Так и оказалось: граф еще и взбрыкнуть как следует не успел, а его уже поволокли, впихнули в узкий, холодный каменный мешок, даже рук не развязав.
И пролился он: вспомнил, наверное, все богохульства и бранные слова, когда-либо слышанные. Потоком накрыло причт. Добрые братья послали звонаря на колокольню, дабы заглушил сквернавца, но и тот не осилил?
Брат Базиль, бесстрашно встав в дверях, поглядел на человека, облаченного в дорогую кольчугу.
— Не шуми.
А чего бы брату Базилю бояться, если он заполнял собой дверной проем полностью. Да не животом — плечами, как хворостинкой поигрывая ореховым посохом величиной с оглоблю.
— Руки развяжи.
— Так бы и сказал.
Монах легко как куклу перевернул Роберта, и, не путаясь в концах, разрезал веревки отточенным как бритва тесаком. Тесак спрятал под рясу.
Хорош монах! Такому рондаш траншейный да копье в руки — атака захлебнется.
По пальцам забегали огненные искры, заломило до зубовного скрежета. Пока перемогал, захлопнулась дверь, лязгнул засов.
Трое суток Роберт провел в сырой, но достаточно теплой, по летѓнему времени, тюрьме. Кольчугу с него стащили, осѓтавили в гамбизоне и легкой рубашке. Два раза в день брат Базиль, недвусмысленно поигрывая посохом, вставал на пороге, оглядывал помеѓщение, совал на полочку у входа кусок лепешки да плошку с водой и уходил. На вопросы монах не отвечал, сам ничего не спраѓшивал.
На четвертый день в неурочное время лязгнуло, дверь отворилась. В проем ворвалось красное, предвечернее, веселое свечение.
— Обернись, тать, — буднично пророкотал Большой Брат.
— Зачем?
— Руки тебе вязать буду.
— Зачем?
— Вот привязался! К настоятелю тебя поведу. Велено, прибыть для беседы.
— Как зовут настоятеля?
— Ты вопросы-то не спрашивай. Давай оборачивайся.
— А если откажусь?
— Заломаю, да свяжу.
Такой, пожалуй, сможет. Тем более помощники за порогом шебуршат, прислушиваются. Сколько их там? Со всеми Роберт не справится. Да что душой кривить, и с одним Большим Братом он сейчас не сладит. Ослаб.
Пока монах, сопя, вертел узлы, Роберту вспомнилось, как сидел в клетке на заднем дворе у сарацин, вспомнился раб, укравший лепешку, как потом пришли вооруженные до зубов люди и увели полуголого, умирающего от жажды и голода франка к Селиму Малику.
Как странно и страшно все повторялось! Только-только вырвавшись из одной ловушки, — да, удобной и сытой в последние годы, — угодить в другую. Там жизнь скользила мимо, вытолкнув чужеродную частицу, как пузырек воздуха из глубины на поверхность. Здесь, наоѓборот, грозила засосать, растворить в себе, чтобы и следа не осталось от неудобного графа.
— Ты, назвавшийся Робертом Парижским, отныне будешь жить здесь в аббатстве, в келье... отдельно... Под присмотром, разумеется. Подуѓмай о постриге. Когда это свершится, обретешь большую свободу. Растленѓные слова, что ты позволил себе в стенах обители, на первый раз тебе простили. В другой раз будешь наказан. Брат Базиль проследит.
Слова срывались с губ изящного, довольно молодого, — лет на пять моложе Роберта, — аббата как бы нехотя, с оттяжкой в конце каждой фразы. Светлые с поволокой глаза смотрели мимо. Узкое чисто выбѓритое лицо ничего не выражало. Разве, чуть през-рения.
— Я не собираюсь принимать постриг.
— Ты настолько закоснел в грехе? Но мы будем терпеливы. Божественные истины постигаются не сразу.
— Ни в одного бога нельзя заставить верить силой, тем более служить ему.
Глаза настоятеля ожили, задержались на лице гостя, коротко метнулись в сторону сопровождавшего его монаха, но затем на лицо вернулось прежнее выражение:
— Нас предупреждали, что в спасении нуждается преступник, но не сказали, что ты еще и еретик.
— Какие же преступления мне приписываются?
— Я не собираюсь их перечислять. Ты сам должен их помнить и молить об отпущении грехов. Достаточно нам знать, что ты злоумышлял на светского сюзерена нашего, короля франѓков Филиппа.
Брат Базиль за спиной Роберта присвистнул, но тут же устыдившись, приложил ладонь к губам. Настоятель недовольно гляѓнул в его сторону.
— А вас не предупреждали, что я прихожусь сюзерену родственниѓком? — спросил Роберт. — Мы с ним оба происходим по прямой линии от славного предка нашего Роберта Сильного.
Аббат совершил глазами нырок в сторону, притихшего Базиля
— Замолчи, разбойник, — это Роберту. — Любезный брат, — это монаху, — завяжи ему рот, так чтобы не мог произносить ни богоѓхульств, ни прелестных слов. Развязывать только чтобы вкушал пищу.
— В плену у сарацин, где я пробыл четыре года, сделали проще: пригрозили усекновением языка, чтобы не болтал. Что вам мешает поступить так же, святой отец?
— Базиль! Заткни ему рот!
Возвращались в полной темноте. Кляп впитал слюну и разбух. Скулы выворачивало, стало трудно дышать. Роберт остановился, обернулся к конвоиру, помотал головой.
— Мешает?
Кивок.
— Терпи. Дойдем до кельи, там выну. Только ты уж молчи, не доводи до греха.
Роберт опять кивнул. Все повторялось.
Острой палочкой на пыльном камне он отмечал дни. Два, три, четыре. На пятый брат Базиль только приотворил дверь, не вошел, остался на улице. В помещение сунулся мелкий в кости монах со свежепробритой тонзурой. На загорелом костистом лице плоско лежали светло-голубые глаза. Новый надсмотрщик сунул на полку кусок лепешки, аккуратно поставил кувшинчик и попятился. За его спиной Базилъ встретился глазами с пленником, насупился, покачал головой. Роберт сообразил, что вчерашний их разговор стал причиной смены надзирателей.
Накануне Большой Брат как всегда принес пищу и воду. Пайка с каждым днем становилась меньше. Монах закончил свои дела, но уходить не торопился. Роберт снизу вверх вопросительно посмотрел на монаха.
— Слух промеж братии идет, будто ты и правда граф Парижский, — монах старался говорить тихо, но все равно, гудело как под колоѓколом.
— Да.
— В Святую землю ходил, у сарацин в плену маялся...
— Было такое.
— Интересно, кто же тебя к нам на солому обустроил?
— А кому в твоем королевстве такое под силу? Кто может графа, крестоносца, рыцаря со связанными руками, с мешком на голове как подѓлого в дальний монастырь забить?
— Ага. Ясно.
— Уйти мне надо. Постриг я не приму. Ждут меня. Помочь можешь?
— Не зря настоятель-то велел тебе рот заткнуть. Ждут его... Оно понятно... Да и не разбойничал ты, говорят. Нет за тобой злоѓдейства. Эх! И попал же ты, граф. Ладно, пойду я.
Потоптался еще на месте, будто не договорил, и удалился, топая так, что вздрагивала земля.
Подслушали? Скорее всего. Вот и попал Большой Брат в опалу.
Роберт сжевал лепешку, запил тепловатым травяным настоем, попутно удивившись такой щедрости настоятеля. До сего дня его потчевали только водой.
А через малое время он провалился в черный как колодец сон.
Его растолкали в сумерках. Руки уже были связаны за спиной, на шею накинута волосяная петля. Дернешься — затянется. Пустоглазый приказал двигаться за собой и Роберт побрел. Куда, зачем? Ему было не до того, справиться бы с тошнотой, да удержаться на ногах.
В галерейке узника толкнули на низкую скамейку. Пустоглазый привязал удавку к перильцам, пропустив предварительно через ручѓные путы, отступил и, как растворился в душном сумраке. А узник тотчас уснул.
Голоса доносились из дальней дали, из долгого туманного коридора. Он не прислушивался, наоборот старался отогнать, отгороѓдиться. Но они назойливо лезли в уши:
— Брат Телпин несколько перестарался со снадобьем. Я рассчиѓтывал, что наш... друг к вечеру придет в себя, но как видишь, ошиѓбся.
— Его можно разбудить?
— Не знаю. Пожалуй, нет. Попробуй. Только должен тебя остеречь: он часто впадает в буйство. Для чего, думаешь, нужно было снадобье брата Телпин? Иначе с ним не справиться. Плоть не дает выхода духу и дух бунтует.
— Еще и связали...
— Мы не хотим, чтобы он кого-нибудь покалечил. Пострижение, конечно, требует определенных жертв, но не человеческих же.
— Ты можешь оставить нас одних?
Голос показался Роберту знакомым. Так характерно грассировал и обрывал, будто проглатывал окончания слов... Кто? Не вспомнить. А второй голос совсем недавно надрывался: 'Базиль! Заткни ему рот!'.
Роберт разодрал непослушные, налитые тяжестью веки. Из сумрака выступила хрупкая фигура аббата Бизония. А рядом стоял Гинкмар сын графа Блуасского и Шартрского Стефана.
На Роберта смотрели строгие, отрешенные глаза. Черты лица были торжественны и неподвижны. Струилась и поблескивала мантия.
Мокрая? Дождь? Нет, кругом сухо, душно пахнет пыльной разогретой травой. Неужели шелк? Никогда еще Роберт не видел священника в шелковой сутане. Потянулся, было, удостовериться. Ан, руки-то связаны. Волосяная петля на шее затянулась, врезавшись колючими щетинками в кожу.
— Гинкма-а-а, — сил на большее не хватило.
— О! А ты говорил, что его не разбудить.
Бизоний наклонился к Гинкмару и тихо зашептал. Гинкмар кивал все с тем же отрешенным видом, потом перебил:
— В данном случае не имеет значения, на чьей земле мы нахоѓдимся. Мы с Вами, аббат, слуги церкви. А поскольку я состою в звании епископа (ого!) прошу оставить меня с сим человеком, нуждающемся в наставлении, наедине.
Как же аббат не хотел уходить! Да и не уйдет он никуда, спрячется за ближайшим углом, выставив праведное хрящеватое ухо.
Но Гинкмар оказался умнее. Из ниши выступили двое, пошли в разные стороны, заглянули за углы. Ну никак изящному отцу Бизонию не задержаться, не притаиться в тени.
— Роберт, ты меня слышишь? — друг детства, а ныне епископ Блуасский тряс, заросшего седой щетиной сонного узника, обдавая запахом благовоний и вина. — Роберт, я тебе помогу. Достаточно, громко заявить, что ты согласен принять постриг в моем монастыре в Блуа. Бизоний не посмеет препятствовать. Я привел с собой много людей.
— Ты вытащишь меня отсюда?
— Да. Но ты должен... постриг в Блуа. Это обязательное усѓловие.
— Зачем? — сухие потрескавшиеся губы плохо слушались.
— Отец не может сейчас ссориться с Филиппом. Появись ты у нас в доме как частное лицо, ссора неизбежна. А примешь постриг — попадешь под покровительство церкви.
— Всю жизнь сидеть за стенами? Добровольно отказаться от самого себя?
— Не богохульствуй. К тому же тебе не придется ни от чего отказываться. Я постригся двенадцать лет назад и чувствую себя свободней очень мноѓгих. Жизнь служителя церкви, с определенного ранга, конечно, наполняѓется массой приятных вещей. Не хочешь расставаться со своим мечом? Ради Всевышнего! и отец, и я тебя в этом только поддержим. Все остальные радости жизни, — мы с тобой не дети, — тоже останутся при тебе.
Епископ Гинкмар, чем дальше говорил, тем больше воодушевлялся. Глаза заблестели, гладкое лицо разрумянилось, аккуратный второй подбородок слегка подрагивал.
Хорошо бы встать и уйти за ним в знакомый суетливый покой Блуа, к жизни только что расписанной радужными перспективами. Что там ждет? Да, скорее всего такое же аббатство с монахами, больше похожими на переодетых ландскнехтов; с темницей, куда станут привозить для острастки или наказания неких сеньоров, злоумышляющих против сюзерена.
Роберт помотал головой, непочтительно сбивая друга с пафосной волны:
— Нет.
— Почему?!
— Не получится. Гинкмар, тебе придется уехать одному. Я никогда, слышишь, никогда! не приму постриг. Ни здесь, ни у тебя.
— Ты забыл, что не на войне. Вокруг нет твоих людей. Ты не понимаешь. Кроме меня тебе помочь некому. Если хочешь, могу рассказать, что с тобой сделают. Тебя будут держать в полубессознательном состоянии, потом, когда тебе станет все безразлично, под руки потащат к аналою, и ты (или не ты, но свидетели будут говорить, что — ты) подпишешь и скажешь все, что от тебя потребуют. Милейшему аббату Бизонию обещана изрядная лепта из твоих денег, что остались в банке Нарди.
— Ты и о них знаешь?
— Церкви известно многое, — возбуждение не дало прозвучать словам Гинкмара с должной загадочностью.
Известно многое? Почти все? Вот и Гинкмар торопился сюда в крошечное аббатство, движимый искренним желанием помочь другу. А чуток корысти только придало рвения. Добыча графа Парижского все же была достаточно весома, чтобы ради нее рискнуть, явившись в королевский домен. Или он, Роберт, от усталости, от попросту невозможности всего происходящего, возводит на друга детства напраслину?
— Я не поеду, Гинкмар. Спасибо, что хочешь помочь. Я не поеду.
Замутило, во рту растеклась жгучая горечь. Стены, витые, поддерживающие крышу столбики, сама крыша и кусочек темного неба, с одиноко мерцающей звездочкой, сначала отодвинулись, потом пошли хороводом. Роберт стал заваливаться в бок, беспощадно натягивая веревку.
Его накрыл поток воды. От холодных знобких струй сразу прояснилось в голове. Пошевелился. Руки не связаны.
Он лежал в обжитой уже тюремной келье на соломе; перед глазами плавал белый день и склоненное лицо брата Базиля.
— Тащи еще ведро, — крикнул кому-то Большой Брат. — Никак в себя не придет. Не дай Господь, помре, нам отец Бизоний все зубы пересѓчитает, — и тут же тихим гудом в самое ухо: — Я тебе мех с водой под солому засунул. Пей только оттуда.
Следом на Роберта пролилось еще одно ведро.
Переполох случился на девятые сутки от явления в монастыре епископа Гинкмара. Что переполох, стало ясно по крику, топоту и колокольному звону, грянувшим одновременно. Ладно хоть не набат, значит, ни пожара, ни потоѓпа. Потом мутно пришло: напали сарацины, легкий летуѓчий отряд на быстрых некованых конях. Ятаганы пускают длинные зайѓчики, визг, гортанные крики... залитая светом площадка перед купой маг-нолий...
Это — совсем другая сказка, — сказал кто-то трезвый и холодный внутри. Откуда сарацины? Больной бред — только и всего.
Воду оставленную сердобольным братом Базилем, Роберт давно выпил. Уже которые сутки во рту не было ни капли. Утром он собирал скудную казематную росу со стен, но ее было ничтожно мало. Тело слабело. Все чаще в воспаленном мозгу мелькала мысль о воде. Усилием воли он гнал от себя видение. Выдержать еще чуть, не протянуть руку за кувшином, что стоит на полке. Там зелье. Провалишься в глубокий, полный воды колодец и будешь пить, пить, пить... беззвучно хохотал изъязвленный урод в короне, за его плечом кривился тот, другой.
А во дворе бегали, кричали и звонили. Даже дурнота отполѓзла под напором возбуждения, царящего с той стороны. Роберт прислушался, постепенно ему тоже начало переѓдаваться напряженное ожидание.
Отряд въезжал в ворота аббатства по двое-трое, не торопя усталых, покрытых грязью коней. Впереди на невысоком, коренастом жеребце с мохнатыми бабками покачивался плотный молодой человек с бледным, запыленным лицом. Легкий коричневый плащ покрываѓла корка грязи. Кольчуга не сверкала, тускло поблескивала. Сапоги по самые колени заляпаны грязью.
Должно быть, после илистого брода отряд не остановился отдохнуть и почистится. Так поступают, когда пройден длинный путь и до жилья осталось всего ничего.
