усажен за игру. Судья самым суровым тоном прилюдно вынес мне первое и последнее предупреждение за допущенную непростительную оплошность.
Хоккей меня уже не радовал. Как-то несерьезно смотрелась эта игра на фоне занимающих меня все последнее время вопросов мирового масштаба и судьбоносного значения. Но никого из собравшихся в Гостиной зрителей и участников состязаний мои душевные метания не интересовали. Публика требовала игры, публика требовала борьбы, публика требовала зрелища! И я просто обязан был его ей предоставить.
Подавив некоторое свою внутреннюю досаду и раздражение, я с видимой решительностью уселся за игровой стол, и все так же решительно проиграл три матча подряд. Только после этого мне было позволено встать из-за игрового стола, чтобы выслушать все нелицеприятные мнения о моем низком классе игры и отсутствии воли к победе.
Наконец, мне было позволено покинуть помещение Гостиной, что я и сделал, с явственным чувством облегчения.
В настоящий момент времени я просто не мог находиться в людном обществе. Мне необходимо было побыть одному, чтобы иметь возможность поразмыслить над вещами, которые казались мне действительно важными.
Лежа на кровати, с закрытыми глазами, я еще раз вспоминал подробности своих бесед со Священником и с Магистром, вспоминал слова Маркизы. Я пытался сопоставить все эти противоречивые суждения и доводы, пытался постичь, что же из всего этого клубка идей и ощущений могло бы более всего походить на истину.
Но истина оставалось все такой же неуловимой.
Неожиданно я вспомнил про тетрадь, что передал мне Барон перед самым своим уходом. Сейчас она лежала где-то в одном из ящиков моего письменного стола. Ждала, решусь ли я открыть ее, не взирая на все предостережения Барона.
Сам Барон полагал, что мне будет приятнее жить в неведении всего того, что таилось в этой тетради. Наверное, он был прав. Наверное, в неведении жить лучше, и уж точно проще. Но сейчас для меня все изменилось. Я ощущал, что просто не могу жить так, как прежде. Я ощущал огромную потребность знать, для чего существует этот мир, и для чего в нем существую я.
Как бы хотелось мне поговорить сейчас с Бароном, снова задать ему все свои неразрешимые вопросы. Но у меня осталась только одна возможность пообщаться с ним — заглянуть в его тетрадь.
Достав из укромного уголка ящика стола тоненькую синенькую тетрадку, я раскрыл ее. Оказалось, не так уж много страниц в ней было исписано — едва ли половина.
Я начал читать записи, сделанные неровным почерком, так не подходящим образу Барона — человека умеренного, размеренного и основательного. И сами записи носили бессистемный характер. Надо полагать, записаны они были просто в хронологической последовательности их возникновения, и потом уже не претерпевали никакой редактуры.
Начинались записи с вопросов — с тех самых вопросов, которые более всего близки мне сейчас. С сомнений, которые были и мне понятны — "кто я?", "что я?", "что такое окружающий меня мир?", "кому и зачем нужна Пьеса?". Все эти вопросы оставались пока без ответа.
Иногда попадались мне достаточно пространные рассуждения на какие-то отдельные темы, а иногда — некоторые короткие глубокомысленные афоризмы, вроде:
"Путь к мудрости лежит через свершение глупостей".
"Порядочность — минимальная добродетель человеческая".
"Сколько у человека точек соприкосновения с миром, столько у него и масок".
"Вчерашняя мудрость — сегодня ничто".
"Не мы играем роли. Наши роли играют нами".
"Ты думаешь, это ты смотришь в зеркало? Это зеркало смотрит на тебя!"
"Зеркало — это способ взглянуть на себя чужими глазами. Глазами Общества".
"Самое обидное — что, какое бы отношение к этому миру ты не имел, какие бы мысли и чувства тебя не одолевали — это как будто самое что ни на есть естественное продолжение твоей роли".
Интересно, когда Барон начал делать эти свои заметки? Записал ли он все то, что хотел записать? В тетради — одни вопросы. Но ответов на заданные вопросы — нет. Нет стройной теории, объясняющей все и вся. Может быть, Барон все же нашел свои ответы, но по каким-то причинам не стал доверять их бумаге?
Единственное, что я понял — это всю степень, всю глубину конфликта этого человека с окружающим его миром. То, что никогда нельзя было заметить или заподозрить при личном общении.
Этот мир несовершенен. В общем-то, об этом знают все, но мало кто воспринимает это как личное дело. Гораздо проще несовершенством мира радостно оправдывать и свое собственное, индивидуальное несовершенство. Тогда и конфликтов с этим миром не будет.
Барон не избегал этого конфликта, хотя бы в своих мыслях.
Чтение Баронской тетради, действительно, никак не способствовало моему душевному подъему. Правда, сейчас в этом мире и не было ничего, что могло бы ему способствовать. И вообще я обижен на мир. За то, что он так вот обошелся с Бароном. Если уж такой человек, как Барон, вступает в конфликт с миром, виноват в этом именно мир.
Впрочем, спохватываюсь я, обижаться на мир — бессмысленно.
Но зато можно предпринять попытку понять этот мир. Понять, в чем кроется его несовершенство, и как это можно исправить. Барон понял несовершенство, но не нашел путей его устранения. Зато после себя он оставил меня. И как бы передал мне по наследству эти все свои вопросы. Правда, он и сам сомневался, стоит ли это делать. Заботился обо мне — нужно ли мне это знать?
Стоило! Сейчас я почти что уверен, что рано или поздно я и сам бы пришел к тем самым выводам, к каким пришел Барон. И, возможно, так же зашел бы в тупик с их разрешением. А сейчас, вооруженный баронской мудростью, я могу продвинуть его идеи дальше. Продолжить его дело.
Просто удивительно, каким я был до этого недалеким типом! И только такое событие, как уход Барона, подвигло меня на серьезное осмысление окружающего меня мира.
В понедельник, почти сразу после завтрака, когда я, будем так говорить, готовился приступить к творческой работе, от этого занятия меня отвлек настойчивый стук в дверь моей комнаты. Еще через несколько мгновений на пороге возникла официальная фигура Герольда.
— Вас требует на аудиенцию Его Величество! — торжественным тоном провозгласил он.
Вот как! С чего бы это?
— Сейчас буду! — поспешно ответил я, осознавая всю безусловность донесенного до меня требования.
Уже через несколько минут, спешно облаченный в приличествующие предстоящему мероприятию одежды, я, в сопровождении Герольда, шел по коридору в направлении Центрального Зала. И снова терялся в догадках, чего мне ждать от очередной своей встречи с Королем.
Да, в высшей степени неоднозначной фигурой представал в моем сознании наш Король. Сам он не слишком стремился к всеобщей популярности, но проявления глубокого почтения к своей персоне тоже не гнушался. Он не кичился своим привилегированным общественным положением, хотя всеобщего мнения о великой значимости своей персоны тоже не опровергал. На репетициях был благодушен, пока все на Сцене не противоречило его представлениям о надлежащем воплощении очередного Акта Пьесы. В противном же случае не стеснялся самым решительным образом вмешиваться в игру актеров и исправлять ее согласно своим о ней представлениям.
Процедура моего появления в Актовом Зале сопровождалась тем же комплексом церемониальных телодвижений, что и при первом моем официальном приеме. Герольд вошел в помещение первым, и доложил о моем прибытии и "просьбе об аудиенции". После милостивого согласия Короля я, наконец, имел возможность появиться перед его взором.
Сегодня Король имел несколько неофициальный вид. Достаточно сказать, что, сидя на своем троне, как бы в состоянии глубокой задумчивости, свою золоченую корону он неспешно и глубокомысленно вращал вокруг указательного пальца левой руки.
Впрочем, мне не следовало демонстрировать по этому поводу никакого своего недоумения или другого замешательства. Приветственный ритуал подданного перед своим властителем должен был быть исполнен по всем предписаниям.
— Рыцарь Макмагон! — обратился ко мне Король, после того, как я, исполнив все приличествующие поклоны, приблизился к трону. — Я не склонен ходить вокруг да около. Прошлый Акт Пьесы, сообщу Вам, вызвал в определенных кругах много толков.
Я недоуменно смотрел на Короля.
— Сценарий прошлого Акта Пьесы, надо признать, вышел за некоторые рамки общепринятых правил сценического действа, — продолжал Король. — И, как это ни прискорбно, связано все это именно с Вашим сценическим персонажем!
И он весьма пристально посмотрел на меня. Я, все так же стоя перед троном, продолжал непонимающе хлопать глазами. Король, наконец, погасил свой испытующий взгляд, и вновь обратил свое внимание на символ своей королевской власти, небрежно покачивающийся на пальце.
— Иные, правда, высказывают идею, — продолжил он, уже не глядя на меня, — что поступок Вашего сценического персонажа демонстрирует высокие нравственные его черты. Получив известие от умирающего отца, герой, не медля ни секунды, прибывает в его поместье, чтобы исполнить его последнюю волю, и проститься с ним... Трогательно, ничего не скажешь!
Я все еще не понимал, о чем же, собственно, идет речь.
— Вместе с тем, — все так же неспешно развивал свою мысль Король. — Существует иное мнение. Кое-кто прямо указывает, что в это самое время Рыцарь Макмагон находился при исполнении королевского приказа, согласно которому этому персонажу надлежало безотлучно находиться на границе Королевства. Таким образом, высокий, с нравственной точки зрения, порыв смахивает, с формальной точки зрения, на банальное дезертирство.
Король немного помолчал, давая мне возможность осмыслить свое сообщение. А потом продолжил:
— В итоге складывается несколько двусмысленная ситуация. С одной стороны, долг сыновний, с другой стороны — служебный долг! Какая коллизия сюжета! Право, даже жаль, что в прошлом Акте Пьесы не нашлось места каким-нибудь там моральным переживаниям Вашего героя на эту тему. Какому-нибудь внутреннему кипению страстей, непримиримой борьбе разума и чувств, здравого смысла и духовных порывов...
Король взглянул на меня, как бы оценивая, способен ли был бы я сыграть подобного рода сцену, которая, вполне вероятно, уже предстала во всех мельчайших подробностях в его собственном воображении. Судя по всему, его оценка моих актерских способностей не была удовлетворительной.
— Но, даже не смотря на это, — сказал он, с нотами деланного сожаления, — некоторая двусмысленность ситуации остается, плавно перетекая из прошлого Акта Пьесы в Акт Пьесы будущий. И я, как высшее должностное лицо, теперь стою перед вынужденной необходимостью в следующем же Акте Пьесы дать некую однозначную оценку действиям Вашего сценического персонажа...
То, что от характера этой оценки зависит все мое сценическое, да и не только сценическое будущее, я сообразил сразу.
— Ваше Величество! — попытался подать я голос, изображая на лице своем полнейшее смирение. — Хочу заметить, что действия моего персонажа производились исключительно в рамках утвержденного Сценария Акта Пьесы, причем этот вариант Сценария был написан не мной!
Король улыбнулся мне улыбкой, ясно говорящей мне о том, что подобного рода возражения он считает малосущественными.
— И вот я сижу и думаю, — продолжил Король, задумчиво меня разглядывая, — какую бы оценку дать Вашему поступку — положительную, или отрицательную? А что думаете по этому поводу Вы?
Я понимал, что Король, таким образом, лишний раз дает мне понять, что вся моя сценическая судьба находится в его руках. Что только в его власти, возвысить меня или унизить. Но чего он хочет от меня в этой связи? Это мне до сих пор оставалось непонятным.
— Всецело полагаюсь на мудрость Вашего Величества! — произнес я фразу, пытаясь при этом изобразить на своем лице максимум подобострастия. Наверное, мне это неплохо удалось, потому что Король, внимательно меня оглядев, принял весьма благодушный вид.
— Это правильно! — удовлетворенным тоном проговорил он. — Это глубоко верно — полагаться на нашу мудрость. Это — в высшей степени благоразумно!
Возникла небольшая пауза, и я не знал, кто должен был ее заполнить. На всякий случай я решил промолчать. Тем более, что сказать мне было нечего. Зато о многом можно было задуматься.
— В свою очередь, я выражу предположение, — сказал Король, вдоволь предоставив мне времени для моих душевных метаний, — что и я смогу положиться на Ваши услуги, добрый сэр Рыцарь, в тот самый день и час, когда они мне безотлагательно потребуются!
Такое предложение, я это ясно осознавал, не предполагало уже никаких моих раздумий.
— Точно так, Ваше Величество! — другого ответа я дать просто не мог.
— Это хорошо! — снова удовлетворенно проговорил Король. — Такое рвение похвально! Прямо-таки очень жаль, что именно сейчас Вам, Рыцарь, нечем доказать свою преданность своему Королю!
