Насколько роскошен праздничный банкет на две тысячи ртов, они, рядовые граждане страны Советов, конечно же, не видят, ибо телевидение им этого не показывает, но голоса, вражеские и свои сарафанные, исправно информируют... О-го-го! Там, в Кремле, все по наивысшему разряду, там все горами на дубовых столах, вплоть до черной икры, как у таможенника Верещагина из "Белого солнца пустыни"! А из крепкого только водочка, рассказывают, простая "столичная", потому что Брежнев именно ее любит! Простая-то простая — да не совсем обычная: во-первых, высшей очистки, из лучших сортов кубанской пшеницы, и бутылочка "на винте", а не "бескозырка"! С такой царской амброзии — так конечно! — потянет и на женщин, и на подвиги!..
Но ошибается народ по части водочных сортов и насчет прелестей Людмилы Зыкиной: у нее своя личная жизнь, а у Косыгина своя. И у Брежнева тоже.
Высшая партийная элита может пить разное, ибо на банкетных кремлевских столах есть все, что душа пожелает, кроме разве пива и семьдесят второго портвейна... Товарищи коммунисты из братских стран и отечественного ЦК предпочитают коньяк, армянский и французский, он для печени полезен.
С женщинами у Леонида Ильича все в порядке, почти полная гармония: и они его, любая из выбранных, рады всеми способами услужить-обслужить, когда понадобится, и он в последние годы слегка подостыл к этой волнующей сфере человеческих отношений. Так что у него здесь сложностей нет. И у его обожаемой супруги, Виктории Петровны, также проблемы ревности и всякого такого прочего, отсутствуют: она просто наотрез ничего не замечает! Пару раз подруги... вернее, одна из них, Лида Гриневич-Громыко, жена Андрея Андреевича, кипучая и разбитная, полная противоположность мужу, попыталась, было, намекнуть невнятно в адрес... Но Виктория Петровна быстро и неожиданно жестко расставила всех по своим местам! На первый раз стерпела, рассеянно пропустила мимо ушей, а на второй, когда та, немножечко утратив осторожность, пересекла невидимую черту субординации кремлевских жен, пригласила в сторонку Лидочку Дмитриевну и тихим голосом врезала. Так врезала, что лучшая подруга примерно с год была пуглива и тиха, почти как ее другая лучшая подруга, Таня Андропова... Но та по болезни такая... словно пришибленная, а Лида просто заново осознавала весь этот год — что можно по дружбе, а что нельзя. Потом постепенно все плохое обмялось, подзабылось... Надо же им всем в своем кругу с кем-то дружить? Но урок хорошо запомнился. Да, вот так вот! С Лёней они всю жизнь душа в душу, никто и никогда между ними встать не сумеет, ни Роза Цвигун, ни Зыкина-музыкина, ни эта... какая-то там Коровякина... или как ее там, Коровякова, понимаешь ли...
Насчет выпить — Леонид Ильич употребляет очень даже в меру по кремлевским меркам, и всем остальным горячительным напиткам предпочитает зубровку. Он и к коньячку может приложиться, когда случай позволяет, к примеру, после удачной охоты в Завидово, и водочки может дерябнуть, с тем же Генри Киссинджером, после долгих переговоров, но четкий выбор души — зубровка! Ею, родименькой, Брежнев повадился запивать снотворные таблетки. Мол, кто-то ему компетентно объяснил, что под стопочку хорошей зубровки таблетки лучше действуют. Кремлевский лейбмедик Чазов так и не сумел дознаться — ни сам, ни через своего покровителя Андропова — кто же все-таки дал ему этот сволочной совет!? Безусловно, под зубровку таблетки действуют заметно ярче, сильнее, нежели отдельно зубровка и отдельно седуксен и ноксирон, да только сильнее — не значит лучше для здоровья.
Именно конец одна тысяча девятьсот семьдесят четвертого года послужил той незримой чертой, границей, которая навсегда разделила действующего лидера, генерального секретаря Леонида Брежнева, и царствующего больного старца, "дорогого Леонида Ильича".
Это было напряженное время для генсека, доверху забитое важным и второстепенным, вперемешку.
— Ну, что у нас на сегодня осталось? Володя, чтобы мне референтов не звать... Кто там в приемной? Демичев?
— Да, Леонид Ильич. Вы ему назначили на сегодня, на тринадцатое, потому что завтра...
— А, да, да. Завтра же четверг. Ну, да, пригласи. Погоди. Сигареты при тебе? Что у тебя сегодня?
— Так точно. Вот, "Новость".
— Сойдет. Только сначала этого позови. Встанешь вон туда, никуда не уходи, я быстро.
Брежнев Демичева не то чтобы не любил... Он много кого не любит, того же и Косыгина... И Полянского, и Шелепина, и... Но Косыгин работяга. А Демичев... Он такой бездарь, такой лентяй бесхребетный. Дима Устинов так вообще его презирает, еще со времен совместных дел по химической промышленности. Так что хватит ему в ЦК штаны протирать: поработай-ка в поле, мил друг! Это тебе не бюсты на окне выращивать заместо кактусов! (Увлечение Демичева собирать в своем кабинете коллекцию из ленинских бюстов стало притчей во языцех: прямо над ним за это никто не смеялся, даже Брежнев, но...)
— ...Взаимно, Петр Нилович! Ты знаешь, почему я тебя пригласил? И не догадываешься? Гм... Тут у нас такое дело... В Политбюро созрело мнение: надо закрыть образова...в...шуюся брешь по линии культуры. Екатерина Алексеевна... гм... от нас ушла, так что... Есть мнение назначить тебя министром культуры, одновременно освободив от обязанностей секретаря ЦК. А то, понимаешь ли, сам руководишь по линии министерства и сам себя курируешь по линии ЦК. Так не дело. Что скажешь?
Демичев похолодел. Это же очевидное понижение: он ведь и так, по долгу службы секретарем ЦК, все эти вопросы контролировал, в том числе и по истории, не только по культуре, а тут... Сначала Фурцеву до смерти довели, месяца с той поры не прошло, теперь его на "расстрельное" место хотят поставить...
Демичеву следовало твердо сказать: дескать, я солдат партии, куда прикажет лично Леонид Ильич, туда и пойду, печатая строевой шаг!.. А вместо этого стал мямлить Петр Нилович, что внутренне еще не созрел, он еще не готов...
— Доводы ваши считаю неубедительными. Завтра на Политбюро мы рассмотрим этот вопрос и, надеюсь, решим в этом направлении. У меня всё.
Демичев закручинился и ушел, а Брежнев даже не счел нужным привстать-проводить.
В четверг на очередном заседании Политбюро, в конце повестки дня, Суслов доложил и предложил, все проголосовали, и вот уже Петр Нилович министр культуры. Из секретариата ЦК его вывели, но кандидатом в члены Политбюро оставили, чтобы добавить весомости важному государственному посту. Но этот — никогда на охоту в Завидово не приедет, и за брежневским дачным столом ни доминошки, ни рюмки в руку не возьмет: приглашать его туда никто не будет.
В ноябре состоялись важнейшие во всем мире переговоры: новый президент США Джеральд Форд прилетел во Владивосток, налаживать контакты с советским руководством.
Брежнев там его встретил, переговоры проходили очень и очень непросто, но закончились на очевидное "хорошо", Леонид Ильич проявил себя в полном блеске: вальяжен, энергичен, компетентен... Хлебосолен, это безусловно, а когда понадобилось — и жесткость проявил!
Но не к Форду, разумеется, там потребна и достаточна твердая доброжелательная непреклонность. Без откровенных конфронтаций. А без жесткости не обошлось: дело в том, что там, в тылу, в Москве белокаменной, составилась против Леонида Ильича целая оппозиция!
Подгорный и примкнувший к нему Гречко (докладывали потом, что и Шурик Шелепин им подгавкивал!) заявили, что вновь всплывшие требования американцев, насчет выведения за скобки переговоров американских средств передового базирования у границ СССР, настолько разрушают будущий военный паритет, что согласиться с ними — это чуть ли не предательство интересов Советского Союза... Брежнев сначала опешил от этого неожиданного демарша, а потом встревожился не на шутку: все-таки, единым фронтом выступили не просто носители собственного мнения, а двое высших лиц в иерархии страны советов, представляющие собой законодательную и военную ветви власти!
Ну-ну! Следует срочно выяснить — кто еще против?
Пошли сверхсуперсрочные селекторные и телефонные совещания... Громыко однозначно за! Юра Андропов однозначно за! Дима Устинов — однозначно за! Косыгин... Нет, никакой интриги здесь не прощупывается: Косыгин всецело поддерживает позицию Брежнева и не приемлет демарши Подгорного с Гречко... Вот это другое дело. Мнение остальных, всяких там Кулаковых и Полянских, можно уже и не спрашивать. Точно так же, по телефону, Брежнев раздавил намечающийся афронт, а впоследствии заставил маршала Гречко униженно и публично извиняться перед Леонидом Ильичом за допущенную политическую близорукость. Перестарался Андрей Антонович в демонстрации своей бдительности, своего рвения, захотел быть святее Папы римского... Подгорный тоже — приватным, правда, образом — признал свою неправоту и склонился перед Леонидом Ильичом. Что ж... дело есть дело, работа есть работа... Брежнев принял этот "оммаж" со стороны "человека номер два", но... Гречко он действительно простил, именно за недалекость, прямоту и однозначность в возражениях, а потом в нижайших извинениях, но свой тогдашний испуг и лютое недовольство Колей Подгорным — нет, не забыл, отложил пока подальше в тайники своего изношенного политическими бурями сердца.
Форд, явно удовлетворенный предварительными результатами переговоров, улетел восвояси, оставив Брежневу роскошный сувенир на память: шубу волчьего меха со своего плеча... Советский Союз тоже отдарился "спасибами"...
Переговоры завершены, а Леониду Ильичу дальше работать: братская Монголия ждет, участие в торжествах. Но ведь даже и у генерального секретаря должны быть просветы в бесконечных, проблемами перенасыщенных буднях!.. Вот тут-то Леонид Ильич и сорвался, прямо в поезде ушел в таблеточный загул.
Это был уже третий срыв за весь уходящий год: первый в Казахстане, весной, когда вся страна с воодушевлением отпраздновала очередной юбилей: двадцатилетие битвы за целину, под пламенным руководством Леонида Ильича; но тот срыв был краток, ибо личный лечащий врач вдруг сумел устоять перед мольбами своего патрона и путь к таблеткам на время поездки перекрыл... почти перекрыл. Второй срыв, посерьезнее первого, случился перед Варшавой, летом, когда братская социалистическая Польша пригласила на свои торжества, тоже юбилейные, вождя мирового социализма, главу коммунистической партии Советского Союза, без присутствия которого и юбилей не юбилей!
А теперь, вот, сейчас... Вдалеке от клиники Четвертого управления, и вообще на немыслимой дистанции от цивилизованной Москвы...
То, что Брежнев утратил вменяемость, видели (чаще слышали, разумеется, от тех очевидцев, кто ехал рядом) все члены советской делегации.
Растерялись в такой безумной ситуации почти все: референты, обслуга, даже охрана! Устояли двое: Николай Родионов и Евгений Чазов, брежневские врачи, они же и справились с критической ситуацией.
Родионов, личный врач Брежнева, был человеком довольно ленивым и бесхребетным, который воспринимал свою работу как богом данную синекуру, вдобавок, он и сам был уже сосредоточен на собственных проблемах с легкими, которые день ото дня все нарастали, но врач он был хороший. И слабый: именно благодаря ему Брежнев имел какое-то время свободный доступ ко всем этим "ативанам" и "седуксенам"... Также и Чазов, глава Четвертого управления Минздрава, довольно легко поддавался на любой сколько-нибудь серьезный окрик со стороны своего царственного пациента, тем более, что его главный куратор, друг и защитник — Юрий Владимирович Андропов — был трусоват и мягкотел в контактах с равными по положению вельможами из Политбюро, такими как Косыгин, Суслов, Кириленко, а уж перед Брежневым заискивал в открытую!
Но созрел тот самый случай, когда уже ни за чью спину не спрячешься: вот, есть ты — и есть твой пациент, жизнь которого самым прямым образом зависят от предпринятых тобою мер! Думай, решай! Поезд неутомимо двигался в Улан-Батор, а Чазов и Родионов проводили экстренные консилиумы, как по системам правительственной связи, так и лично — между собой.
Брежнев находился в каком-то промежуточном состоянии между полным беспамятством и бредом: его тело и мозг реагировал на звук, на свет, на кинестетику, продолжали функционировать все механизмы так называемой "открытой системы", ибо любой организм — это своего рода емкость, запруда, с входящими и выходящими трубами... Но сознание...
Чазов, на свой страх и риск принял решение: клин клином! Это означало, что в дополнение ко всем поддерживающим и очищающим процедурам, в засбоившую кровеносную систему, недостаточно хорошо питающую во время кризиса клетки головного мозга, надо вводить психостимуляторы, комбинации стимуляторов: в первую очередь мезокарб, и, чтобы дать воздействию первоначальный толчок, фенамин и первитин. Сердце генсека, однажды перенесшее инфаркт, могло не выдержать экстренных медикаментозных нагрузок, но Чазов понадеялся на ресурсы мощного брежневского организма и оказался прав! Тем более, что за два десятилетия, прошедшие после инфаркта, сердце не доставляло Брежневу и его врачам хоть сколько-нибудь заметных проблем.
Помогло. Да, помогло, и уже в Улан-Баторе Леонид Ильич нашел в себе собственные силы преодолеть оставшуюся слабость, а вместе с нею и неизбежную в таких случаях депрессию. Да, выглядел он чуть слабее обычного, меньше улыбался, чаще требовал отдыха, но снотворных уже не просил, и к рюмочке не прикасался...
В том же злополучном поезде ехал и один из руководителей подпольной ПрВр Валерий Курбатов, он же замминистра так называемого "средмаша": ему было обещана со стороны Устинова небольшая рабочая аудиенция с Брежневым, на которой Курбатов надеялся, наряду с решением дальневосточных проблем по снабжению подведомственных строек, пропихнуть проект решения по "эксперименту", переводу части вспомогательных производств министерства на "хозрасчет"... Последняя идея принадлежала сугубо мозговому центру "ПрВр", в рамках ее потенциального влияния на социально-экономические процессы в стране...
Аудиенция не состоялась "по техническим причинам", ибо не с кем было разговаривать: охрана, врачи, помощники Брежнева сплоченной стеной встали между ним и дополнительными нагрузками, поверх обязательнейшего минимума заранее согласованных и объявленных для поездки программ. К декабрю здоровье генсека вроде бы вошло в более или менее привычные берега, но момент был упущен: очередь жаждущих попасть на личный прием была очень уж велика и состояла из личностей весьма влиятельных, могущественных, даже для уровня товарища Славского, а тем более и для его замминистра.
— Валера, япошкин бог! Не те подходы мы задействовали, не ту штольню рыли-прорубали!
— Ты это о чем, Серафим Ильич? Ты мясом закусывай, мясом, а не листиком салатным! Какая штольня, ты о чем?
Справлять католическое рождество в Москве не очень-то принято, но почему бы и нет, если захотелось — как бы в качестве разминки перед настоящими праздниками, который в самые ближайшие дни пойдут веселой чередой: сначала традиционный Новый год, любимейший праздник советского народа, после него так называемое русское рождество, которое по старому стилю, а потом Старый новый год, также весьма привечаемый праздник. Но сочельник пришелся на будний день, и поэтому решено было просто обмыть-отметить обычный субботний день двадцать восьмое декабря.
