— Княжна Евпраксия у себя ли? Иль вместе с Великой княгиней в соборе?
— У себя, — словоохотливо ответил страж — видно тошненько ему было стоять тут в темном коридоре, когда други его на стене, может уж с врагом стрелами, да сулицами переведываются. — Не взяла ее с собой княгинюшка — княжич Иван грудь покуда сосет. Хоть мамка у него и есть, но без молока княжны он, говорят, не засыпает. А в божьем храме невместно младню титьку совать, вот и оставила княгиня Евпраксию в покоях. Мамка с ней да прислужница. Втроем и остались.
— Здесь княжна? — во рту Ратьши внезапно пересохло. — И одна почти?
— Да нет же. Говорю: мамка с ней да девка теремная.
— Считай, что одна, — хрипло проговорил Ратислав и шагнул в сторону лестницы.
Стражник сделал движение заступить дорогу, но, смешавшись под тяжелым взглядом воеводы, остался на месте.
— Не видел ты меня, — приостановившись на первой ступеньке и повернувшись к воину, сказал Ратислав. — Понял ли? — Страж, не выдержав взгляда, опустил голову. — Ничего плохого княжне не сделаю, — уже мягче добавил Ратьша. — Просто поговорить нам надо.
— Так говорю же: мамка там и девка... — вскинул голову парень.
— То не твоя забота, — усмехнулся Ратислав и зашагал вверх по лестнице, поскрипывая ступенями.
Сенная девка попалась ему у самого порога светелки, в которой обитала княжна Евпраксия. Глянула на него испуганно и, повинуясь жесту, бегом скрылась в дальнем конце коридорчика, в чулане, должно. Сердце у Ратьши тяжело бухало где-то у горла. Еще бы — зайти в святая святых женских покоев, куда только женской половине дорога не заказана, да еще мужу князю Федору, покойному ныне. Ну, еще глава семейства — Великий князь может зайти, но то если только большая нужда в том будет. А он, Ратша, руша все приличия и попирая обычаи, влез сюда, рискуя впасть в княжью немилость и опозорить честное имя княжны. Но ведь и время какое! Сможет ли он поговорить с Евпраксиюшкой еще когда в земной юдоли, или только уж на небесах? Да и попадет ли его многогрешная душа на небеса, так красиво расписанные попами?
Ратьша остановился у входа. Втянул ноздрями непривычные, дурманящие запахи женской спаленки, сочащиеся из-под закрытой двери. Справа горел светоч, разгоняющий тьму в коридорчике. Ратислав провел над пламенем ладонью, чтобы немного прийти в себя. Зашипел, почувствовав боль от ожога. Вдохнул и выдохнул несколько раз, как перед опасной схваткой. Постучал в дверь. Совсем легонько. Испугался даже, что не услышат.
Но его услышали. За дверью раздались шаги. Ступали твердо, уверенно. Нет, не княжна. Так и оказалось. Дверь открыла княжичева мамка — крепкая кровь с молоком молодка с громадной грудью. Ну да, для того и брали такую. Молодка, разглядев в полумраке коридора Ратьшу, опешила, видно не поверив глазам — посторонний мужчина на женской половине. Потом, видать, узнала, заметно испугалась. Спросила, прикрыв рот ладонью:
— Аль случилось чего, воевода? Неуж, татары в город ворвались?
— Нет пока татар в городе. Не бойся, — понизив голос почти до шепота, успокоил ее Ратьша. Спросил. — Как звать?
— Пелагея, — тоже перейдя на шепот, отозвалась кормилица.
— Вот что, Пелагеюшка, выйди-ка ты отсель ненадолго. Мне с Евпраксией поговорить надобно.
— Так, не можно ж того, боярин, — совсем растерялась молодка. — Уходить тебе надо отсель скорее, пока никто не видал. Ведь стыд-то какой...
— Никто и не увидит. А мы никому не скажем, — надавил на нее взглядом Ратьша. — Ну! — он возвысил голос.
— Кто там, Пелагеюшка? — раздался из-за занавеси, отделяющей придверный закут от горницы, слабый голосок Евпраксии.
— Так ведь... — начала мамка и замолчала, не зная, что сказать дальше.
— Иди, иди, — подтолкнул ее к выходу Ратьша. — Ничего плохого княжне не сделаю. Только поговорю. Я быстро. А ты проследи, что б нам никто не помешал.
Пелагея, повинуясь направляющей ее к выходу руке боярина, оглядываясь и жалобно морща лицо, все же вышла в коридор. Ратьша аккуратно прикрыл за ней дверь. Откинув занавесь, вошел в горницу. Княжна лежала на самом краю обширного супружеского ложа, стоящего у левой стены горницы. Рядом с ложем качалась люлька с княжичем Иваном. Лежала Евпраксия на левом боку, поджав колени к животу, обхватив руками пуховую атласную подушку. На ней был надет просторный домашний сарафан, волосы стянуты черной траурной лентой. Маленькие изящные ступни выглядывали из-под подола сарафана. Ртислав смущенно отвел от них взгляд.
Увидев боярина, Евпраксия удивленно распахнула свои громадные черные глаза, но ни испуга, ни замешательства в них Ратьша не заметил. Княжна опустила ноги на пол, села на краю ложа, спросила чуть хрипловато:
— Ратислав? — зачем ты здесь?
Лицо Евпраксии было бледно, скулы заострились, глаза запали, под глазами залегли тени. При виде любимого с печатью перенесенных страданий лица сердце Ратьши екнуло от жалости и нежности. А еще куда-то улетучилась вся безумная храбрость, подвигнувшая его нарушить все обычаи и прийти сюда. Да и зачем он сюда пришел? Теперь и сам не понимал. Слова не шли из сжатого горла. Он молча стоял и смотрел на княжну, решив хотя бы насмотреться напоследок, раз уж все равно пришел. На переносице Евпраксии появилась легкая морщинка, а в глазах засветилось понимание. Встав с кровати, она легко, словно танцуя, подошла к Ратьше почти вплотную, уставилась снизу-вверх своими глазищами в его глаза. Тот трепещущими ноздрями втянул неповторимый запах ее волос и тела. Голова закружилась, и ему пришлось напрячь всю волю, чтобы тут же по-медвежьи не заключить княжну в объятия. Помогло и то, что она легонько качнула головой и чуть отстранилась. Головокружение прошло, но язык Ратьше по-прежнему не повиновался. Тогда слово сказала Евпраксия. Опять слегка подавшись к нему, спросила:
— Любишь?
Ратислав стоял болван болваном, не в силах даже кивнуть.
— Любишь... — теперь уже не спрашивала, а утверждала Евпраксия. — И любишь давно. Я видела. Ведь так?
Наконец-то оторопь, напавшая на Ратьшу, немного отступила, и он смог кивнуть.
— А как же Федор? — в глазах княжны появилась непритворная боль. — Ведь он был друг тебе, почти брат...
— Федор мертв, — кое-как совладал с голосом Ратислав.
— Мертв... Мертв... — словно пробуя слово на вкус, почти прошептала Евпраксия. — Но ведь ты любил меня и когда он был жив. Ведь так?
— В те времена я запрещал себе об этом думать, — прохрипел Ратьша. — Но теперь он мертв, и я хотел, чтобы ты знала о том. О том, что люба мне...
— А ведь я просила тебя тогда, чтобы ты сберег моего Федора, — каким-то странным голосом напомнила Евпраксия и, подойдя совсем близко, провела кончиками пальцев по щеке Ратислава.
Сердце Ратьши глухо забилось. Он молчал, не зная, что сказать в свое оправдание. Но Евпраксия похоже и не ждала от него никаких слов. Немного помолчав, она заговорила снова:
— Мне рассказали. Потом, когда я смогла хоть что-то услышать. Рассказали, что ты ничего не мог сделать для его спасения. Это так?
Ратислав кивнул.
— Не мог... — глаза ее заблестели от подступивших слез. Евпраксия моргнула. Слезы побежали из уголков глаз чистыми прозрачными ручейками. Она досадливо тряхнула головой, вытерла щеки ладонями, повернулась, сделала несколько шагов в сторону ложа, остановилась, вновь обернулась к Ратьше, спросила прерывающимся голосом:
— Так зачем ты пришел? Просто сказать, что любишь?
Ратьша переступил с ноги на ногу, кивнул.
— Только за этим? Больше ни зачем?
Новый кивок.
— Скромен ты, витязь, — в голосе княжны появилась легкая насмешка, отдававшая, впрочем, горечью. — И тела моего совсем не хочешь? Нисколечки?
Евпраксия подняла руки, крутнулась так что подол сарафана поднявшись колоколом, обнажил ее ноги выше щиколоток. Потом, покачивая бедрами, вновь подошла вплотную к Ратиславу, почти коснувшись холмами грудей его груди, глянула в глаза призывно.
— Так действительно не хочешь? Подумай. Вот ложе, вот я. Прислугу ты спровадил. Так как?
Кровь гулко стучала в висках Ратьши. Плоть требовала свое, но разум и взлелеянная им за последние годы любовь не воспринимали такую вот легко предлагающую себя княжну, вызывая чувство отторжения. Разум и любовь победили. Его потянувшиеся было для объятий руки, сжали плечи княжны, отодвинули ее подальше.
— Опомнись, — хрипло произнес Ратьша. — Помни, кто ты есть. Блюди себя в память о Федоре — траур еще не закончился.
Лихорадочно блестевшие черные глаза вновь наполнились слезами. Евпраксия протяжно всхлипнула, уткнулась лицом в нагрудник панциря Ратислава и горько, словно обиженный ребенок, заплакала.
— Ну что ты, что ты, — сдавленным голосом начал уговаривать Ратьша, легонько поглаживая ее по плечам. — Все хорошо будет. Ну не плачь...
— Прости меня, Ратиславушка, — сквозь рыдания шептала княжна. — Прости меня дуру. Я же совсем с ума здесь схожу в четырех стенах. То мертвый Федор мне мерещится, то татары ко мне и Ванечке руки тянут.
Она внезапно подняла голову, впилась глазищами залитыми слезами в лицо Ратьши, зашептала лихорадочно:
— А я домой хочу, Ратиславушка, домой. К теплому ласковому морю, жаркому солнцу. Домой к матушке и батюшке. Подальше отсюда, от холода, снега, бревенчатых стен этих, от злых татар. Подальше...
Она снова уткнулась в грудь Ратьше и плечи ее затряслись от рыданий еще сильнее. Ратислав легонько, чтобы не причинить боль прижал ее к себе, погладил по спине, по волосам, бормоча какие-то слова утешения. Потом, когда рыдания немного стихли, подхватил легкое, словно пушинка тело на руки и уложил на край кровати, налил из стоящего на столе кувшина воды в кружку, дал княжне напиться. Та прерывисто вздохнула еще несколько раз и затихла, ухватив обеими руками здоровенную ручищу Ратислава и прижав ее к щеке. Шепнула:
— Не уходи. Побудь еще хоть немного, Ратиславушка. С тобой хорошо, покойно.
— Я здесь, княжна, здесь. Никуда не ухожу. Не бойся.
Евпраксия глубоко вздохнула, еще сильнее сжала его руку, попросила:
— Ты ведь заберешь меня отсюда? Ведь, правда? И мы поедем с тобой ко мне домой к маме и папе. Они полюбят тебя. Правда-правда. Полюбят. Ведь получится так, что ты спас меня из этого страшного, окруженного врагами города...
Княжна замолчала, а спустя недолгое время Ратислав услышал ее ровное дыхание. Она спала спокойным сном. Может быть, в первый раз за весь этот прошедший страшный месяц.
Сколько так просидел на краю ложа, боясь пошевелить хоть пальцем руки, которую прижимала к щеке Евпраксия, он не знал. Дышал-то через раз. Смотрел и не мог насмотреться на милое, ставшее безмятежным во сне, лицо. В себя его привел скрип двери и осторожные шаги. Ратислав повернул голову в сторону звука и увидел Пелагею, подходящую к ложу, диковато косящуюся на спящую княжну и сидящего рядом с ней боярина. Бережно, стараясь не разбудить, Ратьша высвободил кисть руки из тонких пальчиков Евпраксии, поднялся навстречу княжичевой мамке, ухватил ее за плечо и вместе с ней направился к выходу из горницы. Выйдя в коридор, и плотно прикрыв за собой дверь, он сказал обмершей от всего случившегося молодухе:
— Ничего с княжной у нас не было. Это запомни. Перуном и Христом клянусь. Просто поговорили о Федоре. Мне он тоже не чужой был. Поплакала Евпраксия, не без того. Но теперь успокоилась. Вишь — заснула даже.
— Вот и я дивлюсь, — торопливо закивала Пелагея. — Почитай с самой смерти супруга толком не спит княжна, а если и спит, так мечется вся, видно сны дурные покоя не дают. А тут, поди ж ты, спит, как ангел.
— О том и говорю, — Ратьша помолчал чуть, потом добавил. — Но, что был я здесь знать никто не должен. Проболтаешься, не рада будешь, что на свет родилась. И девку сенную о том упреди. Поняла ли?
Пелагея испуганно прикрыла рот ладонью, не зная, что ответить.
— Поняла?! — глухо рыкнул Ратислав и глянул на мамку взглядом от которого слабели ноги и у видавших виды воев.
Та мелко закивала. На глаза навернулись слезы.
— Вот так. Девку упреди, не забудь. А лучше отошли куда подальше. Со стражником я сам разберусь, а больше никто ничего и не видал.
Ратислав повернулся, сделал шаг к лестнице, оглянулся на трепещущую в страхе Пелагею, добавил:
— Княжну с княжичем береги, как зеницу ока.
Сказав это, он начал спускаться по лестнице. Поравнявшись со стражником, стоящим внизу и пялящимся на него с откровенным любопытством, буркнул:
— Со мной пойдешь. Хватит здесь в хоромах отсиживаться.
Тот обрадовался, но и смутился. Сказал в замешательстве:
— Меня начальник охранной сотни сюда ставил. Сам понимаешь, воевода, без его приказа уйти не могу.
— Договорюсь с ним. Прямо сейчас к нему и пойдем. Но то, что я в покоях княжны был, о том знать не должен даже сотник.
Ратислав остановился, уперся все тем же тяжелым взглядом в гридня. Тот взгляда не выдержал, опустил глаза в пол, выдавил с трудом:
— Понял, воевода...
— Вот и ладно. Пошли. Да, и как звать тебя скажи.
— Семеном нарекли, — все так же потерянно ответствовал парень.
— Ну так с нынешнего дня будешь у меня в меченошах, Семен.
— Благодарю, боярин, — сразу воспрял гридень и попытался поясно поклониться на ходу, едва не воткнувшись головой в угол, который они как раз обходили.
— После поклонишься, — проворчал Ратислав, ускоряя шаг. — А сейчас недосуг.
Уладив дела с начальником охранной сотни, вышли во двор. На улице стало еще ветреннее. С неба полетел мелкий льдистый снег. Подхваченный ветром он сек лицо, заставляя отворачиваться. Все ратьшины спутники уже были здесь. Укрылись от снега и ветра за закутом большого крыльца. Давно видно ждут, повиноватился перед самим собой Ратьша, но виниться перед cвитcкими не стал — невместно. Сказал только Первуше, кивнув на топчущегося позади Семена:
— Помощник тебе. То ж при мне меченошей будет.
Первуша оценивающе глянул на ладного гридня, одобрительно кивнул.
— А теперь по коням, — сказал Ратислав уже всем. — На Ряжскую улицу. По ней до Борисо-Глебской. Там, чаю, Дарко нас встретит.
Почти бегом — замерзли, отворачиваясь от секущего ветра, ратьшины свитские устремились к коновязи, наспех обмели припорошенные снегом седла, вскочили на застоявшихся скакунов, разобрали поводья и двинулись к воротам, ведущим из великокняжьего двора на улицу.
Улицы Столичного града были почти пусты. Пусты и темны. Воинские люди еще с вечера отправились на определенные им места у крепостной стены. Жители затворились во дворах, томясь в ожидании страшного. Только конные посыльные изредка попадались навстречу. Факелов зажигать не стали — дорогу отыскали бы и с закрытыми глазами. Кроме Гунчука и Первуши все остальные были местными. До пересечения Ряжской и Борисо-Глебской добрались быстро. На перекрестке остановились — надо выяснить, где остановилась сотня Дарко. Сотник и впрямь позаботился о встрече воеводы, оставив здесь гридня. Не сразу его приметили — тот укрылся от ветра за углом ограды ближнего двора. Но, услышав стук копыт по деревянной мостовой, гридень выбрался из своего убежища и замахал подъезжающим рукой.
