— Отнюдь не вызов, барон, — я пожал плечами.
Так, в какую же сторону я смотрю? Подбородок чуть повыше, правее...Ага. Напротив должно быть лицо Лотаринга. Хотя с таким же успехом мои глаза сейчас обращены на его ухо. А, ладно!
— Тогда откуда же в Вас, Николас, такая прямо-таки старческая грусть? Вы ведь молодой! Радуйтесь, пейте! Такая честь Вам выпала! Празднуйте! Празднуйте, пока можете! Постареете — жалеть начнёте.
Я почувствовал лёгкое дуновение, шедшее от Карла Лотаринга: тот, наверное, всплеснул руками.
Меня совершенно не тянуло на разговоры в поисках истины, а потому я постарался сменить тему. Мы ещё немного поболтали с гостеприимным бароном. А затем, сославшись на усталость, новоиспечённый представитель окрестных земель покинул пиршественный зал. Позади шагал Монферрат, а впереди ждала тьма. Снова — тьма. Я долго ворочался на кровати, не в силах уснуть. Меня то и дело посещали тревожные мысли: что будет с Беневалем? Что будет с Королевством? И, наконец. Что будет со мной... Впереди ждала пугающий неизвестность.
Той ночью ко мне во сны не приходил Даркос, хотя, признаться, я был бы не против. А что? Душа компании, весельчак и балагур, и неважно, что он бог-проводник душ мёртвых, любитель "замогильного" (ему по статусу положено, вообще-то) юмора!
Утром мы отправились в путь. Замок наполнился топотом сотен ног и стонами десятков глоток — пир не прошёл даром. Даже привычные к утренней работе молотобойца у тебя в голове соседи Лотаринга сполна оценили вчерашнее пиршество. Судя по доносившимся то из одного угла, то из другого запахам (их даже в злую шутку ароматами язык не поворачивался назвать), местную кухню пировавшие оценили. Ой как оценили. До чего же противно! Никогда не буду устраивать пиры в Беневале! Вообще никаких сборищ. Только избранные друзья или редкие гости, не более...
"Ага, а потом станет скучно, на стенку полезешь..." — подумалось мне.
Да, верно, однажды тоска примется драть сердце когтями, и тогда...
Путь наш протянулся на пятнадцать лиг, к одному из притоков Пенной реки. Почему она так звалась? Конрад объяснил, что начало она берёт в отрогах Саратских гор. Закручивавшиеся в стремнинах воды набирали невероятную силу и рвались в долины Лотарингии, порой неся в себя пену. Удивительное дело: мы были довольно-таки далеко от гор, но я слышал шум стремительных потоков воды. Какой же силы напитывались эти воды там, на севере?
— А ещё есть древнее предание...— Конрад перешёл на полушёпот.
В его словах чувствовался благоговейный страх. С чего бы?
Давным-давно на берегах этой реки сошлись два воинства...
Они стояли друг против друга крепко, не желая оставлять врагу ни пяди земли. По мелкой речушке переходили с берега на берег, не в силах одержать победу. Говорят, что так обильно воды напитались кровью, что сбились в пену. В сумерках последние воины, едва державшиеся на ногах, разошлись. Оглядываясь по сторонам, счастливчики (если можно их так назвать) считали трупы. Не получалось...Везде покойники, везде, везде...Говорят, кто-то из них сошёл с ума, до конца жизни бубня под нос числа — до последнего часа силился исчислить павших...И тогда кто-то вознёс молитву небесам, и с гор хлынул невероятный по силе поток, вобрав тела и кровавую пену. Волны донесли мертвецов до самого моря и там вверили в надёжные и ласковые руки владык тамошних пучин. Но если при свете заходящего солнца всматриваться в мощные волны Пенной, то можно увидеть красный поток на дне...
Холод пробежал по спине, когда я представил себе эту картину. Тысячи мёртвых тел, подхваченные волной, с грохотом торящей себе дорогу через леса и долы. Может быть, некогда я бы не поверил в эту легенду. Но скажите, сильно ли отличается реальность от вымысла для человека, умирающего каждый день, каждую ночь, болтающего с богом-проводником мёртвых...Сильно ли отличается, в самом деле, наш мир от мира вымышленного? Протяни руку — и невидимая пелена падёт, и ты окажешься на том берегу, где начинается сказка...
Сказка...
Мы часто делали остановки. Всё-таки я был непривычен к верховой езде, и потому мне (вернее, строго определённым частям моего тела) требовался отдых. Похоже, спутники были не сильно против. Чувствовалось, что никому не хочется покидать родные места ради казавшейся бессмысленной болтовни.
"И это придумали наши, северяне! Они в столице совсем расплавили мозги?!" — слышалось то одного, то от другого участника "похода представителей". Зачем это всё, к чему?
Под вечер мы добрались до прибрежного городка, название коего вылетело у меня из головы. Здесь же, не торопясь, но и не медля, сели на идущий к Тронгарду корабль с грузом железных болванок. Разместились на палубе корабля, постелив плащи и конские попоны. Животных пришлось оставить здесь же, под присмотром одного из провожающих. Так как мы должны были прибыть к самому Тронгарду, то кони нам и не понадобились бы дальше.
Небо над нами, должно быть, сверкало мириадами звёзд...Только мне они всё равно недоступны. Постоянно казалось: вот, ещё чуть-чуть, я открою глаза, и...И приходили боль, гнев, презрение к самому себе. Маг, лишённый возможности творить волшбу. Юноша, ставший беззащитнее кряхтящего, неповоротливого старика. Мечтатель, потерявший шанс вновь взглянуть на звёздное небо, озёрную гладь, полную луну...
Слёзы проступили из моих глаз. Я был не в силах ничего с ними поделать, да и не хотел. Сперва боялся, что кто-то из спутников услышит, как я плачу, но никто не шелохнулся. То ли спали, то ли ещё что...
А ещё холод, проклятый холод...Так холодно...Холодно...
Сон пришёл резко и неожиданно. Спина ещё чувствовала доски палубы, но разум успел осознать: я вижу. Вижу! Вижу звёзды! Звёзды...
Коченели руки и ноги, пальцы обращались в сосульки. И только в сердце капельки огня боролись за жизнь. Почему огня? Это не могло быть ничто другое. Как будто бы внутри полыхал пламень, лижущий леденеющие сосуды. Холод отступал, собирался с силами, окружал и бил — прямо в сердце. Прямо туда. Да. И ещё раз. В сердце...
— Ты уходишь. Постепенно. Потихоньку, — раздался голос позади.
Я обернулся. Передо мной в белом халате странного вида (какие-то кармашки, из которых торчали разномастные железки, бесчисленное множество изгибов, оттопыренный воротничок) стоял Даркхам. На его лице играла улыбка. Не издевательская или саркастическая — грустная улыбка. Очень грустная. Так лекарь смотрит на умирающего больного, но не хочет лишать его присутствия духа. Только Даркос говорил прямо, без обиняков.
— И когда же пробьёт мой час? — я вытянулся в струну.
Что я испытывал? Наверное, это можно назвать облегчением. Да-да, облегчением. Ты знаешь, что будет дальше. Правда, когда точно, тебе неизвестно. Но — скоро облегчение. Совсем скоро. А я так устал...
— Неужели я в тебе ошибся? — пробубнил себе под нос Даркос
Он сделал это специально, чтобы подколоть меня, призвать к борьбе. Но зачем? Что у меня будет впереди? Я устал сражаться со слепотой. Я устал ждать, что будет дальше, а чего не будет...И теперь я знаю точно грядущее. Покой.
— Зачем тебе такой покой? На что? Покой ценен, когда сменяется действом. Ты же совсем молод! Что ты вообще понимаешь в покое? Возомнил себя всезнайкой? — Даркос приблизился.
На его лице всего за мгновение успела смениться целая гамма чувств. Удивление было отодвинуто в сторонку презрением, а то в свою очередь поглощено разочарованием. Последнее, в конце концов, было раздавлено сарказмом.
— Ну что ж. Значит, нам предстоит очень долгий разговор по душам. Однажды. Я не думал, что ты сдашься. Но...Я ошибся.
Наверное, эти слова должны были меня задеть.
Но почему-то мне было плевать. Да-да, именно плевать. Какая-то слабость напала. Нежелание что-либо делать, куда-то идти. Наверное, я сдался.
Да, скорее всего, просто сдался. Оставалось только плыть по течению и ждать, когда Даркос придёт ко мне, но на этот раз не во сне, а наяву. Во всей мощи, поманит пальцем, и мы пойдём к тем воротам по дорожке, проторенной через цветущее сотнями и тысячами цветов поле. Да, это будет красиво, потрясающе красиво!
— И он сдался...Локи всё-таки появится...— донеслись до меня слова исчезающего среди звёзд Даркоса...
Меня затрясло от холода. Озноб бил меня от головы до пят, и...
И я проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо. Лицо чувствовало падающие солнечные лучи. Нас окружали звуки волн.
— Николас, вставай. Скоро завтрак, — это был Конрад Монферрат.
Что ж, я снова в "суетном, прекрасном и дерзком" мире. Только стало ли от этого легче? Да, холод ушёл. Но его места заняла пустота. Я чувствовал себя одиноким среди десятков людей, сотен, тысяч, мириад людей...А вокруг было пусто. Да, были люди — но вместе с ними, вместо них — пустота. Всасывающая в себя всё тепло. Она иссушала, оставляя после себя только лёд. А мне никак не удавалось согреться...
Конрад, судя по его вопросам и попыткам вывести меня на разговор, заметил что я упал духом. Но говорить не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Я сидел на корме, подставив лицо солнечным лучам. Они ненадолго отгоняли холод — но только отгоняли. Даже солнце не в силах было победить тот мороз, который постепенно захватывал всё моё тело, пядь за пядью.
Что-то надломилось во мне тем вечером. Может быть, проклятый холод меня просто доконал...
Даркос больше не приходил в мои сны. Там оставались только я, чернота, звёзды и холод. Даже не так — Холод. Он уже пробился в моё сердце. Пламя вело борьбу за последние уголки, ещё не покрывшиеся льдом. Но огонь слабели, гасли...И на смену им приходили крохотные снежинки. А потом мощная пурга заметала всё, оставляя после себя корку льда.
Теплилась последняя искорка, где-то там, на самом отшибе закромов сердца. Её хватало, чтобы отгонять пока ещё только сгущавшиеся вокруг бураны. Но пройдёт немного времени, и она или падёт в борьбе, или из неё возгорится пламя ...
Только...Хочу ли я, чтобы пламя моей души загорелось?..
Аркадская империя. Аркадия.
Филофею всегда лучше думалось на свежем воздухе (если воздух столицы можно было таким назвать). Даже если мысли не шли — всегда можно было посмотреть на прекрасные дворцы и дома Аркадии. Мрамор и бронза, кованые ворота, черепица, не хуже ксариатской, храмы, числом до пятисот (сам патриарх, говорят, не знал точной цифры), портики, специально утеплённые, чтоб там могли в непогоду укрываться бродяги, фонтаны, дававшие летом прохладу, а воду — так круглый год. Именно здесь рождались слухи, а новости, изменённые до неузнаваемости, передавались из уст в уста. Рядом, на площадях, предавали смерти преступников и врагов императора. Народу на них собиралось в дни казней! Ух! Словно на ипподроме, дуксы и простолюдины, "ночные стражи" и воры — все они с одинаковой страстью наблюдали за отрезанием носа провинившемуся. А что здесь было, когда преступнику отсекали голову! Палач, не скрывавший лица, в отличие от своих коллег-варваров, швырял её в толпу. Та радостно вопила, и начиналась потасовка за право хотя бы прикоснуться к "святыне". Если же обезглавливали особо нелюбимого народом человека (обычно таким оказывался прежде обласканный всё тем же народом сановник или поэт), то начиналось нечто из ряда вон! Окровавленную голову пинали, бросали друг дружке, плевали в остекленевшие глаза, рвали волосы и насмехались. А потом эти же люди шли в церкви и смиренно подставляли голову для благословения, принимали из рук священников причастие и уходили со светившимися благодатью лицами. Как оно всё, пороки и благочестие, умещалось в душе? Может, просто выкидывали совесть куда подальше или откладывали в самый дальний, самый тёмный и самый что ни на есть крохотный уголочек? Пусть сидит себе там, чтобы было, и не мешает.
Нет, конечно, не все такими были. Подобных людей вообще, как думалось Филофею, меньшинство. Но отчего-то такие вот "праведники на час" (ровно на время богослужения) кучковались, собирались в стайки, кричали громче всех. Взглянешь порой на площадь в минуту казни, и покажется, что весь мир состоит из тех, кому самое место на эшафоте. Может, оттого так радовались все эти любители крови и мяса, что не их, любимых, головы лишили? Хорошо ведь, когда не у тебя проблемы, когда не тебе плохо. Радости-то сколько прибавляется от осознания сего! Да! Вот тебе и не очень хорошо, но тому парню, в которого вот-вот меч вонзится, — ещё хуже, гораздо! Счастье-то какое!
Ириника передёрнуло. Слуха его коснулись звуки волнения людского моря. Он огляделся. Куда это его ноги вынесли? Точно! Это же Бычья площадь!
Окружённое не серыми даже — чёрными от времени мраморными портиками, в которых даже камень провонял насквозь людской ненавистью, место это узнавалось по огромной бронзовой статуе быка, водружённой в самом центре на пьедестал из цельного куска базальта. Бык — по-ксарски Тавр — упёрся рогом в камень, словно бы желая вбить его глубоко в землю. Бока его, патине на бронзе которых уже сама покрылась патиной, древний мастер изобразил потрясающе реалистично. Мощные — куда там молотобойцам — мышцы налились воистину звериной силой. Глаза, раскрытые до предела, налитые ненавистью и яростью, походили на створки ворот в чистилище. Да собственно говоря, так и было. Быка сделали полым внутри: заговорщиков (если они не смогли осуществить задуманное) сажали внутрь, а под статуей разводили костёр. Человек жарился там заживо, а глухие крики его походили на вопли из загробного мира. В ответ же чаще всего раздавался радостный рёв толпы, в которой воплощался дух Быка.
Но сейчас — что за странность? — толпа не улюлюкала. Она почти что молчала (что уже потрясающее достижение!), внимая...
Внимая...
Ириник сам заслушался стихотворением, кое декламировал высокий длинноволосый мужчина лет сорока (но Филофей мог ошибаться, ведь поэт находился довольно-таки далеко от него). Людское море качалось в такт каждой строчке. Вокруг Ириника, только что стоявшего на самом берегу, вобрал людской поток и закрутил, замотал из стороны в стороны. Ноги ему оттоптали в первые же мгновения, левый рукав порвали — только кошелёк не тронули: не добрались бы до полости на поясе, надетом под рубахой. Хотя, конечно, стоило бы проверить сохранность скудного "серебряно-медного запаса"...Но потом, всё — потом!
Сейчас е умами слушателей владел этот странного вида человек, лихо положивший левую на холку Быка. Правой он взмахивал в такт то ли строкам, то ли волнам, шедшим по толпе.
Не поколеблись, не хвались, не трусь и не сдавайся,
Ни перед кем не гни колен и не терпи насмешек.
Когда же ты войдёшь в палаты знати,
Там будет сборище льстецов, толпа тюремных стражей...
"Да что же он такое говорит! Это ведь тянет на оскорбление дуксов. Только за это можно угодить на пару месяцев на казённые хлеб и воду" — оторопело подумал Филофей. Затем его душу кольнул порыв немедленно остановить действо и на правах "ночного стража" арестовать смутьяна. Долг требовал немедля это сделать! Но странно: Ириник хотел дослушать до конца. Душа его говорила: прав, прав храбрый поэт!
