— Да,— не раздумывая, солгал Арбузов.
Мальчик вздохнул, стал отвязывать от ивы струг.
— Сымай наряд сразу, а то ищи тобя опосля. И хлебушко возьму, а порты, ладнось, оставь. Поди, вонючи, аки бобровый хвост.
Евдокия лежала в горнице, несмотря на жару, под толстым одеялом. Она глядела, не отрываясь, в одну точку на потолке и что-то беспрестанно шептала. Глаза ее, окруженные темными пятнами, провалились, нос заострился, а сама баба была белая как саван.
— Ты кто таков?— окликнула, застывшего у постели Евдокии молодого человека, вошедшая в избу, с охапкой хвороста, деваха.
— Емельян.
— А-а... — только и ответила девка.— Слыхала.
-Что?
-Все. Я Фекла, с хутора. Мы с Евдокией в девичестве ближними подругами были. Вот горе-то. Должно и сама в скорости дух испустит.
Емельян внимательно оглядел Феклу и нашел, что она весьма привлекательна. Лицом похожа на Венеру — римскую богиню весны и садов, мраморное изваяние которой Арбузов не раз видел на Кукуе. Только в лике у богини — покорность и скромность, а у Феклы — забота и решительность.
— Что же ты про меня слышала? — осторожно поинтересовался парень.
Фекла бросила хворост к печке, вытерла о передник руки.
— Через седмицу, после того, как Селиван с Никиткой сгинули, Евдокия мне поведала, что полюбила тебя шибко. Каялась мне, а к попам идти не решалась. Ты надолго ли сюда, али так, по деловой надобности?
— Не знаю.
— Значится, надолго. Ну, так теперя и выхаживай Евдокию, а у меня хозяйство и родичи в запое. У нее более никого, акромя тебя нету-ти. К вечеру Ванютку приведу, крутись, как знаешь, как тебе сердце велит.
С этими словами красавица Фекла резко развернулась, вышла из избы.
Первым делом Емельян спустился в подвал. Грамота Иорадиона оказалась на месте, там же за камнем. Поднявшись в светлицу, сел на просторную лавку рядом с Евдокией, погладил ее по голове. Женщина перевела на него туманный, равнодушный взгляд, стала часто, неровно дышать, потянула себя за ворот рубахи, словно задыхалась.
— Обожди,— Емельян снял с нее рубашку, намочил в кадке повойник, стал протирать все ее потное тело. Арбузов разом осознал, что бросить Евдокию в таком состоянии никогда не сможет. Баба полюбила его, а любящего человека отталкивать нельзя. Тем паче, когда его сам любишь.
На закате Фекла привела Ванюшку. Тот вцепился матери в шею, принялся целовать. Евдокия никак на сына не откликнулась. Мальчика с трудом уложили спать.
— Я тут травки лесные принесла,— подсела за стол к Емельяну Фекла,— пои сердешную по три раза на дню. Дай бог, поможет. А ведь ты, поди, из-за покойника вернулся,— вдруг переменила тему девица.
— Какого покойника?
— Того самого, что вы с Селифаном на Гадючьем схоронили. Боярина. Через него, видать, и Селифан с Никиткой утопли. Они ить в бурю на остров поплыли. Токмо не пойму я зачем. И Дунька, когда еще в себе была, сказывала, что не знает, для чего ее супружник с мальцом, как бесами нашептанные, в непогодь в лодку полезли. Ладно, пойду я, ужо в скорости темно станет. Сегодня луны не будет.
— Обожди,— ухватил девку за рукав Емельян,— давай меду изопьем, худо мне.
— Ну что ж,— согласилась Фекла,— не все моим родичам бражничать. Токмо не лезь ко мне, я хучь и вдовья, а блюду себя, ясно?
Но у Арбузова и не было в голове никаких распутных мыслей. Ему вдруг захотелось рассказать этой красивой крестьянке о византийском поясе. Не более. Он так и сделал.
— Теперь мне все понятно,— сказала после недолгой паузы Фекла.— Евдокия мне глаголила, что вы вместе с усопшим боярином дорогую вещь в землю зарыли, но какую ей супружник не открыл.
Фекла рассказала, что как-то Селифан вернулся с Гадючьего весь не в себе, поведал Дуньке, что драгоценность пропала. Поначалу он на тебя, чашник, злился, думал, ты его обманул, и богатство сие к своим рукам прибрал. Но Никитка неожиданно признался, что это он снял с покойника "зело прекрасную вещицу", потому как самолично хотел ею владеть, и спрятал у острова, на дне реки. Селиван назван Никитку "поганым плевелом" и сразу кинулся к стругу, хотя ветер на реке стоял злющий. В самый последний момент в лодку запрыгнул и Никита, впрочем, без него Селивану и смысла не было никуда плыть. Так Глинские в бурной реке и сгинули.
Утром Емельян, как смог, покормил Евдокию куриным бульоном, выволок из сарая залатанную лодку, погреб на Волгу.
Прежде чем потревожить могилу Ерофея Захаровича, долго вслух просил у него прощения. На мертвом теле золотой поясницы не оказалось.
Все лето и осень, до самого снега нырял Арбузов возле Гадючьего острова, да так ничего и не нашел. Зимой, не вернувшись в разум, преставилась Евдокия.
Емельяном овладела какая-то лихорадочная страсть, во что бы то ни стало отыскать чресленицу Рюриковичей. Без нее он и не помышлял об отъезде из Миголощ. О духовной же грамоте Иорадиона позабыл совсем.
В марте Арбузов взял Феклу в жены. Ванюшка Налимов стал им словно родным сыном. А спустя положенный срок, у Арбузовых народилось и свое дитя.
Так и прошла вся жизнь Емельяна на глухих берегах реки Медведицы, в бывшем великом Тферьском княжестве.
Археологические изыскания.
Через пару недель после свадьбы, Леночка заметила, что у нее стали пропадать мелкие вещицы, как то — шпильки, тесемки, коробочки с пудрой, губная помада. А однажды исчезли и дорогущие французские духи "Клемма".
Жили молодые в отдельной квартире, на свою память женщина не жаловалась, а потому она стала подозревать мужа. "Неужели любовницу, подлец, завел?— терзалась Леночка.— Даже медового месяца не выждал. Только, что же это за мокрохвостка такая у него завелась, что чужими пудреницами и шпильками не гнушается? Чудно".
После пропажи изрядно поношенного бюстгальтера, Леночка не выдержала и устроила Арнольду Даниловичу дикий скандал. Подлокотников выслушал все, что думает о нем молодая жена и, вздохнув, повел ее в ванну. Вытащил из-под чугунного корыта деревянный ящик, предъявил его содержимое супруге. Та лишь раскрыла рот от удивления. В ящике спокойно лежали все ее пропавшие вещицы, в том числе и французские духи.
— Зачем же ты их спрятал?— с выпученными глазами, поинтересовалась Леночка.
И Подлокотников поведал ей страшную тайну. Оказывается, с детства он болен клептоманией. За импульсивно возникающее непреодолимое стремление совершать кражи без корыстной цели, как расшифровывает клептоманию официальная медицина, Арнольда Даниловича били всю жизнь. Родители чем придется, но предпочитали старые валенки, нянечки в детском саду ночными горшками, сослуживцы в армии брезентовыми ремнями от карабинов. А после того, как Подлокотников упер с батареи несколько осколочных снарядов и спрятал их в сливных бачках казарменного сортира, боевые друзья и вовсе сломали ему лопатами копчик.
В медицинском институте Арнольд Данилович самозабвенно воровал кости лабораторных скелетов, заспиртованных крыс и вообще все, что под руку подвернется. Как ни странно, но в кражах ни разу замечен не был, видно сказался большой опыт, а иначе вряд ли Подлокотников получил бы диплом психиатра. Однажды отец, обезумевший от разбросанных по всей квартире человеческих останков, не выдержал, заявил, что "дом превратился в кладбище" и выбросил все похищенные из института кости на помойку. Приезжал даже следователь с криминалистами.
Леночка внимательно выслушала мужа, поцеловала его в ухо и нежно, любя покусала остренькими зубками за кончик носа.
— Ты же главный врач психоневрологической клиники. Тебя самого к психам надо. Вероятно, и у них воруешь?
— Да,— опустив голову чуть ли не до колен, сознался Подлокотников.— По мелочам, но я с собой борюсь.
— Хоть бы деньги воровал,— вздохнула практичная женушка,— все дому польза была, а то только на говно заришься.
— Деньги меня не вдохновляют.
— Это-то и плохо.
На том разговор и закончился. Нужно отдать должное Леночке, впрочем, теперь уже Елене Пантелеевне, что, несмотря на неизлечимый недуг мужа, доставлявший ей лично массу неприятностей, она его не бросила. Пару раз прибегнула к народному способу, а именно обычному рукоприкладству, но, увидев, что битье ничего не дает, поступила мудро и просто — стала покупать вещи в двух экземплярах. Одни клала в доступные ящики, копии запирала в известном только ей месте.
Однако Арнольд Данилович клептоманил не всегда. В основном весной и осенью. Правда, случались и непредвиденные обострения, как, например, этим летом.
В дверь главного врача вежливо постучали. Подлокотников, рисовавший украденной намедни у одного из пациентов трехцветной шариковой ручкой чертиков, подумал, что вернулась старшая медсестра. Сестрица приходила, чтобы узнать, что делать с больным Ухансоковым из 25-ой палаты, который возле церкви вот уже второй час во все горло орет неприличные песни, а больные ему подпевают.
— Хорошо батюшки нет,— тараторила медсестра, сжимая и разжимая, словно перед дракой маленькие кулачки.— Непременно бы оскорбился божий человек.
— А что, на храме табличка все висит?
— Висит.
— Опять запой,— главврач с кислой миной намалевал на бумаге еще одного бесенка.
— Бабки говорят, по делу уехал.
— Бог ему в помощь. А Ухансокову дайте фенобарбитала и уколите магнезией.
Сестра заерзала на стуле.
— Снотворных средств, выделенных на этот месяц, не осталось. Все медбратья сожрали.
— Ну, дайте ему слабительного, не до песен будет.
— А магнезия зачем, она же от давления?
— Потому Ухансоков и горло дерет как Карузо, что кровь тяжелая в ему голову бьет.
Чем-то ненаучным, даже средневековым повеяло от доводов главного врача, но спорить девушка не стала.
— Входите же!— недовольно крикнул Подлокотников, переворачивая разрисованный тетрадный лист.
— Не гоните с миром входящего и не отвергайте у вас просящего,— раздался знакомый бас за дверью.
На пороге материализовалась мощная фигура отца Лаврентия. В отутюженной рясе, с начищенным крестом на груди и приклеенной черной бородой.
— Ваше преподобие!— поднялся навстречу иерею Арнольд Данилович.— А мы только вот про вас...
— Садись, сын мой,— разрешил святой отец, и сам без приглашения удобно расположился в кожаном кресле для посетителей.— Ко мне пожаловал мой старый приятель, профессор археологии Вакслер из столицы. С миткэмпферами, — сразу взял быка за рога Ваше преподобие.— Хотят на территории православной обители научные изыскания проводить.
-А...— раскрыл рот главный врач.
— Разрешительное предписание имеется.
Батюшка не солгал. Акакий Валентинович потрудился в Москве на славу. Выписал на себя, по всем правилам, Открытый лист 4-й формы, с правом заниматься археологическими раскопками в Ильинском монастыре. Получил по факсу согласие от своих тверских коллег. Кроме того, зачислил всех соратников, вместе с Ленькой Кушнаревым в штат экспедиции. Выбил у начальства три новенькие палатки, шатер, археологический инструмент и учетные книги. В помощники прихватил своего любимого студента Ваньку Проклова — щуплого, угреватого мальчугана, до одури помешанного на археологии. Святой отец сразу отвел студента в сторону. Сунул в сопливый нос волосатый кулак.
— Чего?— обиделся Ванька.
— Понял мой завет?
— Понял,— тут же кивнул Проклов.
— То-то.
Главный врач внимательно прочитал разрешительную бумагу.
— Где же сам профессор?
— В трансе он.
-?!
— Выпил на радостях малость, теперь стены святые лобызает.
— Так, так,— забарабанил пальцами по столу Арнольд Данилович.— Позвольте, а...
— Убогие нам не помешают,— не дал договорить поп.— Одна просьба, убрать на время археологических работ из храма Владимирской Божьей матери трапезную.
У Подлокотникова мелькнула кощунственная мысль — а неплохо было бы у батюшки спереть его крест. Вслух же он произнес:
— Следует согласовать с Минздравом и Трестом столовых. Вот когда весь монастырь перейдет церкви...
Но и теперь отец Лаврентий не позволил главному врачу закончить мысль. Он придвинул кресло к самому столу, насквозь пронзил Арнольда Даниловича не мигающим глазом. Указал большим пальцем десницы на пол.
— Под нами, может статься, святой кладезь неисчерпаемый. Зачем же нам Минздрав, а? Сами не разберемся?
Подлокотников сглотнул. Вообще-то он давно догадывался, что под монастырем есть, чем поживиться. А теперь от недвусмысленных намеков иерея старому клептоману сделалось жарко, и у него зачесались руки.
— Обойдемся,— выдохнул, наконец, главный врач,— представлявший уже, как принесет вечно пилящей его за непрактичность жене какой-нибудь старинный золотой окладень.— Обойдемся,— повторил он, завтра же идиотов, простите, больных, в храме не будет. Передайте ученым, что Подлокотников не ретроград и готов всячески способствовать развитию археологической науки.
— Сами им сию мысль и провозгласите,— поднялся поп.— Вас поджидает ученая братия на берегу Пудицы, за дружеским костерком.
Дружеский костерок пылал три дня. После чего в психиатрической лечебнице не осталось не только спирта, но и йода. Кушнарь потрясал над головой пластиковой картой Альфа-банка, кричал, что готов выложить тысячу баксов за бутылку. Однако в ильинской глуши кредитной карточкой можно было разве что закусить. Хотели уже бежать в деревню менять одну из палаток на самогон, но Владимир Семенович остановил вакханалию.
Батюшку сдал на руки охающим церковным бабкам, главврача медсестрам, которые тут же уложили начальника под капельницу, а остальных заставил полоскаться в холодной реке до тех пор, пока миткэмпферы не вспомнили, зачем оказались в Ильинском монастыре. Кстати помог им в этом студент Ванька Проклов — единственный из всей компании не участвовавший в пьянке.
Все дни, пока на берегу Пудицы неиствовал кострище, он составлял для себя подробный план Ильинской обители, обследовал с помощью лозы и медной рамки берега реки. А когда увидел профессора Вакслера, абсолютно голым шатающегося по опушке леса, понял, что следует принимать решительные меры. Студент раздобыл у селян местное похмелье, приготовленное из маринованного хрена, тертой редьки и капустного рассола с перебродившим квасом. Первым отведал "лекарства" отставной майор Пилюгин и, с блаженным выражением на лице, произнес непонятное Ваньке слово:
— Заряйка!
После чего особист накормил необычайно вонючей редькой соратников и принялся, словно Владимир-креститель, загонять всех их в холодную воду.
Через сутки, хорошенько отоспавшись на свежем воздухе, миткэмпферы были готовы приступить к делу. Владимир Семенович объявил сухой закон до завершения "научной экспедиции". А Кушнарь сбегал к главному врачу и вернулся с украденной Подлокотниковым, не ведомо когда, лопатой и набором археологических кисточек.
— Мне его мурло сразу не понравилось,— сказал он угрюмо, вонзая лопату в землю по верхний край штыка.
Но внезапно его рот растянулся, чуть ли не до макушки. С Пудицы донеслось фальшивое сопрано: "... каким ты был, таким ты и остался..."
