— Об этом тебе надо говорить не со мной.
— А с кем? Отвести сможешь?
— Если монстры не перехватят.
— Кажется, мы перестарались.
Император Петр был, как всегда, очень снисходителен. Но Виа Рес Дуэ знала — перестаралась именно она. Мало ли, что идея представить загранице императора Иоанна светочем зла, только и ждущим возможности начать крестовый поход на раскольные папежские земли, первая пришла в голову именно Петру. Ведь предвидеть и предупреждать дурные решения входило в обязанности ее довольно беззубой спецслужбы. А уж то, что со временем Европа будет отчаянно нуждаться в поводе для всеобщей войны против России, догадаться было нетрудно.
Но Виа думала, что у нее есть еще лет десять. Это по меньшей мере.
Логика была проста. Каждая всеобщая война порождала "потерянное поколение". Потерянное, прежде всего, для новых войн. Пока не народятся новые бойцы, новой великой войне не бывать. А потому европейская часть человечества всякий раз впадала в хаос войны на грани веков и посередине столетий. Получалась одна великая война на пятьдесят лет. Поскольку войны бывали затяжными, промежутки мира оказывались не такими уж и длительными. Учитывая некоторую неравномерность, Виа надеялась только на пятнадцать лет передышки. Пять уже прошло.
— Ваша ошибка, государь, только в том, что вы терпите на моем посту вечно беременную бабу.
Император сурово кивнул.
— Это не ошибка, а циничный расчет, — заявил он, — твоя взбалмошность плюс моя тупость — вместе получается идиотизм, приближающийся к гениальности.
— И все-таки они разглядели, что Иоанн сам доведет страну до нищеты, прежде, чем бросится на соседей. А наших соседей другим европейцам не жалко. Зато импорт при Иоанне возрастет. А экспорт снова скатится к сырому железу, пеньке и лесу.
И снова закладывают бомбы под кареты Петра. Несколько раз стреляли в Виа. Причем кого из злодеев не арестуешь — свой, русский. Последнее время косяком пошли монахи. Поддельные и настоящие. Все стойко анафемствуют на допросах, особо упирая на "диавольскую породу князей Тембенчинских". Пытки же к мерзавцам применять было запрещено. А все психологические заморочки, прекрасно действовавшие на людей мирских, фанатиков только укрепляли в злословии.
При этом Виа была уверена — делая хитрый крюк через синодские канцелярии и церковную иерархию, связи заговорщиков выходят не ко второму императору, а к иноземным посольствам и нелегальным резидентурам. Но раскрутить их до конца ни кирасирская агентура, ни белое масонство пока не сумели.
— А может, все-таки, от греха, Ивана того? — хищный жест с выпущенными когтями.
— И за что ты его не любишь? — привычно разыграл удивление император.
— Он дурак.
— Я тоже дурак. У тебя свои недостатки. Только что напоминала.
— Именно. Только ты, Петр Федорович, дурак природный, мозгов мало — так хоть думать пытаешься. А Иоанн исключительно верит-с. А потому в собственных мыслях не нуждается. Исключительно откровениями свыше руководствуется. А которые откровения свыше идут, какие сниже, а какие вовсе на ушко нашептываются — различать не умеет. Зато жизнь ведет святую и суровую. Народом любим. И будет любим, даже если державу по миру пустит!
— Значит, говоришь, того? — Петр почесал коротко стриженый затылок. С введением стальных шлемов парики с мужских голов все куда-то подевались. Видимо, не вынесли столь небрежного отношения. Петр не возражал. Когда у солдата висок прикрыт не напудренной буклей, а стальной пластиной с золотой насечкой, это не в пример красивее и мужественнее.
Собственный шлем с громадным двуглавым орлом, присевшем на навершие, как на насест, но еще не обретшим равновесия, а потому распустившим крылья шире укрепленных стальными погонами царских плеч, Петр терпел стоически, хотя тот весил никак не меньше полупуда. Оттого голову и спину привык, наконец, держать прямо, и руками перестал размахивать. Даже скептический Фридрих, увидев во время очередной встречи в резиденции Сан-Суси, какую выправку обрел этот прежде нескладный человек, немедленно ввел такие же тяжелые каски во всех частях, кроме легкой конницы. Одно отличие было — у прусского орла одна голова.
— А если твоего мужа того? — насмешливо спросил Петр, — Михель у нас тоже подставное лицо. Все считают его серым кардиналом. А то и просто этаким Ришелье при мне-Людовике. На самом же деле он, как и ты, просто выполняет наши с Румянцевым поручения. Мне с Петром Александровичем лишняя слава ни к чему... И вообще, голубушка, знаешь, сколько крови Ивану стоит поддерживать к вам благожелательство церкви? Скольких Савонарол, орущих о пришествии Антихриста, он в Соловки отправил? Потому вас с Михелем и не любит. Вы для него лишняя работа, а кому такое нравится. Так что ты уж его потерпи.
Тир Мис Руэ прикрыл голову крыльями, собираясь отгородиться от зловещей реальности хоть на несколько минут. Больше все равно не дадут. Подчиненные, издерганные никак не меньше его самого, в последние дни совершенно утратили волю к собственному разумению вещей, и с каждой мелочью обращались к командиру. Тир их ничуть за это не винил, но завидовал по-черному. Особенно — своему собственному начальнику, ухитрившемуся получить свое три месяца назад. В совершенно спокойной обстановке, между прочим, на рутинном обходе постов. Увы, именно тот пост, на который решил внезапно заглянуть схоларх, оказался захвачен и вырезан монстрами. Трупы, естественно, были изувечены неузнаваемо и ощипаны до последнего пера. Это был последний нормальный налет монстров, вскоре они резко изменили поведение и стали брать пленных. Тир, оказавшийся последним уцелевшим офицером, рискнул последними настоящими разведчиками, велев им выяснить — что делают с пленными. Выяснилось — бедняг избили, ощипали и посадили в клетки.
Зачем — ему этого знать не хотелось. А догадки были не из приятных. Ну кто это трясет его за плечо?
— Кажется, они решили сделать нас скотом.
Голос Лиэ Бор Нио. Заместителя. Пришлось сложить крылья и разлепить глаза.
— Что случилось? Неужели случилось что-то настолько важное, что ты не в состоянии решить? Ты же умнее меня.
— Случилось не важное, а страшное. Они обошли наши пикеты и внезапно напали на Приозерье. Поселок захвачен. Жители, против обыкновения, угнаны в плен. Припасы, собранные для перелета, уничтожены.
— Не все.
— Лететь придется впроголодь. И неизвестно куда. Нужно сначала собрать урожай.
У этой девчонки хотя бы хватает решимости выполнять его приказы. И даже советовать когда он ошибается, а она это видит. И еще. Когда она рядом, все почему-то выражаются, как философы на агоре. Даже одетые в лохмотья и озверевшие от многолетней дикости. Даже те, кто тут уже родился, приобретают отблеск былого лаинского лоска. Последний оплот цивилизации. Может быть, только благодаря ей они так и не стали ни зверями, ни дикарями.
— Нет, — вздохнул он, — лететь придется сейчас. Пока у нас еще есть силы сняться с места. Но не совсем сразу. Сначала нужно отбить наших пленных.
— Но мы оставим куда больше... Мы давно не выигрывали крупных битв.
— Мы оставим только убитых, — мрачно пообещал Тир.
Лиэ поняла.
— Но тогда мы превратимся в варваров, вроде тимматцев! — возмутилась она.
— Лучше быть варварами, чем скотом. А потом, тимматцы доказали, что они не совсем варвары.
— Это как?
— Они нас всего лишь убивали. Хотя могли бы придумать какой-нибудь рациональный способ использования, по сравнению с которым обдирание перьев показалось бы дружеской щекоткой. Сама знаешь, они до смешного рациональны. Но вот ведь удержались...
Тир зевнул. Дремота на секунду отступила.
— Собирай ополчение, — приказал он, — и проследи, чтобы меня не будили хотя бы три часа. Потому что на этот раз отсиживаться в тылу я не буду...
Если бы не было Семилетней войны, Жанну давно бы выдали замуж. Слишком много в колониях холостых мужчин. И слишком много — ссыльных. То есть было слишком много — пока славный генерал Монкальм, не получивший никаких подкреплений из метрополии, не изобрел нечто вроде тотальной мобилизации. Произошло это в некотором роде случайно. Генерал призвал добровольцев. И из пятидесяти тысяч квебекских колонистов девятнадцать тысяч стали добровольцами. Пришло бы и больше — ружей не хватило. Вернулся каждый пятый. Славно повоевали.
Англичане даже не рискнули вводить в Квебек войска. Объявили протекторатом, наложили дань, вежливо названную налогом, ограничили вооружения и права на внешнюю торговлю. Казалось бы — можно жить. Во всяком случае, не топают за окнами чужеязыкие солдаты, не вешают на площадях патриотов — не то партизан, не то просто дураков. Все вывески — на родном языке, в кои-то веки мэр избран голосованием, а не прислан черт-те откуда на кормление. Налоги стали даже и поменьше. Тогда почему сами собой сжимаются зубы и кулаки, и кишки в животе закручиваются узлами? И только горше, что некому всадить пулю в бок из придорожных зарослей.
Мужчины стали переборчивы. А говорили только о свободе. И все чаще слышалось — вот бы сюда обоих — тупаря Людовика, что нас продал, да чокнутого Георга, что нас завоевал... Совершенно невозможной красавицей надо быть, чтобы всерьез увлечь людей, собирающихся умереть за идею. У них в голове одни возвышенные образы, физиология же вполне удовлетворяется еженедельными визитами в бордель.
Нельзя сказать, чтобы Жанна была дурнушкой. Так, ничего особенного. То же относилось к приданому — по меркам колонии, ни много, ни мало. Как у всех. Ну а какая же девушка потерпит, чтобы у нее все было точно так же, как и у прочих?
При этом Жанна точно знала, что нужно квебекским парням, и особенно Луи Ренару — бывшему лейтенанту колониальной милиции. Звание ему дал сам маркиз де Монкальм — за захват британской пушки. Ровно за полчаса до того, как был убит, а линия французов распалась на непрочные обрывки. Луи снял с убитого англичанина офицерскую шпагу, за свой счет пошил себе мундир — как раз к капитуляции. Тут выяснилось, что чин его Францией не признается, а потому — ни эвакуации на неизвестную канадскому уроженцу Родину, ни пенсии.
Руки есть, ноги тоже уцелели, глаза не выбило — Ренар снова стал охотником. Но заходя в кабак, непременно напяливал свой непризнанный мундир и цеплял шпагу. Скоро вокруг него стали собираться самые дерзкие патриоты. И самые красивые девчонки... Луи не обращал на них внимания. Он готовил революцию. В отличие от соратников, даже в бордель не ходил. Поговаривали, что он и не ест.
Жанна пыталась обратить на себя его внимание. Написала патриотическую речь — ну уж какую смогла. Репетировала. Даже камни в рот совала, как древние ораторы. Патриоты посмотрели на нее, как на говорящую лягушку. Точнее, на лягушку, говорящую банальности. Было так обидно, что случись в ближайшем городке отделение Интеллиджент Сервис, она могла бы на них и донести. Но, по счастью, ничего подобного не водилось даже в Монреале.
Оставалось вздыхать, пасти свою скотину, и мечтать. О том, что могло бы быть, если бы невозможное иногда могло произойти именно с тобой, а не с кем-то другим, как оно неизменно оказывается. Ну вот явились же триста лет назад к такой же фермерской девчонке две святые и архангел. А теперь то же самое! Только под пятой не Франция, а Квебек, и к Жанне Буланже никто не торопился являться.
Лиэ Бор Нио, хоть и пережила десять лет лесной рейдовой войны, существом оставалась избыточно шумным. Казалось, немного дел — достать из заплечного мешка шапку и плащ, да прицепить шпагу. Но кустарник затрясся так, будто сквозь него прорывалась медвежья семья. Лиэ достала из мешка зеркальце, стала ворочать так и эдак, пытаясь с его помощью определить, похожа она на посла или нет.
Зеркало принадлежало монстру. Он его использовал при бритье. Глупый обычай. Хотя что возьмешь с монстров! Как она себя ни одергивала, трудно было думать о бесперых плоскозубых существах как о людях. Хорошо еще, что эти... люди хоть цветом кожи отличаются от ...монстров?... ирокезов. Проще унять ненависть. Из зеркальца криво улыбнулось ее отражение. Ненависть? А что это такое, как не сила, дающая волю уничтожить очередного врага. Забыть, что он человек. Вот, например, тимматцы. Как она их ненавидела десять лет тому назад. А сейчас явился один, правда, бесхвостый и перекрашенный в зеленый цвет — так его на руках носят. И она бы носила, но не по чину ей с толпой мешаться. А как все смеялись, когда тимматец объяснял, что покрасился, чтобы избежать разрывания в клочки негодующей толпой. Возможно, и эти русские со временем станут друзьями. Тимматец же с ними ужился.
И не просто ужился. Тимматец всеми командовал — и русскими, и лаинцами. Тира под себя подмял как-то между прочим. И проблемы щелкал, как семечки. С легкой тоской в глазах от однообразия задач, которые подбрасывает ему вселенная. Землю в каком-то благодатно безопасном краю купил, стоянки для отдыха через каждые триста километров приготовил, о поставках провианта с тамошними племенами монстров — сиу, кри, испанцами — договорился. Пленных у ирокезов отбил. Причем ответного рейда не было! И куда их, неспособных летать, спрятать, тоже придумал. Вот только устал очень. И спать на три дня завалился. Называет это редкой низкой, как настоящий лаинец.
Тир, увы, оказался способен только зенками хлопать. Кажется, он успел настроиться на героическую гибель вместе со своим народом. Так что эстафету у Тем-Бен-Чин-Ско-Го — не фамилия, испытание для лаинского языка — пришлось принять Лиэ. Как сказал сам тимматец — за его полной, хотя и временной, неспособностью летать. Поскольку у него подстрижены крылья.
А Лиэ Бор Нио теперь надо найти руководство провинции Квебек, договориться об эвакуации и содержании ощипанных индейцами людей. Это — не зная языка местных монстров — французов. Лиэ преувеличенно глубоко вздохнула. Не все было так уж плохо. Например, лаинские предки оказались достаточно мудры, чтобы изобрести алфавитную систему письма. А не оставить еще более древнюю идеографическую. И не заимствовать силлабическую тимматскую систему. Тимматцы отчего-то, несмотря на свою любовь к порядку, так и не уяснили ее превосходства. Или, по скаредности, считали, что если каждый знак означает целый набор звуков, то они, помучившись в учении, сэкономят бумагу. Но знаков для многих звукосочетаний, которыми запросто пользовались французы, в тимматской системе просто не было.
Лаинскими же буквами можно было записать что угодно. Почти половина не понадобилась. Например, короткого гласного прищелкивания монстры — или все-таки здешние люди — делать не могли. Хотя один из русских, Кужелев, пытался. Получалось нечто среднее между "ё","ы" и подавленным иканием. И ничего общего с мягким лаконизмом столь любимого лаинским языком звука.
Впрочем, бедность местной речи только облегчила составление разговорника. Из собственно французских слов Лиэ понимала только "Oui" и "Non". Это ее, впрочем, не смущало. Главное — правильно поставить вопросы. Чтобы да и нет хватило. И действовать в манере Тембенчинского. Весело и нагло. Даже если очень хочется шарахаться от каждого куста, а не только от монстров.
