Мысль об отречении созревала в умах и сердцах как-то сама по себе... Обрывчатые разговоры были то с тем, то с другим. Я не помню, чтобы этот вопрос обсуждался Комитетом думы. Он был решен в последнюю минуту.
В четвертом часу ночи вновь приехал Гучков. Он был сильно расстроен. Только что рядом с ним в автомобиле убили князя Вяземского. В офицера стреляли из казармы, но разве узнаешь, кто нажимал спусковой крючок.
И тут собственно это и решилось. Были — Родзянко, Милюков, я — остальных не помню, но помню, что ни Керенского, ни Чхеидзе, ни Самотаева не было. Мы были в своем кругу. И потому Гучков говорил совершенно свободно. Он сказал приблизительно следующее:
— Надо принять какое-нибудь решение. Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что он офицер. То же самое происходит, конечно, и в других местах. Надо на что-нибудь решиться. На что-то большое, что могло бы произвести впечатление, что дало бы исход, что могло бы вывести из ужасного положения с наименьшими потерями. Надо, прежде всего, думать о том, чтобы спасти монархию. Без монархии Россия не может жить. Но, видимо, нынешнему государю царствовать больше нельзя...
— Нам нельзя спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда весь этот революционный сброд начнет сам искать выход. И сам расправится с монархией. Меж тем, это неизбежно будет, если мы выпустим инициативу из наших рук.
Родзянко сказал:
— Я должен был сегодня утром ехать к государю, но меня не пустили. Они объявили мне, что не пустят поезда, и требовали, чтобы я ехал с Чхеидзе и батальоном солдат.
— Я это знаю, — сказал Гучков, — поэтому действовать надо иначе. Я предлагаю немедленно ехать к государю и привезти отречение в пользу наследника. Ни с кем не советуясь, ни кому не сообщая. Если вы согласны и если вы меня уполномочиваете, я поеду, но мне бы хотелось, чтобы поехал еще кто-нибудь.
Мы переглянулись. Произошла пауза, после которой я сказал:
— Я поеду с вами.
Я отлично понимал, почему я еду. Я знал, что офицеров будут убивать именно за то, что они монархисты, за то, что они захотят исполнить свой долг присяги царствующему императору до конца.
Я чувствовал, что отречение случится неизбежно, и чувствовал, что невозможно поставить государя лицом к лицу с Чхеидзе, а отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монархии.
Я не знал, удастся ли этот план при наличии Гиммеров, Нахамкесов и приказа ? 1, подчиняющего войска гарнизона Совету. Но, во всяком случае, он представлялся мне единственным. Для всякого иного нужна была реальная сила. Нужны были немедленно повинующиеся нам штыки, а таковых-то именно и не было.
...
В пятом часу ночи мы сели с Гучковым в его автомобиль, который по мрачной Шпалерной, где нас останавливали какие-то посты и заставы, и по неузнаваемой Сергиевской довез нас до квартиры Гучкова. Там А.И. набросал несколько слов.
Этот текст был составлен слабо, а я совершенно был неспособен его улучшить, ибо все мои силы были на исходе.
2-е марта 1917 года. Псков.
...
Чуть серело, когда мы подъехали к вокзалу. Очевидно, революционный народ, утомленный подвигами вчерашнего дня еще спал. На вокзале было пусто.
Мы прошли к начальнику станции. Александр Иванович сказал ему:
— Я Гучков. Нам совершенно необходимо по важнейшему государственному делу ехать во Псков. Прикажите подать нам поезд.
— Поезд ждет вас с вечера, и сей момент будет подан под посадку.
Ответ начальника станции отразился на лице А.И. недоумением. Не прошло и десяти минут, как чухнув напоследок паром, на перроне остановился поезд, состоящий из локомотива и трех вагонов.
Из второго высыпала полусотня необычно одетых солдат. На мгновенье, мне показалось, что это какой-то сброд в куртках до колен, но командующий отрядом поручик с красной звездой на шапке, скомандовал 'смирно' и, отсалютовав Александру Ивановичу, доложил, что особый отряд 'Вагнера' готов сопровождать товарища военного министра Временного правительства, во Псков и обратно.
Обращение 'товарищ', столь неуместное в данной обстановке, поставило нас в тупик. Не меньшее замешательство мы испытали от известия, что А.И. уже военный министр. На вчерашних переговорах с Советом, круг министров Временного правительства был обозначен, но его утверждение отложили до решения Государя и вот.
Судя по заминке, то же самое случилось с Гучковым, но А.И. всегда отличался быстротой поступков и мыслей, а потому отдав честь скомандовал:
— Вольно поручик действуйте по вашему порядку.
Поручик скомандовал грузиться. Глядя им вслед, я понял, что это те самые таинственные 'вагнеровцы', о которых ходило столько слухов.
Все разрешилось, когда на перроне показался лидер энесов Дмитрий Павлович Зверев и мы вошли в наш вагон.
Вагон делился на две части. В салоне против небольших столиков стояли откидывающиеся кресла, вторая часть состояла из спальных купе.
— Это ваши проделки?
— Почему сразу проделки?
Разговор начался, едва поезд тронулся...
Мне показалось, что Дмитрий Павлович обиделся.
— Чхеидзе собирался ехать на отречение Государя с целым батальоном революционным солдат. Он передумал?
— Это не революционные солдаты, и вы преувеличиваете роль нашего доблестного революционера, — в словах Зверева отчетливо прозвучала ирония, — как, впрочем, и многих других.
— Но как вы узнали? Поездка решилась в четыре утра, а начальник станции положил, о готовности поезда с вечера.
— Дык, трудно было догадаться?
Простонародное 'дык' диссонировало с чистой сорочкой и аккуратным пиджаком Дмитрия Павловича. Мне было все-таки неловко, что я явлюсь к царю в пиджаке, грязный, немытый, четыре дня не бритый, с лицом каторжника, выпущенного из только-что сожжённой тюрьмы.
Гучков что-то хотел спросить еще, но его опередил Зверев:
— А знаете, Александр Иванович, вам надо непременно поспать, и вам Василий Витальевич.
С этими словами, Дмитрий Павлович открыл свой баул из которого пахнуло дорожной снедью.
— Вот вам, по чарочке, и тут же спать, а потом я вас разбужу, и у меня для вас заготовлены бритвенные приборы.
Зверев разговаривал с нами, как с малыми детьми. Я видел, что Гучков сопротивляется, но ..., а потом мы уснули и действительно были разбужены за два часа до прибытия во Псков.
За окнами мелькал серый вечер. Мы, наконец, были одни, вырвавшись из этого ужасного человеческого круговорота, который держал нас в своем липком веществе в течение трех суток.
Тот роковой путь, который привел меня и таких, как я, к этому дню 2-го марта, бежал в моих мыслях так же, как эта унылая лента железнодорожных пейзажей, там, за окнами вагона. День за днем наматывался этот клубок, в нем были этапы, как здесь — станции. Но были эти 'станции' моего пути далеко не так безрадостны, как вот эти, мимо которых мы сейчас проносились.
...
В 10-ть часов вечера мы приехали. Вышли на площадку. Голубоватые фонари освещали рельсы. Через несколько путей стоял освещенный поезд. Мы поняли, что это императорский.
Сейчас же кто-то подошел.
— Государь ждет вас.
И повел нас через рельсы. Значит, сейчас все это произойдет. И нельзя отвратить?
Нет, нельзя. Так надо. Нет выхода. Мы пошли, как идут люди на все самое страшное, — не совсем понимая. Иначе не пошли бы.
С нас сняли верхнее платье. Мы вошли в вагон.
Это был большой вагон-гостиная. Зеленый шелк по стенам. Несколько столов... старый, худой, высокий желтовато-седой генерал с аксельбантами.
Это был барон Фредерикс.
— Государь император сейчас выйдет. Его величество в другом вагоне.
Стало еще безотраднее и тяжелее.
В дверях появился государь. Он был в серой черкеске. Я не ожидал его увидеть таким.
Лицо?
Оно было спокойно.
Мы поклонились. Государь поздоровался, подав нам руку. Движение это было скорее дружелюбно.
Немного задержал взгляд на Дмитрии Павловиче...
— Вы левый?
— Трудно сказать, Ваше Императорское Величество.
— А где Николай Владимирович? — голос Государя был ровен.
Кто-то из свиты ответил, что генерал Рузский просил доложить, что он немного опоздает.
— Так мы начнем без него.
Жестом государь пригласил нас сесть. Сам занял место по одну сторону небольшого четырехугольного столика, придвинутого к зеленой шелковой стене. По другую сторону столика сел Гучков. Я — рядом с Гучковым, наискось от государя. Против царя был барон Фредерикс.
Дмитрий Павлович сел в углу салона при входе, как бы отделяясь, как бы говоря: 'Я здесь посторонний, не обращайте на меня внимание'. С ним рядом я увидел генерала волосом черного и с белыми погонами. Я вспомнил, это был начальник штаба Данилов. В армии его звали 'Черный'.
Зверев держал что-то, по виду фотографического аппарата. Иногда он, встав, замирал, делал шаг-другой в сторону, и снова замирал, но ни каких вспышек не происходило. На удивленный взгляд барона Фредерикса я шепотом произнес: 'Так надо', хотя в последнем уверен не был. По лицу государя было не понять, как он к этому относится.
Начал говорить Гучков. Он волновался. Говорил, очевидно, продуманные слова, но с трудом справлялся с волнением. Он говорил не гладко, и глухо.
Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было совершенно спокойно и непроницаемо.
Я не спускал с него глаз. Он изменился сильно с тех пор. Похудел. Но не в этом было дело. сейчас на лице государя была маска. Это не настоящее лицо государя.
Настоящее я видел тогда, в тот первый день, когда я видел его в первый раз, когда он сказал мне:
— Оно и понятно... Национальные чувства на западе России сильнее... Будем надеяться, что они передадутся и на восток.
Да, они передались. Западная Россия заразила восточную национальными чувствами. Но восток заразил запад... властиборством.
И вот результат. Гучков — депутат Москвы, и я — представитель Киева. Мы здесь, спасаем монархию через отречение, а Петроград?
Гучков говорил о том, что происходит в столице. Он говорил правду, ничего не преувеличивая и ничего не утаивая. Он говорил то, что мы все видели в Петрограде. Другого он не мог сказать. Что делалось в России, мы не знали. Нас раздавил Петроград, а не Россия.
Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо.
В это время вошел генерал Рузский. Он поклонился государю и, не прерывая речи Гучкова, занял место между бароном Фредериксом и мною.
Гучков снова заволновался. Он подошел к тому, что, может быть, единственным выходом из положения было бы отречение от престола.
Генерал Рузский наклонился ко мне и стал шептать:
— По шоссе из Петрограда движутся сюда вооруженные грузовики. Неужели же ваши? Из Государственной Думы?
Меня это предположение оскорбило. Я ответил шепотом, но резко:
— Как это вам могло прийти в голову?
Он понял.
— Ну, слава богу. Я приказал их задержать.
— Я могу посоветовать, обратиться к господину Звереву. Рузский кивнул.
Гучков продолжал говорить об отречении. Генерал прошептал мне:
— Это дело решенное. Вчера был трудный день. Буря была.
-И, помолясь богу,— говорил Гучков.
При этих словах по лицу государя впервые пробежало что-то... Он повернул голову и посмотрел на Гучкова с таким видом, который как бы выражал: 'Этого можно было бы и не говорить'.
Гучков окончил. Государь ответил. После взволнованных слов А.И, голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой — гвардейский:
— Я принял решение отречься от престола. До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея. Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца...
Последнюю фразу он сказал тише.
К этому мы не были готовы. Кажется, А.И. пробовал представить некоторые возражения. Кажется, я просил четверть часа. Посоветоваться. Но это почему-то не вышло. И мы согласились, если это можно назвать согласием, тут же... Но за это время сколько мыслей пронеслось, обгоняя одна другую.
Во-первых, как мы могли не согласиться? Мы приехали сказать царю мнение комитета Государственной Думы. Это мнение совпало с решением его собственным, а если бы не совпало? Что мы могли бы сделать? Мы уехали бы обратно, если бы нас отпустили. Ибо мы ведь не вступали на путь 'тайного насилия', которое практиковалось в XVIII веке и в начале ХIХ-го.
Решение царя совпало в главном. Но разошлось в частностях. Алексей или Михаил перед основным фактом — отречением — все же была частность. Допустим, на эту частность мы бы 'не согласились'... Каков результат? Прибавился бы только один лишний повод к неудовольствию. Государь передал престол вопреки желанию Государственной Думы. И положение нового государя было бы подорвано.
Кроме того, каждый миг был дорог. И не только потому, что по шоссе двигались вооруженные грузовики, которых мы достаточно насмотрелись в Петрограде, и знали, что это такое, и которые генерал Рузский приказал остановить (но остановят ли?), но еще и вот почему: с каждой минутой революционный сброд в Петрограде становится наглее, и, следовательно, требования его будут расти. Может быть, сейчас еще можно спасти монархию, но надо уже думать и о том, чтобы спасти хотя бы жизнь членам династии.
Если придется отрекаться и следующему, то ведь Михаил может отречься от престола.
Но малолетний наследник не может отречься — его отречение недействительно.
И тогда что они сделают, эти вооруженные грузовики, движущиеся по всем дорогам?
Наверное, и в Царское Село летят — проклятые.
И сделались у меня: 'Мальчики кровавые в глазах'.
Если здесь есть юридическая неправильность. Если государь не может отрекаться в пользу брата. Пусть будет неправильность! Может быть, этим выиграется время. Некоторое время будет править Михаил, а потом, когда все успокоится, выяснится, что он не может царствовать, и престол перейдет к Алексею Николаевичу.
Все это, перебивая одно другое, пронеслось, как бывает в такие минуты. Как будто не я думал, а кто-то другой за меня, более быстро соображающий.
И мы 'согласились'.
...
Государь встал. Все поднялись.
Гучков передал государю 'набросок'. Государь взял его и вышел.
Когда государь вышел, генерал Данилов подошел к Гучкову. Они были раньше знакомы...
— Не вызовет ли отречение в пользу Михаила Александровича впоследствии крупных осложнений в виду того, что такой порядок не предусмотрен законом о престолонаследии?
Гучков, занятый разговором с бароном Фредериксом, познакомил генерала Данилова со мною и со Зверевым, и я ответил на этот вопрос, то, что уже обдумал, что даст выиграть время и спасти монархию.
...
Барон Фредерикс был очень огорчен, узнав, что его дом в Петрограде сгорел. Он беспокоился о баронессе, но мы сказали, что баронесса в безопасности.
...
Через некоторое время государь вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав:
