"Эта вендетта началась в Кэмберлендских горах между семействами Фолуэл и Гаркнесс. Первой жертвой кровной вражды пала охотничья собака Билла Гаркнесса, тренированная на опоссума. Гаркнессы возместили эту тяжелую утрату, укокошив главу рода Фолуэлов. Фолуэлы не задержались с ответом. Они смазали дробовики и отправили Билла Гаркнесса вслед за его собакой в ту страну, где опоссум сам слезает к охотнику с дерева, не дожидаясь, чтобы дерево срубили.
Вендетта процветала в течение сорока лет. Гаркнессов пристреливали через освещенные окна их домов, за плугом, во сне, по дороге с молитвенных собраний, на дуэли, в трезвом виде и наоборот, поодиночке и семейными группами, подготовленными к переходу в лучший мир и в нераскаянном состоянии. Ветви родословного древа Фолуэлов отсекались точно таким же образом, в полном согласии с традициями и обычаями их страны".
Какой вариант попадизма вам более по душе? В Билла Гаркнесса за полчаса до срабатывания дробовика? В Неда Фолуэлла во время прогулки на последнее в жизни молитвенное собрание?
От себя замечу: наиболее вероятно — в "собачку тренированную на опоссума".
"В каждом благородном семействе есть свой скелет в шкафу" — общеизвестная истина. А у каждого владетельного рода таких "скелетов"... Вендетты по теме: "и кто это обидел мою любимую собачку из ружья?" — лишь малая доля наследства, достающегося попаданцу вместе с телом носителя.
Есть планы и намерения, запущенные годы, десятилетия, поколения назад. Есть долги. Долги дружбы и долги вражды. Это часть отношений между людьми, часть "паутины мира". Не ваши — вашего тела, его предков. Если вы отказываетесь платить — вас перестают понимать. Ваши намерения трактуются превратно, ваше окружение пребывает в разброде, вас перестают защищать. Успеете ли вы сплести свой "лоскуток паутинки" взамен разрушенного вами?
"От паранойи не умирают" — правильно. От неё дохнут. Подхватив инфекцию в плохо замотанные, стёртые на вёслах, ладони, заснув на посту после изнурительного марша, сцепившись по пустяку с таким же уставшим, раздражённым соседом.
Умирают не от паранойи — от переутомления, вызванного стремлением эту паранойю успокоить.
* * *
Я напрочь отказался останавливаться в Поречье — нас там знают. Выскочили в Касплю, пошло тяжелее — против течения, но снова — только вперёд. У всех людей, и у меня самого — руки в повязках. Мозоли кровавые. Вторая ночь без сна.
Попутно ломаю здешний порядок — ночью по путям не ходят. "Комендантский час". Нарвёмся на стражу — будут неприятности. Мой народ бурчит, но в вёсла упирается.
Наконец, кормщик взбунтовался:
— Да сколько ж можно...!
По старому анекдоту: "Тс-с. Дерьмо колышется". Сейчас я сам в роли этого... этой консистенции.
Одной рукой придержал на весу весло, другой — меч из-за спины ему в лицо:
— Делай как я велю. "Нет" — мы-то лодочкой пойдём вверх. А вот ты поплывёшь сам и вниз.
Второй раз он начал вякать, когда мы мимо устья Жереспеи прошли.
— Эт... Нам же туда же!
— Нет. Прежним путём не пойдём. Пойдём к Катынскому волоку. Не хочешь — иди пешки. Аки Христос по водам.
Так не делают! Так нельзя! Это — его лодка, он — кормщик, он — путь выбирает и скорость указывает! Но... тревожно мне. Крокодил всегда возвращается к воде по своему следу. Поэтому охотники вбивают на тропе острое. Крокодил ползёт и режет себе брюхо. Я на острое брюхом — не хочу! Паранойя у меня! Факеншит уелбантуренный!
У начальника — бзик, у подчинённых — грыжа.
Как-то не встречал у попаданцев описания бесконечного, тупого, однообразного, изнурительного труда. Не вообще — где-то там, умозрительно, а их личного. Не по воле какой-нибудь злой местной кикиморы, а по собственной паничности и истеричности.
"Весло поднял, перекинул, зацеп, рывок". Повторить. Вторые сутки.
Пристали к берегу, хоть бы кулеш сварить. Не успели костёр разложить — малой какой-то нарисовался:
— Эй, дяденьки, тута становиться нельзя! Тута луга наши.
И чего с ним делать? В куски порвать, чтобы не мявкал? А дальше, в кустарнике — второй выглядывает. Чуть что — убежит и тревогу поднимет. Волка на него спускать? Пришлось убраться.
Что радует — принцип пойменной стражи, которую я у себя в Рябиновке на Угре устроил — не новость в нашем многострадальном отечестве. Радуюсь. Гребу. Выгребаю и угрёбываю.
Всё-таки, встали на ночёвку на попавшемся погосте ещё до заката.
Пока разместились, подкормились... перевязки отмочили, промыли, смазали да перевязали... Тут мои все и попадали. А я в другую избу заскочил, куда баб определили.
— Ой...
В полутьме избы на лавке лежит замотанная Катерина. Глаза закрыты, голова завязана, спит.
Агафья ей перевязки сменила, собой занялась. Сидит на соседней лавке топлесс, синяки на себе разглядывает. Теперь вот локтем прикрылась. А она... ничего. И чего она себя старухой считает? Это здесь в 25 — дама стареющая. А вот в моё время...
Подошёл поближе. Смотрит напряжённо, но не испуганно. Забавно: у неё с Катериной глаза разного цвета, а взгляд одинаковый. Катерина на меня снизу так смотрела, когда я ей помогал рубаху снимать.
Если Гапка и сейчас смеяться начнёт — развернусь и уйду. Ничто так не способствует эрекции как волнующий женский смех. И не убивает её так, как грубый женский хохот.
Подцепил мизинцем за ошейник у неё на шее, потянул вверх. Встала послушно. И руку сама убрала. Красиво. Хоть и в синяках.
Мне нравятся женские груди. — Чересчур откровенно? "Чересчур правды" — самому себе?
Мне нравится их форма. Многообразие их форм. Мне нравится их вкус, цвет, запах. Мне нравится их движение. Когда женщина дышит. Когда я вызываю в женщине эмоции, и она дышит глубоко, взволновано. А я это вижу и... и тоже... отзываюсь эмоциями. И — когда женщина пляшет. Не танцует — там другое. А именно пляшет. Народное, рОковое... Вызывают тревогу, когда она скачет верхом. Иногда они радуют своей дрожью. Синхронной, резкой... От моих толчков на ней. Я балдею от ощущения освобождения и одновременной беззащитности, которые появляются у них, когда снимаешь с неё тесный бюстгальтер. Когда затянутая, сжатая, "построенная" женская плоть вдруг становится сама собой. Естественной, очень открытой... для всего. Для меня.
"Мы любим плоть — и вкус её и цвет,
И душный, смертный плоти запах...".
Любим. И вкус, и цвет. Но мои мозги сносит от... от консистенции. От тактильности. От волшебного богатства чувствительности прикосновений. От лёгкой прохлады под моими пальцами вначале, и пылающего жара в моих ладонях в конце. И их постепенного, чуть потного, остывания потом. От слегка снисходительной вялости при первых прикосновениях — "ну, ну... посмотрим...", до возникающей и нарастающей жаркой, ищущей упругости, налитости, тяжести: "ещё! Ещё!". От неслышного ухом, но ощущаемого телом, видимого глазами звона этих... колоколов. Усиливающегося, ускоряющегося, набатного... Тревожного, зовущего, требующего... И вдруг замирающего в последний, самый... самый момент. Когда уже нет движения, когда всё замерло... И только внутри тела нарастает невидимая, неслышимая, запредельно высокая нота...
"Звенит высокая тоска,
Необъяснимая словами...".
В мгновение тишины, за которым следует... заключительный стон.
"Я — не один, пока я с вами -
Деревья, птицы, облака!".
И с этими... с птицами — тоже.
Э... Да что я рассказываю! Женщины вокруг нас. Только и надо не просто смотреть, но и видеть. Не отмечать "факт наличия", а чувствовать ощущения. Хотя бы свои собственные. Чувствовать собой. Своей кожей, своей душой.
Я осторожно прошёлся пальчиками по её груди. Сильно её побили. Куда не коснись — ей будет больно. Ну, кроме нескольких мест. И — смотря как прикоснуться. Осторожно наклонился и, ухватив сосок губами, втянул. Над головой раздался стон. Вот такой звук — совсем не от боли.
— Ваня! Ванечка, миленький... Господине! О-ох... Не надо! Не сейчас... Гос-с-споди-и-и! Да что ж ты не понимаешь — у меня на спине живого места нет!
Связочка... Не понял. Я поднял на неё глаза. Она, немедленно прикрывшись ладошками, быстро виновато залепетала:
— На спине-то живого места нет! Там же как ни коснись — везде болит! Меня ж на спину не положить!
Последнюю фразу она почти выкрикнула в панике. Понятно, что господину такие проблемы рабыни... не указ. Может принять к рассмотрению, может — проигнорировать.
"Терпи коза — сейчас мамой будешь" — детская недетская мудрость.
Но я автоматически ответил вопросом:
— А на живот?
Идиотизм моего вопроса дошёл до меня только после того, как изумление на её лице сменилось едва сдерживаемым весельем. Она прыснула. Но сразу же остановилась. Почему-то покраснела и смущённо сообщила:
— И ещё... Господине... Девушка я.
Факеншит! Да что ж этот Достоевский от меня не отлепляется!
По "Карамазовым" — Агафья единственная нормальная женщина, без отклонений в психике, в атмосфере достоевщины — российского торжествующего дурдома. И та — девственница!
Агафья встревожилось моим молчанием, и принялась оправдываться:
— Нет, ты не думай, я не порченная какая. Просто меня к боярышне с малолетства приставили, мне с парнями гулять неколи было. А те и не цеплялись особо — я ж хоть и приблуда, а от боярина. Годы-то так и пронеслись. Ныне вот Катя выросла, в возраст вошла, а моё-то времечко девическое — уж прошло давно. Кому я теперь старая такая нужна? Счастье моё бабское мимо пролетело, не повстречались мы с ним. Может оно и к лучшему.
И она успокаивающе мне улыбнулась.
Офигеть! Она — меня — успокаивает?! Очень устойчивая психика, способность не искать виноватых в своих бедах на стороне, реализм и оптимизм...
Я хочу эту бабу! Не в том смысле, как вы подумали — по народной песне:
"Чтобы эта жена
Да в моём дому жила.
Да в моём дому жила.
Мои хлеб да соль елА".
Простейший ритуал очистки жилья от нечисти с использованием горящей свечи — представляете? А тут — постоянно действующий очиститель и изгонятель! От такого позитива всякие злобы и обиды просто рассыпаются! Разные меланхолии с мизантропиями и депрессиями — по щелям расползаются! И ведь не дура, чтобы просто хохотать с дури.
Хочу! Хочу, "чтоб в моём дому жила, мои хлеб и соль ела"!
— Ну, коли девушка — тогда давай голову. Лечить буду. Повязки-то переменить надо, а тебе самой не видать.
Мы потихоньку мирно болтали, занимаясь вивисекцией. Хотя правильнее сказать: дезинфекцией. Но тоже — больно. Пришлось-таки положить "престарелую девушку" на животик и обработать ей спину. Похоже, есть трещина в ребре. Или такой сильный ушиб? Без рентгена...
Тут Катерина резко всхарпнула и вскинулась. Посмотрела на нас ошалелыми со сна глазами и откинулась на подушку.
— Сучка безмозглая. Ни стыда, ни совести. Кошка драная. Кто погладит — тому и подставит. Курва. Быдла бесчестная...
Поток бормотания можно было бы принять за самоидентификацию с самокритикой, но последняя фраза... Я недоумевающее посмотрел на Агафью. Она ответила мне виноватой улыбкой.
— Она ныне малость... не в себе... жар у ней...
Выгораживает. Хоть и обиделась.
Я пересел на постель Катерины. Она раздражённо отвернулась к стене.
— Ишь ты! Оне-с смотреть не изволят-с!
Сдёрнул с неё одеяло. Так, штанов нет. Широкий подол рубахи свободно задирается, содержимое осматривается и оценивается. Собственно говоря, кроме рывком сдвинутых коленей, можно оценить только полноту и качество наложенных Агафьей повязок. Отделали девчушку... не точечно.
Пытаюсь повернуть её лицо за подбородок к себе, она упирается, перехватывает мою руку. А я — её. Её рукой провожу под завязанным на голове, поверх повязок, чистеньким платочком. Веду её пальцем по её шее, заправляю её палец за ошейник. Полоска металла. Напоминание о "её месте".
— Курва здесь ты. Это ты вздумала дыркой своей серебра нащёлкать. Это ты — сучка безмозглая. Ошейник чувствуешь? Теперь быдло — ты. Теперь у тебя — ни стыда, ни совести. Только — послушание. Скотинка двуногая. И мявкать тебе, без хозяйского соизволения — заборонено. Кошка драная.
Опускаю руку от горла на грудь, на левый сосок. Чуть прижимаю в ладони. Чуть-чуть: по битому... осторожнее. Она инстинктивно дёргается, хватает меня за руку, пытается убрать... Слабенькая совсем.
— Что, Катерина Ивановна, не привыкла, что тебя за сиськи дёргают? Привыкай. То ты была дитятко любимое, обласканное, первая на весь город девица-красавица, все на тебя — радовались да умилялись. А стала холопка, роба. В чужом хлеву — тёлка безрогая. Такая, стало быть, воля божья. За грехи твои — господне наказание.
Какие у неё "грехи" — не знаю. Может, съела что-нибудь не то? Или — не тогда?
Чуть приподымаю ладонь, изображая пальцами руки на её груди выпущенные когти.
— Ныне ты вся — в воле моей, во власти моей, в руке моей. Пожелаю — и порву красу твою в ошмётки, захочу — и сердце твоё живое выну.
Минимальная, со стороны практически невидимая, но телом ощущаемая, моторика моих пальцев — чуть сжать, чуть надавить.
"Когти выпущенные".
— Понравится сердечко твоё девическое — на ладони покатаю да сырым съем. Нет — с лучком покрошу меленько. Или — волку своему скормлю.
Под рукой молотится. Мелко частит обсуждаемая анатомическая деталь слушательницы.
— Ты жива — покуда мне терпится. Ты цела — покуда мне нравится. Мне понравиться — тебе жизни смысл. Об этом мечтай истово. Мне что любо — и ты возлюби. Возлюби искренне, всей душой своей, всем телом. Неприязнь какую, неискренность — затопчи-выкорчуй. Мне притворства твоего — не надобно. Угляжу — прогоню-выгоню. Вышибу из души своей, из внимания. Вот тогда худо будет, Катенька. Вот тогда беда придёт, тоска смертная.
Почему — "придёт"? Судя по безостановочно текущим из-под закрытых век слезам — уже. Страх, унижение, боль, слабость... И полная безысходность. Рушащаяся система представлений о себе и о мире, ценностей и мотивов, границ допустимого и желаемого... Щебень разрушенной души.
— Однако ж — господь милостив. Захлопывая одни двери, он отворяет новые. Погружая в пучины несчастия, бросает он и канат спасительный.
Оборачиваюсь к сидящей в стороне Агафье, маню её пальцем. Она так и не успела одеться. Наклоняю её над лицом Катерины, так, чтобы той было видно. Как я беру в другую ладонь левую грудь бывшей её служанки.
— Смотри: была ты боярышней и госпожой, а она — нянькой да рабыней. Во всякий день, с самого рождения твоего при тебе. Ты и не замечала. Как сапог ношенный, как рубаху на каждый день. Как небо ясное, как солнце красное — есть и ладно. А ныне позолота да мишура порушились, обычаи прежние поосыпались. И остались вы обе голенькие. И телами, и душами — как сами есть. Лишь ошейники, да и те — одинаковы. И сердца ваши — в моих руках сходно стукают.
Я синхронно, осторожно, но чувствительно, сжал обе ладони. Тёмные, залитые слезами, глаза Катерины распахиваются. Подержав пару мгновений взгляд на мне, перемещаются на склонённое над ней лицо Агафьи. Та, хоть и встревожена, но улыбается успокаивающе.
