— Да. Нет никакой разницы. У вас та же вера, те же идеи. Творчество... Огонь. Все это есть, так же, как и у нас. Предательство, любовь, честь, верность... все точно так же. Мы такие же, понимаешь? Мы ничем от вас не отличаемся. И дарайцы по сути не отличаются, хотя общество у них не приведи Господь.

Женя помолчала.

— Слушай, ты говоришь, ты поддерживала Огонь. У меня, Жарова — ничего себе однако, где я и где Жаров! Еще там у кого-то... А вообще известно, как его поддерживать? Я думала, это само собой. Он есть, и все.

— Если не думать, то да, есть и все. Но он так же и гаснет. Тоже вроде бы сам по себе.

— Ну да, у некоторых гаснет.А почему? Это от чего зависит?

— Ну знаешь, Жень, есть отрасль психологии... собственно, у нас в Дейтросе она основная. Это стратегическая, оборонная наука. Как у вас... ну не знаю — электроника, ядерная физика. Я изучала ее, сдавала. Для кураторства это необходимо. У нас при каждой военной части есть такой психолог. В принципе, твое состояние никого не волнует, живи как хочешь. Но если перестаешь выдавать результат — тобой заинтересуются. Да и ты сам пойдешь к психологу — в патруль ходить надо, а жить хочется. Так что да, конечно. Если огонь тебе в принципе дан, есть закономерности, позволяющие его поддерживать.

— Ну и что это за закономерности такие? Грубо говоря, если человек подлец и козел, то что, он не сможет творить?

— Нет. Все сложнее гораздо. Творцы бывают такие сволочи, что не приведи Господь... но творцы.

— А что тогда? Деньги? Ты вот про Жарова рассказывала...

— Да нет, при чем тут деньги? Они не мешают. Это не проблема. Я могу назвать на Триме кучу настоящих творцов, притом богатых... У Жарова в другом проблема — он продаваться начал... вот в чем дело. Внутренне продаваться.

— Слушай, ну а что?

— Если бы все было просто с этим и логично — это было бы нарушение свободы воли, — сказала Ивик, — в том-то и дело, что все это очень непросто. А главное — индивидуально. На самом деле, психология творчества вполне смыкается с церковными практиками, которые говорят о грехе. Что грех как бы закрывает путь к Богу. Но если ты думаешь, что можно взять руководство для исповеди и по нему следить за тем, чтобы не было грехов, которые там перечислены... ну или если они появляются — быстренько их исповедовать — и тогда все будет тип-топ с Огнем...

— Что, не поможет?

— Не-а. Все сложнее гораздо. Для психолога это тонкая структура сверхсознания, и она... ладно, это слишком сложно.

— Ну ты проще объясни!

— Не могу я проще. Не получается. Нет общих правил, понимаешь? То есть они есть, заповеди, например, но это только очень общее, очень приблизительное, а в каждой жизненной ситуации, да еще для каждого отдельного человека их применение может выглядеть прямо противоположным образом. И в то же время можно знать, когда ты служишь Свету, а когда — тьме. Это всегда можно понять. Но не всегда легко сформулировать. Это как совесть, понимаешь? Она же у всех разная.

— Да-а... сложно это! И что, значит, это от морали зависит?

— Ну в той мере, как я тебе рассказала. Есть индивидуальная шкала у каждого — что можно, что нельзя. Но не только от этого. Еще есть категория "внутренняя активность". Сила, мужество, трудолюбие... лентяй творить не способен. Есть еще другие категории. Например, знаешь, ведь у нас, гэйнов, жизнь такая, что к творчеству как-то не располагает. И тем не менее, все мы это делаем, и делаем много. В перерывах, по ночам, лбом в стол стукаешься, но работаешь... Потому что есть атмосфера, мы всегда находимся среди друзей, которые и сами — все такие же. Если есть возможность для моих трансляторов организовать творческую среду, я это всегда делаю.

— Интересно... ну а чем помешал Саша, например?

— Понимаешь... есть тип людей, у которых очень высокое сродство, обычно мощный талант... у меня подруга такая есть. Но они этот талант не ценят и выбрасывают на помойку при первой возможности. Это называется категория стабильности. Она у вас низкая, эта стабильность. Ты бы вышла за него замуж, уехала в Германию, увлеклась процессом потребления, родила ребенка... или, возможно, Саша трепал бы тебе нервы своей неверностью. Ему твое творчество, понятно, не нужно даром, это ты сама знаешь. Все это вырвало бы тебя из мира, к которому ты привыкла. А сохранить способность творить в других условиях ты бы не смогла. Такой тип. Причем ты бы не понимала, что с тобой происходит. Даже не сопротивлялась бы. Многие говорят — "а у меня прошло как бы само собой". На самом деле всегда есть причина, всегда сбой по одной из категорий.

— Гм... может, ты и права. Я никогда не задумывалась, откуда это берется, почему. Взялось — и взялось. Знаешь, как понесет... только успевай записывать. А то, что несет — это что, признак настоящего? Вдохновение?

— Ты знаешь, и это не оно... Бывает и бесплодное вдохновение. Ничего хорошего не производящее. Да ведь знаешь, огонь есть у всех людей. А творить могут только некоторые. Потому что кроме огня, еще другое есть. Огонь — это энергия, а еще есть умение структурировать... Его наработать можно, но тоже далеко не всегда. А не гэйн... он может ощутить огонь, у него поет внутри — а наружу он ничего выдать не может. Потому что он в другом должен быть реализован. Он к другой касте принадлежит. И это не хуже, не ниже... Просто жизнь у всех разная, и предназначение свое.

— Слушай, ладно, это понятно. Ну а меня-то вы за что? Как нашли?

— Тебя? Да очень просто. Твои романы нам информационно близки. Честно сказать, нам все равно, есть у тебя огонь или нет, настоящее это или нет. Просто знаешь... у вас очень мало романтики. Практически совсем нет. Она у вас ушла вместе с социалистическим реализмом и советской фантастикой. Осталась одна так называемая ирония, стеб и жизненный здравый смысл. А у тебя...

— Разве ж у меня там что-нибудь похоже на ваш Красный мир?

— Похоже. Духом похоже... вера, любовь, мечта. То, что зажигает огонь. То, что отрывает от потребительства. То, что делает душу живой... Хотя по сути, конечно, не похоже. Но ведь и я пишу романы совсем о другом мире. Не похожем на наш. Я не люблю наш мир, знаешь. И людей не люблю. Мне хочется побыть в другом... красивом, где все друг друга любят. Не убивают. Не мучают. Знаешь, как надоело все это?

— Если не любишь — зачем живешь в нем?

— Потому что другой, Жень — это фантазия. Нельзя жить в фантазии. Надо жить в том, что есть и пытаться сделать это лучше.

"Сансара" оказалась действительно элитным клубом. Кельму по роду службы случалось бывать в заведениях этого рода, но "Сансара" была другой. Классом повыше. Попасть в "Сансару" официально было несколько сложнее, чем встретиться с олигархом днем. Кельм справился бы и с этой задачей, но для этого потребовалось бы несколько дней. Он пошел простым путем — через Медиану. Вошел и вышел туда, создав "горячий след", переместился на несколько метров, снова выйдя на Твердь уже внутри помещения. Он слегка рисковал, но все прошло как нельзя лучше — вышел на Твердь в закутке клозета, без всяких свидетелей. Перед зеркальной стеной оправил костюм, задумчиво причесался, дверь медленно отъехала в сторону.

Да, "Сансара" производила впечатление. Никаких голых девок. Ни навязчиво громкой музыки, ни лезущей в глаза безвкусной роскоши. Даже полутьма не оглушала настойчиво, была мягкой, тонированно-пастельной. Столики хорошо изолированы друг от друга высокими мягкими перегородками. Над столиками низко свисали антикварные, разных оттенков лампы. Девушки за столиками — в изящных скромных нарядах, не проститутки, а гейши, и очень, очень юные, как сейчас модно, педофилия все больше легализуется в здешнем обществе, очередной раз отметил Кельм. Он еще раз поправил галстук. Шендак, время терять нельзя, надо искать Бориса. Прошел к стойке бара, делая вид, что рассматривает огромную стену-аквариум. Банкира в зале, похоже, нет. Еще или уже. Дольше стоять здесь неприлично. Кельм высмотрел себе заранее столик на возвышении, откуда можно наблюдать хотя бы часть зала. Сел, рассеянно раскрыл карту. Официант подошел почти сразу, Кельм заказал мартини. Минуты через три рядом с ним оказалась девушка.

— Разрешите?

— Пожалуйста. Выпьешь чего-нибудь?

Девушка пожелала какой-то здешний коктейль "Шестое чувство". Кельм искоса глянул на нее. Лет пятнадцать. Третий курс квенсена, подумал он. Кстати, и в лице есть что-то дейтрийское, высокие скулы, прямые волосы медного оттенка, блестящие темные глаза — или кажутся темными при этом освещении. Мягкие белые плечи, желтоватый атлас платья, невидимые бретельки, низко открытая крошечная грудь, тоненькие руки, ей автомат не поднять даже.

— Вы ведь нездешний? — спросила она.

— Нездешний. Я живу в Австралии.

— О-о... может быть, вам удобнее общаться по-английски, — у нее оказалось прекрасное, хотя, конечно, не австралийское произношение.

— Нет, я русский, — ответил Кельм. Девочка придвинула к нему руку. Совсем чуть-чуть. Кельм отвел взгляд. Вот ведь дьявол. Она напоминала не Лолиту, а Наташу Ростову на первом балу. Эту ручку хотелось взять, согреть дыханием, защитить эту хрупкую птичку от страшного и жестокого мира... шендак, когда же появится Борис? Он должен быть здесь, просто должен.

— Как тебя зовут? — поинтересовался Кельм.

— Лена.

— Меня Николай. Леночка, а лет тебе сколько?

Она робко улыбнулась.

— Восемнадцать.

— Давно здесь работаешь?

— Нет, — сказала она растерянно, — Николай, а вы... вы расскажите мне об Австралии. Это очень интересно!

— Это не очень интересно, — Кельм вытащил банкноту из кармана, положил перед девушкой, — вот что, Лена, об Австралии поговорим в другой раз. Мне нужен один человек. Я не из ФСБ, я веду с этим человеком бизнес. Держи, это тебе подарок...

Глаза маленькой гейши блеснули заинтересованно. Банкнота исчезла мгновенно.

— И будет еще, если ты поможешь. Об этом никто не узнает, и тебе за это ничего не будет. Мне нужен... — Кельм назвал имя.

— А-а, — облегченно вздохнула Лена. Ее интонации неуловимо изменились — не наивно-романтичная девочка, а профессионалка, зарабатывающая гонорар, — так его не здесь лучше искать... вы посмотрите в Зале Иллюзий.

Кельм положил на стол вторую банкноту.

— Благодарю. А как туда пройти?

Девочка сгребла деньги и объяснила, как. Кельм задумчиво глянул на нее, одним глотком выпил половину бокала — не пропадать же благородному напитку. Разжевал оливку.

— А все-таки, Лен, как ты сюда попала, клуб-то хороший?

— Я из Саратова, — сказала она. Голос девочки стал ниже на тональность и грубее, чем в начале, — выиграла городской конкурс красоты. Меня пригласили. Прошла курсы... ну и...

— А родители твои что?

— А что родители? — с вызовом спросила Лена.

— Ну — они не против? Ведь работа не совсем обычная...

— А что родители... отец с нами не живет давно, пьет он, не просыхает. У матери артрит, она по больницам... думаете, легко деньги найти на лечение? — зло сказала Лена и тут же спохватилась, тон ее стал прежним, нежно-девочковым, — извините... простите, пожалуйста, это я случайно...

Он все-таки не удержался, сжал тоненькое предплечье.

— Ничего, Лена, все нормально. Прости, что не могу помочь.

Борис, полуголый, возлежал на мягкой кушетке. Над кальяном курился дымок. Юная индуска в сари и кольцах разминала босые ступни банкира. Кельм примостился на табуреточке рядом. Судя по размыто-блаженному взгляду, банкир пребывал сейчас довольно далеко от этого мира. Может быть, даже в Медиане.

— Борис... я Николай, ты меня помнишь?

— Хорошо... да. Что ты сказал? — смутно встрепенулся банкир.

— Я Николай. Борис, у тебя купили землю...

— Какие птички, твою мать, какая красота долбанутая! — с чувством сказал вдруг Борис. Кельм вгляделся в его лицо, встал и перешел в Медиану.

Он не ошибся. Смутный контур знакомого приземистого плотного тела лежал на серой почве. И действительно — птички, вокруг наркомана вились синие и золотые стрижи, он вяло пытался поймать их руками. Кельм подумал немного. Движением руки уничтожил стрижей. Подошел к Борису, не выходя из Медианы. Взял его за шкирку — это было странно, как будто держишь облачное тело, да так оно по сути и было, земляне не способны выходить в Медиану физически.

— Борис, слушай внимательно! У тебя купили землю недели две назад. Нелегальная фирма, ты о ней ничего не знаешь, но платят они очень хорошо. Где? Скажи мне только одно — где?

— Ты кто? Да пошел ты, — бизнесмен выругался. Кельм встряхнул его — или его облачко_ частично наделенное сознанием, — за шкирку.

— Ну-ка тихо! Ты здесь ничего не можешь. Боря, не лезь в эти разборки — тебе хуже будет. Ты не представляешь, с кем связался.

Он говорил негромко, но уверенно. Убеждать наркомана логически было сейчас бессмысленно, так же, как и воздействовать на него эмоционально. Он сейчас совершенно безумен, и тут одно из двух — либо Кельм все же получит от него информацию, либо нет. Борис начал монотонно материться, и одновременно под руками Кельма таял в воздухе слепок, становясь все более прозрачным... Кельм скользнул на Твердь, снова оказался сидящим рядом с обкуренным, расслабленным бизнесменом. Только взгляд банкира теперь был более осмысленным. Он дрыгнул ногой, отгоняя девочку. Сел на кушетке, низко склонившись к Кельму. Медленно, со значением, покачал указательным пальцем перед его лицом.

— А ты хитер, Коля... хитер. Ладно, тебе скажу... те мужики... они в Петергофе участок купили. На Ораниенбаумском...

Кельм задохнулся, едва сдержавшись. Господи! И максимум полтора дня до штурма. База в Петергофе гораздо крупнее и важнее Колпинской.

— Спасибо, друг. Не в службу, а в дружбу — про меня никому не говори, — он хлопнул банкира по плечу. Шагнул к двери, в любую минуту ожидая окрика и появления охраны, готовясь сразу уйти в Медиану. Но Борис был слишком расслаблен, Кельм вышел из клуба прямо по Тверди. Не останавливаясь, не обращая внимание на мороз, он быстро пошел по улице, вытряхнул на ходу таблетку стимулятора на ладонь. В ближайшие несколько суток спать не придется...

Шендак! Там несколько сот человек, там раненые, там столько техники... В Колпине, значит, они бросили наживку, надеясь, что мы ее заглотим и будем готовиться к отражению штурма — но совсем в другом месте. И мы заглотили, а теперь уже поздно. Но если я не вытащу эту ситуацию, подумал Кельм, то кто ее вытащит?

Ивик растерянно провела рукой по вычищенному подоконнику. Вот и все... его здесь нет. А комната еще хранила его запах, след его присутствия, словно невидимый слепок Кельма висел еще в воздухе. Ни одной вещи — он все забрал. Оставался его матрац на полу, по-прежнему аккуратно застеленный. Все было правильно. Она сама ушла, и это хорошо, что теперь его перевели в другое место. Ивик не знала, проявил ли Кельм в этом инициативу, или просто так вышло. Но в любом случае это хорошо и правильно... Но больно. Невыносимо больно. А что ж ты, спросила себя Ивик, надеялась, что он еще здесь? Или хоть какая-нибудь его шапка, или старые четки.Чтобы можно было спрятать и целовать украдкой и прижимать к щеке... Идиотка все-таки, выругала она себя.