— Бестия! Ты — бестия! Как ты смеешь обращаться ко мне с такими гнусностями! Да я и за двести фунтов...
— Сто, и ни пенни больше! Будь здоров!
Альфред вышиб локтем дверь будки и ринулся рассекать вечерние перекрестки. Только что ему было нанесено смертельное оскорбление, его приняли за... Стыдно сказать! Конкордия, эта ханжа, эта жирафа, эта... эта... Альфред даже повеселел от гнева. Боже мой, она все еще сидит на приступочке, эта девушка, она все еще страдает. Но неужели... Неужели... Господи, какое счастье! Нет, жирафа лжет. Этого не может быть. Этого просто не может быть! Сколько он был с ней? Две ночи? Три? Он отыщет ее, он все должен разузнать! Он ведь имеет на это право! Теперь он будет жить...
Альфред так развеселился, что засвистел из "Травиаты". Сегодня он, Альфред, отправится играть в первый раз за три месяца. Ему представилась груда хрустящих банкнот и вытянувшееся лицо Сэмюэла Корнхайта, и тогда... "Край мы покинем, юдоль страданий..."?. Под этот бессмертный дуэт, неоднократно бисируемый, он незаметно прошел пешком всю Друри-Лейн до Лонг-Акра, но на перекрестке подвернул ногу. Будь он старым оборванцем или нищенкой, то полицейский тут же подбежал бы оказать помощь. Но хромой джентльмен в черном смокинге вызывал у всех только злорадную насмешку. Альфред оттолкнулся от стены и оттер руки носовым платком. Чувствовал он себя на грани обморока. До театра было рукой подать, сущие пустяки — двести ярдов! Сто девяносто девять, сто девяносто восемь... Он уже не спешил к началу и с отвращением думал о блистательном фойе, буфете, коридорах. Как выбившийся из сил пловец в бескрайней пучине мечтает обрести под ногами хоть какое-то подобие опоры, так и он мечтал о красном бархате кресла, возможности вытянуть ноги и погрузиться в дрему, из которой его не способны будут вывести даже знаменитые ферматы несравненной вокалистки: "Только богу, только искусству, только любви..."??
17
ПОХИЩЕНИЕ ГАНИМЕДА
Ровно в девять часов утра над башней Виндзорского замка взвился британский флаг. Прозвучал ружейный залп, раздалось клацанье карабинов, сменился караул. Для непосвященных весь этот строгий, но отнюдь не помпезный ритуал должен был означать, что Ее Величество почтила своим присутствием замок. Она со всем семейством вознамерилась провести в нем уикенд.
29 принцев, принцесс, герцогов и графов в возрасте от пяти до пятидесяти лет проводили эти благословенные утренние часы, гуляя по парку, катаясь в лодках, стреляя из луков, накидывая серсо, все это под пение птиц и отдаленные звуки струнного квартета. Большая часть детворы резвилась на зеленых лужайках, кормила из рук доверчивых пони и тонконогих косуль. Вся природа радовалась чудесному утру.
Но несмотря ни на что, королева все эти утренние часы посвятила усердному труду. В своем кабинете за двойными рамами и тройными шторами она заперлась с двумя секретарями и тремя референтами. Она хотела как можно лучше подготовиться к будущему вторнику, то есть к неприятному разговору с премьер-министром. Речь шла о бюджетных ассигнованиях.
Пользуясь случаем, герцог Эдинбургский увильнул от своих прямых обязанностей — развлекать гостей и тоже решил позаниматься в тишине. Он избрал местом уединения библиотеку. В ее тиши он просматривал цветные и черно-белые альбомы, выкладывал каталоги с целью систематизировать свои и без того обширные познания в сфере пластических искусств. Эрудиция его была безмерна, но и в ней наблюдались прорехи. Так, к примеру, он мало что понимал в эстетике фотографии. С этой целью он выписал из Франции альбомы самых известных фотомастеров, вышедшие за последний год. Большая часть альбомов в той или иной мере посвящалась съемкам обнаженной натуры. Герцог Филипп перелистывал их в полглаза, делая едва заметные закладки и выписывая в блокнот фамилии. В будущем он надеялся выкроить время и изучить кое-что подробнее и обстоятельнее. На глаза ему, кстати говоря, попался и роскошный альбом Русселя, тот самый, что вдохновил безвестного английского фотографа на создание собственной серии. "Хм... Занятно...", — бормотал герцог, рассматривая знаменитый лист. Оконное стекло отражало цветущую юную мадемуазель, голую по пояс, но скрывало за собой безобразную старую мадам в монашеском одеянии. Особенно поражал ракурс съемки. "А где же сама камера, — недоумевал герцог, — неужели она скрыта под мышкой у мадемуазель?"
Между тем, в полураскрытое окно ворвались ребячьи голоса. Выделялся тоненький, немного надтреснутый голосок, принадлежащий, вне всякого сомнения, принцу Чарли. Ребята решили поиграть в футбол, но, естественно, выбрали он для этой цели не прекрасную площадку с воротами и идеальным газоном, а кривую лужайку под самыми окнами библиотеки! Герцог подошел к окну, чтобы пожурить Его Высочество.
Однако игра, затеянная под окном, несмотря на наличие мяча и двух римских статуй в качестве ворот, была не совсем футбол. Герцог немало помучился, чтобы в гаме и суматохе уяснить для себя правила этой новой игры. Это был футбол наоборот. И если в футболе — один вратарь, а остальные гоняют мяч, то в этой игре пятеро малолеток исполняли роль вратаря, выстроившись в ряд от статуи к статуе. Бил по мячу один, в данный момент это был семнадцатилетний герцог Майкл Кентский. Принц Чарльз стоял справа от статуи, по левую руку от него готовились отразить удар юные герцоги Мортимер, Глостер и Дерби, замыкал ряд восьмилетний Улаф, принц Датский.
Если бы герцог Майкл не забил гола или промазал, то сам становился бы в ворота слева от Улафа, а право удара переходило принцу Чарльзу. Но если бы он забил гол, то тогда бы началось самое главное, самое жуткое и захватывающее. Бесталанные вратари поворачивались к бьющему спиной, наклонялись, и тому ничего не оставалось, как изо всех сил "припечатать блин". Эта славная игра так и называлась "Блин". Герцог Майкл обладал пушечным ударом, и весь восторг игры заключался в ожидании этого чудовищного воздаяния. Но, к радости малолеток, Майкл не забил гола. Право удара перешло к Чарли. Герцог-папа зажмурился от напряжения. Принц перевернул мяч пару раз на одиннадцатиметровой отметке, как это делал сам Стенли Метьюз, и начал отсчитывать разбег. "Не далековато ли?" — с беспокойством подумал папа. Увы, удар действительно не стоил разбега. Мяч описал вялую дугу и шлепнулся в подставленные руки Майкла Кентского. Тот не преминул упасть и свернуться калачиком, точь в точь как русский вратарь Лев Яшин.
"Это черт знает что! — взорвался герцог Филипп. — Почему он бьет подъемом стопы, а не пыром? Пыром надо было бить, пыром!"
— Почему же непременно пыром?
Герцог резко обернулся. Королева внимательно разглядывала раскрытый на столе альбом. "Когда она успела войти? — подумал герцог, поморщившись. Но на ее неожиданный вопрос он ответил спокойным и веским тоном:
— При ударе пыром мы теряем в точности, но приобретаем в силе!
-... приобретаем в силе, — повторила про себя королева, — ну что ж, неплохо! Эта мысль пригодится мне в разговоре с премьер-министром. А теперь, дорогой мой, потрудись-ка мне объяснить правила этой странной игры.
— Нет ничего проще. Я, правда, не знаю, как она называется, но правила элементарны...
Королева слушала, грустно склонив голову на бок. Ее явно что-то нынче расстроило.
— И что, это все? — спросила она, — Странно, очень странно!
— А чем тебе не по вкусу эта игра? Чем она хуже гольфа или крикета?
— А чем она по вкусу тебе? Не кажется ли тебе, что она несколько агрессивна и даже вульгарна?
— Может быть, Твое Величество и права. Но я бы не стал пока стеснять мальчика в выборе игры.
— Ты бы не стал? А, может быть, нам вообще лучше не вмешиваться, может быть, нам вообще устраниться? По крайней мере, ты уже начал в этом подавать неплохой пример.
— Лиз, ты несправедлива ко мне, я не могу принять твоего упрека. Я попросту не вижу никаких причин для беспокойства. Наш мальчик только радует меня уровнем своего развития, своими успехами в учебе. Ты только взгляни на него, не правда ли, он выделяется на уровне своих сверстников. Он любознателен, общителен, он...
— Довольно, Филипп, довольно. Я кое-что тебе принесла показать, будь добр, расчисти мне место на столе от твоих альбомов.
С этими словами королева сунула под нос супругу картонную папку с рисунками.
Герцог Эдинбургский еще не видел свежих подлинников, выполненных рукой его сына. Теперь он мог оценить взглядом знатока особенности техники и цвета. Руку юного принца отличала завидная энергия. И если палитра еще грешила некоторой монохромностью, то ее с лихвой окупала насыщенная и мощная графика. Особенно удавался принцу штрих наслюнявленным красным карандашом. Герцог пришел в полный восторг.
— Черт бы меня побрал со всеми потрохами, если это не шедевр!
— Филипп, ты спятил! — возопила королева.
Рисунок, так потрясший герцога, был полон глубокого смысла и символики. Горный хребет, обозначенный зигзагом, служил фоном действия. Огромная, в пол-листа, черная птица с кривым клювом и петушиным гребнем держала когтями за шкирку маленького человечка. Человечек висел в позе лыжника, взлетевшего с трамплина, только без лыж. Взамен лыж у человечка свисала значительных размеров пиписька. Несчастный струил влагу в виде больших грушевидных капель. На месте падения капель вырастала из черной земли колючка. Принц, как видно, не надеялся, что сходство будет угадано, и потому снабдил рисунок надписями. Рядом с птицей красовалась надпись "Кондор", а слева от человечка — надпись "Майки". Можно было предположить, что речь идет о герцоге Майкле Кентском.
Королева ходила по комнате и хрустела пальцами. Герцог Филипп притих в ожидании.
— Я ничего, ничего не понимаю. Я совершенно бессильна разобраться, что творится в его голове! Ты как знаешь, но я вынуждена показать этот рисунок психоаналитику!
— Но зачем, Лиз, зачем? Зачем тут психоаналитик? Я тебе и так могу на основании рисунка все разъяснить.
— Ну, так разъясни!
— Изволь. Вовсе необязательно все сводить к психике. В изобразительном искусстве не менее важны, так сказать, реминисценции... влияния... впечатления чисто художественного плана. Тут мы видим, как тебе сказать, попытку воспроизвести заново известный сюжет о Ганимеде. Есть такая картина у Рембрандта Хермеса Ван Рейна — "Похищение Ганимеда". Там тоже довольно большой орел несет в клюве мальчика. А этот мальчик, то есть, Ганимед, видимо, от страха тоже, так сказать, испускает мочу.
— Ты мне должен немедленно показать эту картину. Где ты ее видел?
— Или у Тэйта, или в Королевской галерее?, точно не помню. Но я непременно посмотрю в картотеке.
Королева снова взяла в руки рисунок сына. С минуту она внимательно его изучала, изредка бросая недоверчивые взгляды на мужа.
— Ну, что скажет Твое Величество? — вопросил герцог.
— Я скажу, что все это совершеннейшая чушь. Нет здесь никакого Ганимеда и в помине, а тем более, Рембрандта. Можешь обижаться на меня, сколько захочешь. Кроме отголоска этой дурацкой шумихи с кондором я здесь ничего не вижу.
— А я уже и позабыл про эту историю.
— А я нет. Я все время об этом думаю, и чем больше думаю, тем больше раздражаюсь. Это просто какое-то массовое помешательство. Эта история уже переходит все рамки приличий, она давит на психику излишне впечатлительных детей. Только поэтому ей давно пора положить конец. Этот кондор излишне много себе позволяет. Он, а с ним все остальные, видимо, забыли, где ему положено находиться.
— Твое Величество имеет в виду предгорья Анд?
— Я имею в виду клетку, там его место. Так ему определено судьбой, ничего не поделаешь.
— Не собираешься ли ты предложить награду за его поимку?
— Еще чего! Ни в коем случае! У нас есть предостаточно растяп, просиживающих штаны и проживающих немалое жалованье. Пусть пошевеливаются и постараются оправдать его хотя бы частично!
— Надежда слабая. До сих пор, как видишь, дело не сдвинулось. Я вот подумал, а не забросить ли и мне все свои представительские обязанности и не побаловаться ли охотой на птичек. Ты помнишь наш медовый месяц в Кении?..
— Ах, перестань, мне вовсе не до шуток. Мой дорогой, если ты до сих пор ничего не понял во всей этой истории, то потрудись выслушать меня до конца и не влезай с неуместными репликами.
— Изволь, я весь внимание!
— Я в отличие от тебя осознаю все больше и больше огромную ответственность, лежащую на нас. У нас растет наследник, опора и надежда нации. Вот он сейчас забавляется игрой с мячом, но не пройдет и восьми-девяти лет, как он займет престол английских королей. Срок этот весьма краток. И нам нельзя терять ни дня. Если мы хотим, чтобы Чарльз принял из наших рук цивилизованное государство и заставил звучать по-новому священное слово "монархия", мы должны трудиться, не покладая рук, чтобы не уронить в его глазах наш авторитет. А что происходит в действительности?
Король-консорт попытался бочком приблизиться к столу и заслонить раскрытый альбом французского мастера. Королева медленно расхаживала по комнате и размышляла вслух.
— Что происходит в действительности, я тебя спрашиваю? Если ты помнишь, несколько дней тому назад мы посетили зоопарк. Произошел по чьей-то вине какой-то немыслимый конфуз. И что же? Прочти утренние газеты, полюбуйся на эти идиотские заголовки. Как они прошлись на мой счет, на мамин счет!
— По-моему, к нам в газетах отнеслись с подобающим почтением.
— Но где? Где упомянуто мое имя, имя мамы? Твое имя, в конце концов? На задворках. Мы фигурируем в прессе как пикантная подробность ко всей этой буре в стакане воды, всей этой свистопляске с кондором! Мы — только приправа к этому газетному вареву. А единственная фигура, я не считаю, конечно, эту гнусную птицу, единственная фигура, достойная внимания — чернокожий олух!
— Извини, что я тебя перебиваю, но ведь ты сама изволила проявить к этому юноше снисходительность, и даже пожелала покровительствовать ему. Это было так благородно с твоей стороны...
— Я никому не желала покровительствовать, в этом ты ошибаешься. Да, действительно, я была противницей крайних мер по отношению к нему. Но откуда же я могла знать, что вся эта история протянется так долго. Она ведь длится до сих пор. Порвалось сочленение времен, как сказал бы Гамлет. Все перевернулось с ног на голову. Этот растяпа совершил оплошность, я бы сказала, тяжкий должностной проступок. Так нет же, — его возносят чуть ли ни в ранг национального героя, с ним носятся, его защищают, его гладят по головке! И все воспринимают это как должное. Наш сын все это видит, он понятливый и чуткий мальчик. И у него, наверняка создается впечатление хаоса и анархии, царящей в нашем обществе. В этом обществе никто не знает своего настоящего места и своих истинных обязанностей.
— Ну что ты, ты преувеличиваешь...
— Нисколько не преувеличиваю. Представь себе на минуту такую ситуацию: на нашем атомном центре в Харруэлле кто-нибудь вроде этого Джонни забыл закрыть задвижку... или люк... или забыл завернуть кран... или, что еще хуже...
