— Хорошо сказано! Писать не пробовал?
Никита отмахнулся.
— Возвратимся — напишусь ещё.
— Ты для начала возвратись... — прошептал в никуда Терпигорец.
А где-то далеко, на Петербургской стороне, за Никиту истово молилась блаженная Ксения Григорьевна (она же Андрей Федорович), Христа ради юродивая нищенка, целительница и провидица...
...Обласканные свежим дуновением весны, бивуак они разбили на полянке близлежащего леса. Для Гюльнары с Никитой поставили невеликий шатёр, Адаму был отведён длинный диван в кибитке, субтильному ведьмаку — коротенький "сидячий". Отоспавшийся в дороге есаул разделил ночь на три вахты, любезно предложил Терпигорцу караулить в первую, до часа, а себе оставил две оставшихся, вплоть до семи утра. Урядник воспринял это как должное, испросил у самобранки пару незамысловатых бутербродов и удалился под прикрытие лесной опушки со стороны деревни, дабы наблюдать за подходами к лагерю с наиболее опасного направления — пустоши, на которой, судя по отдалённому конскому ржанию, хохоту и матерщине, уже разворачивалось некое шоу.
За ужином у костерка ведьмак не задержался — сославшись на усталость, скоро удалился спать. Гюльнара отстранённо, без видимых признаков аппетита, ковыряла вилочкой ризотто с креветками и спаржей, да и Никите, продолжавшему эксперименты с чудо-скатертью, не лез в горло экзотический "плав апхтац дзков" — армянский плов с форелью из озера Севан. Куда больше его привлекал нарастающий шум от поскотины.
— Проверю караул, а ты, цветик, доедай, скажи кормилице "спасибо" и готовь постель, — распорядился он. — Вернусь — покемарю до своей смены.
— Мне казалось, ты выспался, — насмешливо проговорила Гюльнара.
— Это намёк на блуд?
— Ну, если кое у кого не болит голова и не критический возраст... Весенний экстаз, чувства бурлят и клокочут, душа требует любви!
— Чувства бурлят и клокочут... Всё правильно, любовь моя, раз душа требует, сольёмся в экстазе. Готовься! Как возвращусь, прочитаю тебе чувственное стихотворение. Если вспомню хоть одно. Хоть даже самое бездарное, что называется, маловысокохудожественное. Хоть, блин, половинку!
— Пошёл ты, солдафон!
— Иду...
Идти пришлось не так уж далеко — пост наблюдения урядник оборудовал в трёхстах шагах от лагеря. Расположившись за кустами, он равнодушно наблюдал, как на пустоши снуют лакеи, растягивая кольями громадные шатры, как ряженый в казаков эскорт сгоняет верховых и упряжных лошадей, как нетерпеливо суетятся в ожидании разгула пресловутые немцы, как распоряжается приготовлениями к действу молодой человек в мундире Конной гвардии. И тут не обошлось без этих вертопрахов! Проверяющий к месту припомнил, что лейб-гвардии Конный полк в эпоху Анны Иоанновны и герцога Бирона комплектовался преимущественно дворянами из остзейских немцев. Правда, те времена давно канули в Лету, но всё-таки...
— The show must go on, — пробормотал он, плюхаясь в молодую травку рядом с Терпигорцем.
— Наше дело — сторона, — резонно заметил часовой.
— И то сказать...
Никита хотел было пожелать ему спокойной службы и с чувством выполненного долга удалиться в объятия любимой женщины, как вдруг закашлялся от струи густого табачного дыма.
— Кхе-кхе! Ты куришь, что ли?!
— А разве нельзя?! Устав, конечно, запрещает это дело на посту, но ведь тут...
— Да нет, ты, пожалуйста, кури! Только вот что за табачок у тебя, Адам Никандрович?
Запах дыма был весьма своеобразным. Что-то в нём ощущалось знакомое... Что-то противное, тяжёлое, вязкое, перенасыщенное ароматом ванили... Что-то уж всяко чуждое екатерининской эпохе!
— Хороший табачок, отборный, — подмигнул Адам. — Фирменный "Captain Black".
И протянул едва распечатанную пачку сигарилл с белым пластиковым мундштуком.
— Твою мать! — не выдержал Никита. — Да ты чокнулся, братан! У самобранки эту хрень выпросил?
— Я ж заранее не знал, что нам обломится такое счастье. Пришлось заранее припасти.
— С собой, значит, приволок... Глузд компрометирующих бумажек в Прошлое натащил, ты — сигарет, презервативов...
— А ты?! — вызывающе бросил Терпигорец. — Сам, вон, бабу сюда взял, и ничего.
— Бабу, говоришь? — змеем прошипел, брызжа слюной, Никита. — Она не просто баба. Она внештатный сотрудник Федеральной Службы безопасности России! Она прикомандирована к рейдовой группе специального назначения на равных правах с тобой, со мной и с ведьмаком. Она... Ладно, об этом — после!
После, — решил он, — как вернёмся в двадцать первый век, я тебе, блин, это припомню! Всё припомню: и баб, и курево, и вообще... Пусть даже попаду в реанимацию, но и тебе пару-тройку конечностей переломаю!
— Чтоб к утру ни одного, блин, артефакта из Будущего не было! — ледяным тоном скомандовал Терпигорцу.
Хотел уточнить: "Хоть сожри их, хоть в жопу засунь!" Но сдержался, только в сердцах плюнул и, не оборачиваясь, удалился в лагерь.
До пика белых ночей оставалось несколько недель, и к одиннадцати (для педантов и придир — к двадцати трём) ночная тьма сгустилась окончательно. Гюльнара ждала его на ложе в семейном шатре. На губах её подрагивала влекущая улыбка. Подрагивал и огонёк свечи, озаряя приглушённым светом расчётливо прикрытую одеялом грудь. Вернее, приоткрытую...
— Вспомнил? — спросила она томным голосом.
— Что именно? — не сразу понял Никита, озлобленный, как Гитлер — на большевиков, евреев и цыган.
— Ну, стихотворение...
— Ах, стихотворение! Сейчас, один момент...
Он, расшвыряв одежду, лёг рядом на жёсткую походную постель.
— Ага, вот, из лирического, более того, предельно чувственного:
Я знаю правду! Все прежние правды — прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться!
Смотрите: вечер. Смотрите: ночь.
О чём — поэты, любовники, полководцы?
Уж ветер стелется, уже земля в росе,
Уж скоро звёздная в небе застынет вьюга,
И под землёю скоро уснем мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу...
Гюльнара поёжилась.
— Бр-р, мороз по коже! Цветаева?
— Кажется...
— М-да, в стиле Марины Ивановны: чувственное — спасу нет! Чувствую, что-то случилось...
Она пристроила голову у Никиты на плече.
— Что случилось, Ники?
— Да так, поговорили...
— Ясно, — вздохнула. — Поспи, мой хороший! Рассказать тебе сказку?
— Спасибо, цветик, но окружающая нас с тобой сказка лично мне уже, честно говоря, надоела до чёртиков. Лучше просто поцелуй меня на сон грядущий.
— В какое место?
— На твоё решение, любовь моя!
Решение Гюльнары было оптимальным — в то самое место. Весьма чувствительное место! Главное — причинное. И по причине той уснул Никита не так скоро, как следовало бы в преддверии Дня Победы...
...Ко всему прочему его буквально час спустя разбудил встревоженный ведьмак.
— Мсье Буривой, поднимайтесь!
— Мон шер ами, а не пошли бы вы..?
— Вставайте, мсье, у нас незваные гости!
Спичка не успела бы догореть, когда Никита — уже в шароварах, сапогах, кружевной рубахе и зипуне нараспашку — поигрывая кинжалом, сидел у дотлевшего костерка. Удивительнее всего было то, что любимая по скорости сборов отстала максимум на спичечную головку... Ничем чужеродным в лагере не пахло.
— Ну, и где же гости?!
Ведьмак подбоченился.
— Терпение, мсье!
Да Никита и сам уже слышал, как шуршит под чьими-то ногами прошлогодняя листва. Даже определил на слух — подходят трое. И наконец различил отблески факелов за кустами опушки. Гости торопливо приближались в точности с того направления, где засел Терпигорец. Адам — битый волк, и раз пропустил без контакта, значит, скрытно преследует и, случись боестолкновение, неожиданно подключится с тыла. А это хорошо весьма!
Визитёры сразу повели себя бестактно и недружелюбно. Пока двое средних лет лакеев в щегольских, с выпушкой и аксельбантами, ливреях, освещали бивуак, третий, для господского форсу обряженный в казака, скорым шагом направился к Гюльнаре и ткнул чадящим факелом прямо ей в лицо. Та вскрикнула от неожиданности, вскочила с походного табурета и запахнула мантилью. Никита среагировал мгновенно: рубанул клинком по факелу и единым, по инерции, возвратным движением кулака засадил литое "яблоко" рукояти кинжала ряженому в глаз. Тот, издав животный вопль, завалился на спину. Меж тем ведьмак повёл себя как истый шевалье: острие шпажонки его укололо кадык одного лакея, а муляж дуэльного пистолета упёрся в лоб другого. Молодца! Но где же Терпигорец?!
Никита сунул кинжал за голенище, наглухо, до стоячего ворота, застегнул зипун, подошёл к лакеям, ошеломлённым и поникшим.
— Здравствуйте, господа! Прекрасный вечерок, не правда ли?.. Чем обязаны?
Незваные гости затравленно молчали.
— Отвечать!!! — рявкнул он. — Какого дьявола припёрлись? Какого дьявола суёте огонь в лицо знатной путешественнице?! Кто такие?! Чьи холопы?!
Первым откликнулся тот, кого Глузд для острастки тюкнул шпагой:
— У барона Дункеля-младшего в услужении. Поручик фон дер Пален, предводитель здешней немчуры, нас в розыск послали, у них невольница сбежавши.
"Фон дер Пален, — вспоминал Никита, — кажется, Пётр Алексеевич, личность довольно известная, можно сказать, историческая. Из курляндских дворян на русской службе, ныне конногвардеец, в будущем генерал от кавалерии, правитель Рижского наместничества, губернатор Курляндии. При Павле I станет военным комендантом Петербурга и великим канцлером Ордена мальтийских рыцарей-госпитальеров. На рубеже веков возглавит сановных заговорщиков и примет личное участие в убийстве императора. Короче, сволочь та ещё! Ну, а что до невольницы"...
— Не видали мы здесь никакой невольницы, — честно признался он. — Можете, вон, в карете поглядеть, в шатре, среди коней пошарьте.
Даже приподнял для убедительности столик — типа, нету и под скатертью...
— Ошиблись мы, похоже, милостивый государь, — пробормотал второй лакей. — Прощеньица просим!
Никита сделал вид, что напряжённо размышляет.
— Прощеньица, говорите... Ладно, мы ж не звери!
Без понятия во французском, он по-английски предложил воинственно настроенному ведьмаку даровать пленным свободу:
— Sir, let's give the liberty to our captives, please!
— Pas de problХme, monsieur! — согласием ответил тот на "родном" языке, после чего вложил клинок в ножны, а пистолет сунул за пояс.
— Сожалею, господа, но помочь, увы, не в силах, — Никита развёл руки, — так что не смею вас задерживать... Да, вот ещё что!
Он протянул "немецким прихвостням" три монеты рублёвого достоинства.
— Это вам за усердие! Ну, и чтобы больше нас не беспокоили.
Когда лакеи вместе с подвывающим от боли и обиды псевдо-казаком откланялись, Глузд упрекнул Никиту в расточительности.
— Больно щедры вы, мсье Буривой. Это, во-первых, может вызвать подозрения, а во-вторых, разлагающе действует на подлый люд. Возомнят ведь о себе сверх меры, обнаглеют!
— Да ладно! — отмахнулся тот, понимая, что и впрямь, наверное, перегибает палку. — Лично вас, мсье, от лица службы искренне благодарю за бдительность и отвагу в сложной ситуации. Ну, а лично меня сейчас больше заботит состояние караульной службы... — он оглядел поляну по периметру. — Где наш недреманный страж?! Схожу, пожалуй, ещё раз проверю пост...
— Не стоит никуда ходить, — остановил его ведьмак и повёл зелёными даже во тьме глазами на кибитку.
— Чего?! — утробно рявкнул Никита.
Его пребольно укололо подозрение: пропавшая невольница, любвеобильный пришелец... Этого ещё не хватало!
— Увы, мсье, такова грешная природа человека, — косвенно подтвердил его предощущения Глузд.
— Я ему сейчас эту природу с корнем выдерну!
Бог весть, что удержало Буривого от немедленной расправы несколько секунд спустя. Помимо чувства долга перед Родиной, воинской дисциплины и толерантности к братьям по оружию, действенным тормозом стали пальчики Гюльнары, стиснувшие локоть крепче захвата-манипулятора спецмашины МЧС, предназначенной для разбора завалов. Впрочем, не исключено, что она своим жестом давала понять — это предел терпения. Убей негодяя на месте!
Как бы то ни было, Никита сдержал порыв, лишь приглушённо зарычал:
— Отставить! Прекратить! Всем немедленно одеться! Господин урядник, ожидаете меня снаружи!
Терпигорец, до того красовавшийся торсом атланта в одних шароварах, да и то полуспущенных, не говоря ни слова, уколол его ненавидящим взглядом, подхватил в охапку разбросанное шмотьё и был таков.
— Натягивайте для себя отдельную палатку, — проводил его благим напутствием Никита.
А сам подошёл к дрожащей на диване насмерть перепуганной девчонке лет двадцати, не более, прятавшей обнажённое тело под клетчатым шотландским пледом. Попутно заметил — хороша! Огромные горящие глаза. В меру вздёрнутый носик. Метровая коса русых волос толщиной с доброго удава. Губы — налитые вишни. Чёткие брови вразлёт. Русская красавица! Наверняка та самая беглянка...
— Здравствуйте, милостивая государыня! — проговорил Никита, безуспешно пока силясь унять гнев. — Если не возражаете, позволю себе представиться: Войска Донского есаул Буривой, по имени Никита, сын Кузьмы, — затем кивнул за спину. — Невеста моя Гюльнара, дочь татарского мурзы Рената Хабибуллина. Очередь за вами, посему — с кем имею честь?
— Я... я... — начала было девушка.
Но вдруг забилась в судорогах и зарыдала так, что, казалось, ещё миг, и от хрупкого естества её на постели останется только лужа слёз.
— Цветик, воды! — не оборачиваясь, бросил через плечо Никита, сел на краешек дивана и чуть слышно прошептал. — Успокойся, дева юная! Всё позади. Никто тебя здесь не обидит, — при этом указал на дверь. — Мой человек не успел? Ну, в смысле — обидеть...
Та, всё ещё рыдая, отрицательно мотнула головой.
— Не успел, значит... Его счастье!
Гюльнара как практический психолог оказалась на высоте положения — доставила не только воду, но и два бокала с вином, а также стакан горилки для супруга.
— Всё, дорогая гостьюшка, хорош глазами моросить! — распорядился Никита. — Пей и рассказывай!
В принципе, человек опытный, много в жизни повидавший, ситуацию он уже просчитал: наивная мещаночка подалась в услужение к барину, а тот истребовал помощи не только по хозяйству, но и в личной жизни, да, видимо, переусердствовал... В общем-то, банальность. Сколько их, таких вот дурочек, даже в третьем тысячелетии надеются покорить столичную богему, а после рвут на себе волосы, — не счесть!
Меж тем признание беглянки оказалось куда жёстче и страшнее — Марию, дочь небогатого купчишки из Торжка, приказавшего долго жить прошлой зимой, круглую с той поры сироту, третьего дня прямо на улице схватила челядь барона фон Палена...
Гюльнара властным жестом прервала её повествование.
— Дорогой, выйди, пожалуйста, я тут сама разберусь.
Да кто бы возражал?! Никита опрокинул в себя водку, демонстративно по-простонародному занюхал рукавом и вышел из кибитки в ночь. Терпигорцу лишь пригрозил кулаком и рыкнул:
