Протеанин несколько минут не присылал собеседникам новых комплектов мыслеобразов. Я и Сташинский ждали, когда он справится с чувствами и эмоциями. Планета — мегаполис... Это было невероятно грандиозное инженерное решение. Оказавшееся, к тому же, очень стойким к разрушающему влиянию времени. Там, на Феросе, как понимала я и догадывался Сташинский, жило очень много протеан. Целая планета — город. Там были миллионы протеан. Какой же огромный космофлот надо было иметь, чтобы вывезти всё население этой планеты в самые разные уголки Галактики?
Сташинский впервые зримо представил себе огромный протеанский флот, уходивший от Фероса... в никуда? Ведь Жнецы, насколько понял профессор, тогда уже хозяйничали в галактике. И многие корабли просто не добрались до предполагаемых для высадки спасённых феросцев планет или космостанций... Если уж протеане при всей их мощи не смогли победить... то, может быть, уже чудом можно считать то, что они хотя бы выжили. Хотя бы один выжил — уже хорошо.
Но даже если протеане живут долго, то это значит, что... с уходом из жизни Явика прервётся окончательно не только жизнь расы, но и надежда на её возрождение. И он, протеанин Явик, пытается прожить свою жизнь, отчаянно защищая что-то своё. Те же две протеанские базы. Первую и вторую. Он их защищает, потому что они важны для него. Он их — защищает, потому что считает их... своей собственностью? Последним приветом из погибшего родного мира, даже если этот мир — гигантская галактическая империя?
А взамен... взамен он дарит им, обитателям нынешней Галактики всё богатство иден-праймовских недр, в которых действительно ещё немало скрыто протеанских артефактов разного вида, рода и размера. Он всё это отдаёт, оставляя себе только эти две базы. И просит всего ничего: оставить их, эти две базы в покое. Он нервничает, волнуется, он понимает, что как воин, причём — воин профессиональный, в будущей войне он может просто погибнуть. Не выжить. Уйти в небытие. И сейчас он пытается сделать всё, чтобы спасти, что только можно, из артефактов своей расы, последним представителем которой он является.
Он говорит о других планетах, он говорит открыто, откровенно, он показывает ранее неизвестные учёным и специалистам нынешних рас картины из "прошлой жизни", за которые многие академики и профессора сделали бы очень многое. Он понимает, что это — остатки, последние следы гигантской густонаселённой в прошлом протеанской империи, межзвёздной империи. Остатки, которые, скорее всего, не сохранятся в будущей войне, в будущем, очень уже хронологически близком столкновении со Жнецами. Эти следы сгорят, растворятся, исчезнут в огне будущей войны. Он, протеанин, прав. Потому прав, что имеет право судить нынешние расы и нынешние поколения разумных органиков. За лень, за равнодушие, за отсутствие желания и стремления достигать, трудиться, творить.
— Не надо, профессор, — в сознании Сташинского вспыхнул новый мыслеобраз. Персональный — уж это Тимур Лаврович определил сразу. Привычка, наверное. — Не надо... казниться. Мы, протеане, тоже были сметены Жнецами... потому что не интересовались своим прошлым. Сметены Жнецами были и инусаннонцы, потому что не интересовались своим прошлым. Мы, разумные органики, каждый раз оказываемся на краю, но каждый раз возрождаемся. Каждый раз снова идём к краю и останавливаемся на нём, удерживаемые неведомой, непонятной, но умной силой. И в этот раз... нам дан в очередной раз шанс устоять, не погибнуть, не исчезнуть. Нам нужно... воспользоваться этим шансом. И потому... поговорим об артефакте, который всем нам — и протеанам, и людям, и всем пятнадцати нынешним расам... хорошо известен. — Явик прислал своим собеседникам новую порцию мыслеобразов. — Да, именно о Цитадели.
Протеанин подождал, пока Шепард и Сташинский просмотрят богатую подборку картинок. Когда они вопросительно посмотрели на него, он переслал собеседникам ещё одну подборку:
— В этот раз на Станции тоже собрано руководство... Галактики. Как и в наш Цикл и я думаю, что так же было и в цикл, когда верховной расой в Галактике были инусаннонцы. Всегда на этой станции собирались "сливки общества", как любят выражаться в таких случаях люди. — Явик не стал улыбаться или усмехаться, он остался серьёзным. Он... успокаивался. Переход к рассказу о Цитадели помог ему отрешиться от волнений, связанных с трагедией Фероса. Он сам бы не мог пояснить, почему для него Ферос вдруг стал так важен, но лучше... лучше сейчас не возвращаться к воспоминаниям об этой планете-мегаполисе. Лучше продолжать рассказывать своим собеседникам о Цитадели. Скоро — прибытие на очередную археологическую площадку, а там предстоит работа и предстоит новый... раунд общения с археологами, инженерами, техниками. — Да, мне известно, что сейчас там по-прежнему разная сила притяжения в разных секторах. Есть и путаница в размерах, что вполне объяснимо. — Явик не стал сейчас говорить о том, что эта станция — гигантский ретранслятор. — Знаю также, что считается эта станция творением моей расы. Но это — не так. Эта станция старше, чем моя раса, старше даже инусаннонцев, — он посмотрел на удивлённое лицо профессора. — Да, Тимур Лаврович. — Явик переслал персонально профессору комплект новых мыслеобразов. — На самом деле, как было доказано, к сожалению — очень поздно доказано учёными моей расы, эта огромная специальная конструкция была создана более миллиарда лет тому назад. Создана Жнецами. Не этими гигантскими кораблями, один из которых вы видели рядом с фрегатом, а их пилотами. Создана и поставлена в центре туманности Змея. Эта станция может не только раскладываться и складываться, но и двигаться. Медленно, по нынешним меркам, но всё же — двигаться в нужном направлении. В источниках, в своё время я читал развёрнутые доказательства того, что при необходимости Цитадель может двигаться и очень быстро. Она может летать, профессор, летать быстро. И я не удивлюсь, если узнаю, что среди землян есть люди, для которых это — не новость, а вполне рабочее решение. Раса разумных машин создала и Цитадель, и сеть ретрансляторов, поставила Цитадель в центр этой сети и сделала систему-ловушку, чтобы загонять расы раз за разом к необходимости развития по заданному пути. — Явик поймал взглядом негодующее и растерянное выражение лица Сташинского. — Увы, это — именно так, профессор, — протеанин прислал Сташинскому новую порцию мыслеобразов. — Это — то, что я, простой воин, простой офицер, знал всегда. И я знаю, что среди протеан, моих сородичей, были те, кто знал гораздо больше. Цитадель раз за разом становилась центром общегалактической цивилизации. Так было в эпоху инусаннонцев, так было в эпоху протеан, так обстоит дело и в вашу эпоху, которую вполне позволительно именовать Циклом. Да, да, Тимур Лаврович. Именно Циклом, потому что всё повторяется: рождение совокупности высокоразвитых цивилизаций разумных органиков, их развитие, достижение ими определённого, достаточно высокого уровня и, в неизбежном финале — гибель или, точнее, смерть под ударами Жнецов. Под ударами разумных машин, раз за разом уничтожавших разумную органическую жизнь во Вселенной. — Явик помедлил, затем прислал собеседникам — теперь уже обоим — новый комплект мыслеобразов. — Здесь то, что сейчас известно о Цитадели большинству представителей нынешних рас. Это известно в значительной мере и вам. Азари, саларианцы, волусы, турианцы. Все они... лезли на Цитадель. Чувствуя её странную притягательность. И не понимая, что лезут в ловушку. Лезут, не изучая так, как должно, эту станцию. Как не изучали её и мы, протеане, в своё время. Как не изучили её досконально и наши предшественники — инусаннонцы. Мне известно, например, что ваши учёные так и не определили точно возраст Цитадели, не исследовали, не изучили, не определили материал, из которого она была изготовлена. Цитадель, как механизм, тоже, к сожалению, остаётся неизвестной нынешним техникам и инженерам. Расположение основных механизмов станции, местоположение её блока управления и систем регулирования... Да, да, профессор, на любой станции есть эти блоки... Как и блоки жизнеобеспечения и, как ни странно для столь массивной и громоздкой конструкции, навигации... Всё это раз за разом остаётся скрытым от глаз и иных органов чувств её обитателей. Всё это так. — Явик, не глядя на Сташинского, ощутил, что он хочет возразить. — Хранители... Да, это был и для нас, протеан, секрет. Но... эта раса умеет быть незаметной. А в моё время на Цитадели обитали преимущественно знатные и богатые протеане, которые умели и могли в упор не замечать, не видеть и даже не чувствовать "обслуживающий персонал", которым, в первую очередь, и были Хранители, профессор. И Цитадель — это не просто станция. Это — гигантский ретранслятор. — Явик едва успел, предупреждая всплеск удивления, изумления и непонимания, передать профессору специальную подборку мыслеобразов. — Взгляните, Тимур Лаврович. Это — общеизвестные данные из вашего планетного и межсистемного Экстранета. То, что есть в базах данных Идена. И то, что является общедоступным. Всё это доказывает справедливость такого предположения. — Явик посмотрел на занервничавшего археолога. — Да, профессор. Когда Цитадель раскрылась в "ромашку", всё население станции погибло за считаные секунды. Редко кому из разумных органиков, волей случая или обстоятельств, сумевших тогда оказаться и задержаться на станции, удалось прожить хотя бы минуту. Все погибли почти сразу, во всяком случае — за очень короткое время. Цитадель... замолчала. А следом — замолчали и буи связи у ретрансляторов. И тогда — началась Жатва, приведшая Протеанскую империю к гибели и краху.
Несколько секунд Явик медлил с продолжением рассказа, не присылал мне и Сташинскому новые мыслеобразы, но затем всё же решился:
— На Цитадели нет смены дня и ночи, каждая раса живёт по своему распорядку — личному или расово-общественному. И в моё время редко кто из простых, незнатных и небогатых протеан, да, профессор, даже чистокровных протеан, мог бы сказать и доказать, что он побывал на Станции. Для большинства жителей Империи Протеан эта Станция оставалась очень долго мечтой или сказкой. А потом... однажды, эта сказка и мечта — замолчала. И в Галактику пришла смерть. Пришла одновременно, потому что, войдя, Жнецы завладели всеми базами данных, всеми базами знаний. И тогда они точно и быстро узнали, куда и как следует бить, на что следует... нажимать, чтобы предельно быстро и серьёзно ослабить нас, жителей Империи. Мы сопротивлялись, мы не сдались без боя. Но... информация есть власть и эту простую истину мы в очередной раз познали на собственном горьком опыте. Мы оказались лишены верховного, высшего руководства — оно погибло на Цитадели. И очень долгое время воевали несогласованно. Упустили момент, когда Жнецы ещё не отмобилизовались. Отбить Цитадель, как я помню, мы даже не пытались. Некого было на Станции отбивать у Жнецов. Там все разумные органики нашего Цикла очень быстро... погибли. Да, профессор, погибли, потому что Жнецы... мы это узнали почти сразу — противник особый. Жнецы не берут пленных. Потому что мы, разумные органики, живущие в этой Галактике, считаем, что пленный сохраняет не только свою жизнь, но и свой разум, свою личность. Жнецы не сохраняют разумным органикам ни личность, ни разум, ни жизнь. Потому что они превращают сумевших как-то выжить после первого удара разумных органиков в подобие себя. В полумашины. И делают это... быстро или медленно. Бывало, что и тайно делают. Не сразу становится заметен переход разумного органика на сторону врага. Мы так и не научились бороться с этим... медленным предательством. Мы так и не научились. Наверное, не научились и инусаннонцы. Наверное.
Явик замер, стремясь полнее справиться с очередным приступом сильного волнения:
— И потому в будущей войне, профессор, пленных разумных органиков — не будет. Будут сразу — и окончательно — враги, которых придётся убивать. Убивать надёжно, так, чтобы они не смогли встать, не смогли возродиться, не смогли ожить. Враги из "обращённых" получаются очень живучие. Я бы сказал — крайне живучие. И потому будущая война станет сразу очень жёсткой и очень жестокой. В ней будет много жертв. Да, потери будут нести и Жнецы. Мы тоже наносили им ощутимый ущерб, когда столетиями, два тысячелетия воевали с ними. Но мы не смогли защитить Цитадель. И не знали, что она такое. Не поинтересовались у инусаннонцев. Не захотели подумать об этом заранее. А когда подумали... было уже слишком поздно.
Водитель вполголоса сообщил пассажирам о приближении челнока к посадочной площадке у лагеря археологов. Предстояло пообщаться с членами ещё одной археологической экспедиции.
Выходя из салона на плиты площадки, Шепард отметил необычно глубокую задумчивость Сташинского. Учёный весьма скупо поприветствовал своего коллегу, руководившего здешней археологической экспедицией, сразу куда-то ушёл с ним за высившиеся неподалёку контейнеры.
— Там — офисный домик, — пояснил протеанин. — Пусть пообщаются. Это полезно. Сташинский не пострадает. Но знать многое — он имеет право, — помедлив, протеанин подытожил. — И — должен.
— О чём ты собирался ещё нам рассказать? — спросил Шепард.
— О Часке, Шарринге и Элетании. Я полагаю, этого объёма информации хватит для двух перелётов, — уточнил Явик.
— И о многом, конечно, умолчал, — продолжил Шепард, уже догадываясь, какой будет ответ.
— Да, — кивнул протеанин. — Идём, нас ждут и мне снова придётся долго говорить вслух. Хоть какое-то разнообразие.
— Идём, — согласился старпом. Они вместе пошли навстречу подходившим археологам и техникам, привлечённым сообщением по конференцсвязи о прибытии протеанина.
* * *
Бенезия подошла к Звёздной Карте, поднялась на постамент, служивший на этом небольшом фрегате своеобразным аналогом Центрального Поста или капитанского мостика. Подходить к склонившемуся над виртуальным пространством Звёздной Карты и работавшему сразу с несколькими служебными экранами командиру корабля матриарх не спешила.
Несколько минут — и Андерсон убирает экраны с поверхности Карты, выпрямляется и поворачивается к азари:
— Рад вас видеть, Бенезия, — он отошёл от перил ограждения постамента, мягко и не спеша шагнул к старшей Т'Сони. — Мне сказали, что вы... медитируете.
— Это так. Действительно медитировала. Недолго, несколько минут, — уточнила азари. — Потом просто сидела и думала. Наслаждалась тишиной и покоем.
— Хорошо. — Андерсон кивнул вахтенному офицеру, поднявшемуся на постамент и вставшему у Звёздной Карты. — Тогда — идёмте ко мне. Поговорим. Думаю, у вас есть вопросы.
— Есть, — подтвердила Бенезия.
Андерсон подождал, пока матриарх удобно устроится в кресле и сам сел в своё рабочее кресло. Недолгая пауза.
Бенезия чувствовала на себе взгляд Андерсона. Внимательный. Не пронизывающий, не оценивающий. Но — очень внимательный. Командир фрегата пригласил её, матриарха азари в свою каюту и сейчас, наверное, он обдумывает, что следует сказать ей. А ему есть что ей сказать. Есть. В этом у неё нет никаких сомнений.
— Вот так бывает, — произнёс Андерсон тихо, но чётко. — Думаешь, что мир — будет всегда, а когда он начинает... уходить в прошлое... ощущаешь себя очень некомфортно. Вроде бы ты — воин, тебя учили воевать, тебя учили бороться с врагом, каким бы этот враг ни был. А вот сейчас... знаю, что очень многие — не только нормандовцы, но и иден-праймовцы... в большой растерянности. Мы привыкли воевать между собой, но воевать с загалактическим, внегалактическим врагом — это совершенно другой уровень. И это — нервирует, напрягает и заставляет... пребывать в растерянности. Пока мы, нынешние, ещё можем потерпеть эту растерянность Пока — можем. Недолго — но можем. Потом — придётся эту растерянность — выкорчёвывать, — он помолчал несколько секунд. — Этот месяц... Придётся работать так, как нашему экипажу, нашей команде ещё не приходилось работать. Никогда. Нам — мне и Джону — выпускникам Академии, к такой вот работе — не привыкать, а вот остальным... придётся привыкнуть. Очень быстро и — очень глубоко. Месяц. А потом — Цитадель... Там тоже будет сложно. Как и везде будет сложно, во всей исследованной к этому дню части Галактики.
