Оно поднесло руку к горлу. Голова судорожно дернулась. Стекленеющие глаза снова поймали взгляд Ш-Телл. Существо дрогнуло, обвисло, медленно начало клониться на железный грунт.
На глаза Ш-Телл вновь попался край кости, выглядывающей из серой массы... Она сглотнула. Подбородок дернулся. Там, где было ухо, опять вонзилось в череп огненное лезвие.
Нет. Не время для забытья... Следующий обморок мог стоить ей глаза. Поэтому Ш-Телл, преодолевая боль, все же очень медленно и аккуратно пристроила затылок обратно в устойчивое положение.
И только тогда — снова потеряла сознание. Успев заметить, как растет еще один белесый волдырь чуть дальше.
Снова вынырнула из беспамятства. Тишину купола нарушали лишь ее короткие судорожные вздохи-хрипы. Начало подводить зрение — левый глаз то и дело затягивало багрово-зеленой пеленой...
Поэтому на закрывшую небо тень Ш-Телл обратила внимание не сразу.
Округлый диск вплыл в ее поле обзора медленно и величаво. Чем-то он напоминал корабль, доставивший ее с Ником в этот ад — такая же полупрозрачная линза, увенчанная, показалось Ш-Телл (впрочем, тут она не могла сказать с уверенностью) длинной черной ниточкой. Лучи синего солнца играли на обшивке. Середка нижней, видимой части диска была вогнутой. Показалось — или за прозрачным материалом движется чей-то светлый силуэт? Она не знала.
Диск рос. Наплывал на ее купол — который от лица Ш-Телл уже отделяли считанные сантиметры. Заполнил собой небо, лучи синего солнца расплескались в нем на тысячи зайчиков, болезненно обжигая сетчатку здорового глаза. Ш-Телл опустила веки.
И вновь несколько секунд — или минут — выпали из памяти ли-ча, и когда она очнулась — в прозрачном куполе над ее головой уже зияла рваными краями большая пробоина.
Нечто отдаленно похожее на лицо выплыло из пелены.
Плоское, безносое, будто оплывшее. Крохотные глазки еле просматривались в складках розовой кожи где-то ближе ко рту. Огромная голова, испещренная темной сеткой вен, склонялась на грудь, словно шея не могла выдержать ее вес. Маленькие, словно детские, руки и ноги не соответствовали распухшему телу. Левая ладонь у существа, более всего смахивавшего на гигантский эмбрион, отсутствовала — вместо нее вниз каплей свисал, покачиваясь, какой-то бесформенный бурдюк темно-красного цвета.
В пластах кожи, заменявших этому... этому подбородок, прорезалась щель. Раздался булькающий звук.
— Большее ничтожество трудно себе и представить, — сообщило создание на чистом экваториальном. — Даже для объедка с пиршественного стола слабого владыки.
Ш-Телл попыталась что-то сказать. Что — она и сама не знала. Все равно вместо речи она издала лишь клокочущий хрип.
Существо, не обращая внимания на ее потуги, шлепнуло заменявшей руку каплей о поверхность жидкости. Серые брызги полетели в сторону Ш-Телл, вызвав у нее протестующий не то стон, не то скулеж.
Эмбрион копался в чем-то невидимом для Ш-Телл рядом с ее головой. Лицевые складки подергивались, будто чудовище что-то флегматично пережевывало. Порой из них доносились неразборчивые звуки, может — обрывки слов на неведомых Ш-Телл языках. Она смотрела, как двигаются рядом с ее лицом валики полупрозрачной кожи, и пыталась не потерять сознание в который уже раз.
— Элемент риска, — сообщило создание недовольным тоном. Вгляделось в Ш-Телл, будто рыбак в пойманную рыбу перед потрошением. — Но и интересует меня не настолько многое. Что же...
Со странной грацией эмбрион поднялся на ноги. Обошел вокруг купола, оказавшись за спиной Ш-Телл. Она ощутила, как мягкая ладонь опускается на ее затылок.
— И не надейся. Роскошь безумия тебе предоставлена не будет.
Раздалось шипение. Хватка усилилась. Рука чудовища скользила по ее шее. Давление сделалось непереносимым, тело пронзила вспышка дикой боли — и исчезла вместе со всеми ощущениями теперь уже ниже затылка.
Эмбрион выпрямился. Мир закувыркался вокруг Ш-Телл. Она увидела круг серой жидкости с расползающимися кровавыми разводами, а посреди него — бесформенное, разлохмаченное возвышение ярко-красного цвета, с еще брызжущими из него алыми струйками.
Потом Ш-Телл поняла, что смотрит на торчащий из пола обрубок собственной шеи, и ей отчаянно захотелось потерять сознание.
Сквозь космос медленно и величаво плыла шестикилометровая громада.
Словно какой-то безумный архитектор взял огромный обточенный ветрами и непогодой булыжник и поочередно попытался изготовить из него макет сюрреалистического индустриального пейзажа, военной базы и радиотехнического узла. Потом архитектору надоело это занятие, и оставшиеся поверхности он щедро обмазал цементом, прилепив поверху кучу стальных стяжек. И в качестве последнего штриха — устроил на каждой более-менее плоской части камня партию в крестики-нолики.
Солнечный свет играл на струях оловянного тумана, вырывающихся из каплегенераторов, отражался от панелей из метеоритного кварца, закрывающих наблюдательные купола и галереи. Над паромом конусами-башнями высились ускорители ближней обороны. На их фоне соты пакетных пулеметов и купола помеховых лазеров казались совсем крошечными. Между палубами ПКО тянулись частоколы антенных решеток и черные полуцилиндры локаторов.
Один из дежурных истребителей приближался к парому. Расходящиеся орудийные пилоны делали корабль похожим на футуристичную новогоднюю елку — с двигательным блоком в качестве звезды на макушке и боевыми модулями — вместо украшений. Крестообразные кронштейны двигателей отделяемых БМ еще больше усиливали сходство, напоминая ветвистые елочные лапы. Корректирующие дюзы подмигивали огоньками фонариков.
Скользнули в стороны створки большого бортового ангара. На истребитель упали лучи прожекторов. Клешни стыковочных узлов метнулись мимо кранов аварийно-арканной стыковки, нависавших над воротами ангара. Металлизированные фалы натянулись, утягивая машину внутрь корпуса боевого парома.
Распахнулись и звездчатые люки пусковых шахт. Катапульты выплюнули в космос стандартную связку — четыре ракетных модуля, два орудийных. Здесь, на безопасных внутренних орбитах, дежурство охранения было больше предосторожностью. И многочисленные обсерватории ГлобДефКома, и сенсоры самого парома засекли бы приближение врага даже под холодным экраном за сотни миллионов километров — и задолго до боевого контакта паром бы успел поднять все свое многочисленное крыло. Но здоровая паранойя была одной из давних традиций ГлобДефКома.
В боевой рубке — техногенной каверне в громадном железо-никелевом самородке в километре под реголитовой поверхностью — продолжалась рутинная работа дежурных операторов, опустивших на глаза панели дисплеев. Изображение дублировалось на главном экране — разноцветные петли гомановских траекторий, длинные столбцы цифр и аббревиатур. Сервисные роботы с легким жужжанием ползали по ложементам и панелям. Оставаясь совершенно равнодушны к слепому взору забрала.
А вот дежурные офицеры то и дело украдкой опасливо косились на высившийся над ними исполинский силуэт древнего бронекомплекса.
Внутри старинных лат чуть подрагивали голосовые связки заключенного в них человека. Не раздавалось ни звука — у хозяина доспехов не было ни губ, ни языка, чтобы их издавать. Но чувствительная микроаппаратура считывала слова непосредственно со связок и мышц гортани — и послушно записывала их на встроенный носитель.
"Меня зовут Павел Званцев.
Большую часть своей жизни я сражался за человечество.
Чуть меньшую — я им правил.
Когда-то у меня было и отчество. Но вот уже сто лет как патронимы вышли из употребления даже на территории РЭЗ. И теперь, чтобы вспомнить его, мне придется обращаться к архивным базам данных.
Формально моя должность означает единоличную власть только над ГлобДефКомом — и всем, что находится выше геостационарной орбиты. В Совете ООН я обладаю только совещательным голосом. И хотя я разделяю с Генеральным Секретарем право вето на решения Генассамблеи, тем не менее, большинством голосов в три четверти и с согласия генсека она теоретически может отправить меня в отставку.
Однако за последние три сотни лет Генассамблея пользовалась этим правом только дважды. Первый раз — когда Генеральный Секретарь, бывший президент Северно-Европейской экономической зоны, воспротивился моему решению по распределению арктических поставок. Второй — когда я применил станции ПКО против австралийских мятежников.
Оба раза генсеки выступили против меня и не уступили даже перед лицом парламентского кризиса. Оба раза Ассамблея приняла решение не в их пользу.
Не думаю, что Богданов рассчитывал именно на это, когда выдвигал меня на должность главнокомандующего. Сейчас, когда мой опыт в политике не уступает военному, я понимаю, что Михаилу Ивановичу хотелось иметь во главе Ложи "говорящую голову", которую он ненавязчиво будет дергать за ниточки.
Что же. Его план не сработал. К его чести, он оказался достаточно разумен, чтобы смириться с этим — и еще двадцать лет мы работали бок о бок, он в политической сфере, я в военной.
В те года у меня не было привычки вести дневник. Она появилась много позже, по совету моих нейрофизиологов. Как уверяли меня медики, устное или письменное изложение воспоминаний дает больше шансов на то, что долговременная память сохранится после очередного сеанса омоложения.
Это действительно помогает. Немного. Но я слишком хорошо знаком с омолаживающей терапией — и с тем, что она нередко делает с человеческими мозгами.
Поэтому использую любой шанс не превратиться в пускающий слюни на больничную кушетку овощ.
Когда я впервые подвергался омоложению — процедура находилась на экспериментальной стадии. Не была собрана статистика, не было масштабных испытаний на добровольцах. Мне было неоткуда узнать, что мои шансы выжить составляют около десяти процентов.
С тех пор методика омоложения значительно усовершенствовалась. Теперь после него остаются в живых и в относительно здравом уме три пациента из четырех.
Омоложение — это совсем не волшебная таблетка, отматывающая года твоей жизни обратно.
Скорее — это молот. Наносящий по клеткам организма такой удар, что они от шока забывают, сколько лет прожили.
Поэтому им пользуется так немного людей. Не только из-за стоимости процедуры. Засада еще и в том, что чем в более молодом возрасте ты проходишь омоложение — тем выше шансы на благополучный исход. Но в двадцать лет оно бессмысленно — а в шестьдесят уже слишком опасно.
Я помню слабость и боль — пробивающуюся через ту дозу наркотиков, которая совместима с омолаживающими процедурами. Помню хруст собственных костей, сломанных судорогами. Боль остается, даже когда пропадают воспоминания вместе с мыслями. Неприятное занятие, что и говорить.
Есть способы повысить шансы. Нейротерапевты говорят о целеустремленности и мотивации. Чем важнее для тебя воспоминания — тем больше шансов, что они вернутся. Чем больше ты хочешь сохранить рассудок — тем легче это сделать.
Я давно не помню имена своих родителей или лицо женщины, которую любил. Даже спросонья я могу перечислить несколько тысяч структур в системе Юпитера — и назвать наряд сил, который потребуется для уничтожения любой из них, а также прикинуть необходимое для атаки время и приемлемые потери в ходе боя.
Генетики говорят о избыточности. Чем больше клеток подвергается локус— и эпитерапии, тем больше шансов на возникновение сбоев. С другой стороны, современная имплантология позволяет делать многие интересные вещи. Это не слишком приятная жизнь, обремененная множеством ограничений, с почти полным отказом от доступных человеку удовольствий. Но не в моем положении быть разборчивым.
Большинство тех, кто все же решается, проходят через омоложение один раз. Два или три — предел кладет статистика. Несколько человек решились последовать моему примеру — один из них довел число циклов до пяти.
Я проходил через омоложение семь раз.
Комплекс жизнеобеспечения выполнен на базе доспеха старинной модели, давно снятой с вооружения. В такт отдаленному шуму жилых центрифуг жужжат насосы, прогоняя мою кровь по туловищу, а воздух — по легким. Катетеры подают в желудок питательные смеси и удаляют продукты метаболизма из кишечника и мочевого пузыря. Линзовые дисплеи выводят изображение на мои лишенные век глаза, микрофоны нашептывают звуки прямо в слуховые косточки. Бесчисленные датчики снимают с синапсов сигналы, посланные отсутствующим мышцам. По точности мои перчатки почти не уступают живым рукам.
А с отсутствием осязания и обоняния я готов смириться.
Кажется, я становлюсь болтлив и рассеян? Верный признак того, что скоро мне опять пора на омоложение. Оно помогает. Возвращается молодая ясность мыслей и рассуждений, память перестает подводить — если не считать воспоминаний, стертых самих омоложением. Гибкость мышления, скорость реакции — если бы не это, я бы, наверное, не продержался у руля столько лет.
Столько веков.
Вокруг меня — корпус "Пангеи". Боевого парома проекта 125, первого в своей серии. Сто семьдесят миллионов тонн силикатов, металлов и реголита, реакторов, компьютеров и оружия, брони и радиопоглотителей. Десятки орудий, сотни боевых модулей и истребителей, тысячи ядерных зарядов. В девичестве паром был безымянным астероидом М-класса, обращавшимся между Землей и Марсом. Затем до него добралась саперная команда ГлобДефКома, перегнала на более удобную орбиту. Инженерные бригады выгрызли нутро скалы, укрепили ее железобетоном и сталью. Из собственного металла астероида выплавили обшивку, жилые центрифуги и корпуса реакторов, вмонтировали в поверхность орудия, сенсоры и пусковые. Все жизненно важные системы разнесены и укрыты глубоко в скалах. Даже ядерные заряды или орудия "игл" не смогут нанести "Пангее" достаточно тяжелые повреждения раньше, чем она — противнику. Впрочем, "Пангея" и не должна подставляться под огонь противника — это работа для ее боевых модулей.
Мне страшно.
С палубы давно отчистили кровь, заменили разбитые экраны в рубке. Я стою лицом к тактическому дисплею. Магнитные подошвы плотно удерживают меня на полу. Я провожу здесь большую часть своего времени — бортовая сеть флагмана исправно снабжает меня информацией, отлучаться для приема пищи мне нет надобности. Сон мне все еще необходим — но я могу спать в любом положении. Думаю, мои подчиненные и не замечают, когда я позволяю себе задремать.
Я вспоминаю того американского морпеха — как же его звали? С течением времени я начал находить в его словах некоторую правоту. Нет, не в том, что касается взятия в заложники безоружных дипломатов.
Но он был чертовски прав в другом. За века этой войны — мы так и не позаботились о том, чтобы получше узнать нашего противника.
Нет, мы исправно следили за действиями чужаков на орбитах газовых гигантов, отслеживали перемещения, изучали захваченные трофеи. Телескопы обшаривали небо, пытаясь обнаружить родину врага. С тех пор, как мы вышли за пределы гравитационного колодца Земли и нам стали доступны наблюдения из разных углов Солнечной, мы многое узнали о межзвездном пространстве.
