— Вот текст.
Это были две или три четвертушки — такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке.
Я стал пробегать его глазами, и волнение, и боль и еще что-то сжало сердце, которое, казалось, за эти дни уже лишилось способности что-нибудь чувствовать. Текст был написан теми удивительными словами, которые теперь все знают.
Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли. Государь принес его и положил на стол.
...
К тексту отречения нечего было прибавить. Во всем этом ужасе на мгновение пробился светлый луч. Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь государя в безопасности. Половина шипов, вонзившихся в сердце его подданных, вырывались этим лоскутком бумаги. Так благородны были эти прощальные слова. И так почувствовалось, что он так же, как и мы, а может быть гораздо больше, любит! Россию.
...
Почувствовал ли государь, что мы растроганы, но обращение его с этой минуты стало как-то теплее...
Но надо было делать дело до конца. Был один пункт, который меня тревожил. Я все думал о том, что, может быть, если Михаил Александрович прямо и до конца объявит 'конституционный образ правления', ему легче будет удержаться на троне. Я сказал это государю. И просил его в том месте, где сказано: '... с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены...' приписать: 'принеся в том всенародную присягу'.
Государь сейчас же согласился.
— Вы думаете, это нужно!
И присев к столу, приписал карандашом: 'принеся в том ненарушимую присягу'.
Он написал не 'всенародную' а 'ненарушимую', что, конечно, было стилистически гораздо правильнее.
Это единственное изменение, которое было внесено.
...
Потом мы, не помню по чьей инициативе, начали говорить о верховном главнокомандующем и о председателе совета министров.
Тут память мне изменяет. Я не помню, было ли написано назначение великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим при нас, или же нам было сказано, что это уже сделано.
Но я ясно помню, как государь написал при нас указ о назначении генерала Корнилова командующим войсками Петроградского гарнизона, и правительствующему сенату о назначении председателя совета министров.
Это государь писал у другого столика и спросил:
— Кого вы думаете?.
Мы сказали: — князя Львова.
Государь сказал какой-то особой интонацией, — я не могу этого передать,— Ах, Львов? Хорошо, Львова.— Он написал и подписал.
...
Когда государь так легко согласился на назначение Львова, я думал: 'Господи, господи, ну не все ли равно — вот теперь пришлось это сделать, назначить этого человека 'общественного доверия', когда все пропало. Отчего же нельзя это было сделать несколько раньше. Может быть, этого тогда бы и не было?'
Государь встал. Мы как-то в эту минуту были с ним вдвоем в глубине вагона, а остальные были там — ближе к выходу. Государь посмотрел на меня и, может быть, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказать. И у меня вырвалось:
— Ах, ваше величество. Если бы вы это сделали раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, может быть, всего этого... .
Я не договорил.
Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще:
— Вы думаете — обошлось бы?
Обошлось бы? Теперь я этого не думаю. Было поздно, в особенности после убийства Распутина. Но если бы это было сделано осенью 1915 года, то есть, после нашего великого отступления, — может быть, и обошлось бы...
Теперь, кажется, было уже все сделано. Государь отпустил нас. Он подал нам руку, с тем характерным коротким движением головы, которое ему было свойственно. И было это движение, может быть, даже чуточку теплее, чем то, когда он нас встретил.
...
Около двух ночи, все три экземпляра отречения были подписаны государем. Их судьба, насколько я знаю, такова. Один экземпляр мы передали генералу Рузскому, он хранился у его начальника штаба, пока не был передан князю Львову. Второй забрал себе Зверев. Третий остался у Гучкова.
...
Сразу после отречения у меня состоялся разговор с генералом Дубенским, пребывающим в свите официальным историографом..
Мы стояли на перроне. Брусчатка отражала тусклый свет вагонных окон. Рядом застыл Дмитрий Павлович. В ином случае, Дубенский вряд ли стал откровенничать перед гражданским, к тому же социалистом, но в эту ночь...
Рассказ генерала Дубенского, о событиях, предшествующих отречению.
'На перроне показался главнокомандующий Северным фронтом генерал Рузский. Шел он согбенный, седой, старый, в резиновых галошах.
Бледное лицо и болезненные глаза, тускло смотрящие из-под очков. За ним шел начальник штаба Данилин.
Войдя в салон, Рузский поздоровался и сел в угол дивана около двери. Смотрел как-то саркастически.
Мы все обступили его. В наших душах царило волнение. Все хотели говорить и спрашивать.
Граф Фредерикс, когда все немного успокоились, обратился к Рузскому:
— Николай Владимирович, вы знаете, что его величество дает ответственное министерство?
— Теперь уже поздно. — устало ответил Рузский, но потом его голос стал возвышаться. — Я много раз говорил, что необходимо идти в согласии с Государственной Думой и давать те реформы, которые требует страна. Меня не слушали. Голос хлыста Распутина имел большее значение. Им управлялась Россия. Потом появился Протопопов и сформировано ничтожное министерство князя Голицына. Все говорят о сепаратном мире, — звучащая в словах генерала ярость, на деле оказалась безнадежной тоской.
Ему начали возражать, указывали, что он сгущает краски и многое в его словах неверно. Генерал не отвечал. Граф Фредерикс вновь заговорил:
— Я никогда не был сторонником Распутина, я его не знал и кроме того вы ошибаетесь, он вовсе не имел такого влияния на все дела.
— О вас, граф, никто не говорит. Вы в стороне стоите, — в словах генерала прозвучало обидное указание на старость.
— Но, однако, что же делать? Вы видите, что мы стоим над бездной. На вас только и надежда, — спросили разом несколько человек.
Мне никогда не забыть ответа на наш крик души, и мы услышали, и отшатнулись, и не сразу поверили:
— Теперь надо сдаться на милость победителя.
Опять начались возражения, негодования, споры, требования, наконец, просто просьбы помочь царю в эти минуты и не губить отечество. Говорили все. Генерал Воейков предложил переговорить лично по прямому проводу с Родзянко, на что Рузский ответил:
— Он не подойдет к аппарату, когда узнает, что вы хотите с ним беседовать, — дворцовый комендант сконфузился, замолчал и отошел в сторону.
Тут подошел полковник Мордвинов и доложил генералу Рузскому, что его величество его может принять.
После разговора с Рузским мы стояли потрясенные и как в воду опущенные. Последняя наша надежда, что главнокомандующий Северным фронтом поддержит своего императора, по-видимому, не осуществится. С цинизмом и грубою определенностью сказанная Рузским фраза: 'Надо сдаваться на милость победителя', все уясняла и с несомненностью указывала, что не только Дума, Петроград, но и лица высшего командования на фронте действуют в полном согласии и решили произвести переворот. Мы только недоумевали, когда же это произошло. Прошло менее двух суток, как государь выехал из Ставки и там остался его генерал-адъютант начальник штаба Алексеев и он знал, зачем едет царь в столицу, и оказывается, что все уже было предрешено и другой генерал-адъютант Рузский признает 'победителей' и советует сдаваться на их милость.
Более быстрой, более сознательной предательской измены своему государю представить себе трудно.
Генерал-адъютант Нилов был особенно возбужден, он, задыхаясь, говорил, что этого предателя Рузского надо арестовать и убить, что погибнет государь и вся Россия. Только самые решительные меры по отношению к Рузскому, может быть, улучшат нашу участь, но на решительные действия государь не пойдет, — сказал Нилов.
При свидании Рузского с государем генерал в настойчивой, даже резкой форме доказывал, что для спокойствия России, для удачного продолжения войны, государь должен теперь передать престол наследнику при регентстве брата своего великого князя Михаила Александровича.
Ответственное министерство, теперь уже не удовлетворяет Думу, и уже требуются оставления трона его величеством. Главнокомандующий Северным фронтом сообщил о согласии всех остальных главнокомандующих и даже Великого Князя Николая Николаевича с этим мнением.
Рузский опять повторил то, что сказал ранее всем нам — 'о сдаче на милость победителя' и недопустимости борьбы, которая была бесполезна, так как высшее командование, стоящее во главе всех войск, против императора.
Перед царем встала картина полного разрушения его власти и престижа, полная его обособленность, и у него пропала всякая уверенность, в поддержке со стороны армии, если главы ее в несколько дней перешли на сторону врагов императора.
Зная государя и все особенности его сложного характера, его искреннюю непритворную любовь к родине, я верю его словам: 'Если я помеха счастью России и меня все стоящие ныне во главе ее общественных сил просят оставить трон и передать его сыну и брату своему, то я готов это сделать, готов даже не только царство, но и жизнь отдать за родину. Я думаю, в этом никто не сомневается из тех, кто меня знает'.
...
Во время откровения генерала Дубенского, мы с Дмитрием Павловичем боялись шелохнуться. И верно, едва скрипнула дверь вагона, как Дубенский, очнувшись, посмотрел на нас с недоумением и тут же пошел прочь. Мне же было невыразимо тяжело на сердце. Я чувствовал — те же чувства испытывал социалист Зверев, и мне это было непонятно.
Потом Дмитрий Павлович отдал командиру 'вагнеровцев' приказ разобраться со следующими ко Пскову солдатами, а поезд повез нас в Петроград.
...
Я смотрел в темень за окном и не сразу обратил внимание на разгоревшийся между моими попутчиками спор.
— Эх, Александр Иванович, если бы все было так просто, — устало вздохнул Зверев, — все еще только начинается, и дай нам бог выбраться из этой катавасии без большой крови.
— Я бы с вами согласился, — не сдавался Гучков, — если бы мы не ведали о якобинской угрозе, но знаем, и трагический путь Франции повторять не будем.
— Причем тут наши с вами желания, если прямо сейчас происходит объединение солдат гарнизона под самыми радикальными лозунгами? То же происходит с рабочими. К ним присоединяется студенчество и городская интеллигенция, и вся эта активная масса губкой впитывает революционный яд.
Дмитрий Павлович замолчал, но чувствовалось, что свою мысль он еще не окончил, что тут же подтвердилось:
— Поймите, набранная Россией историческая инерция, сама по себе не рассосется, не исчезнет, и если не принять самых жестких мер, мы будем десятилетие воевать друг с другом.
— Вы заблуждаетесь, перенося на людские отношения ваши физические рассуждения. Ученые такого механистического взгляда не разделяют. Особенно в Европе.
— Эт, точно. Дураков в Рассее не меньше чем у лягушатников, особенно среди юристов и литераторов. Это субстанция, я вам скажу, на редкость безграмотна. И единственный способ не свалиться в самоуничтожение это, экстренное торможение через диктатуру.
— При резком торможении пассажиры, бывает, ушибаются.
— Лучше пара синяков, чем жертвы летящего под откос экспресса, — парировал Зверев.
Став случайным свидетелем разговора, я в какой-то момент осознал, что по существу Зверев настаивает на диктатуре, которая должна была бы продлиться до восстановления порушенного войной хозяйства. И только потом, когда все более-менее успокоится, а народ будет накормлен, можно проводить выборы в учредительное собрание и выбирать форму правления.
А еще я вспомнил выражение лица Дмитрия Павловича, когда нам открылся генерал Дубенский.
Разговор моих попутчиков постепенно стих, и я погрузился в дремоту.
3-е марта 1917 года. Петроград.
...
По прибытии на Варшавский вокзал нас взяли в плен, ибо арестом это назвать у меня не поворачивался язык.
Получив удар по голове, я смутно помнил выстрелы, ругань. Мне связали руки.
Спустя какое-то время, я с трудом разлепил глаза.
Привалившись к стене, в угловом кресле постанывал Гучков. Неестественно откинув руку, у его ног лежал Зверев.
Когда обыскивающий меня фельдфебель с погонами лейб-гвардии Московского полка, отобрал у меня часы и портмоне, я понял, что это революционные мародеры. Мое мнение изменилось, едва раскрывший мое удостоверение члена Госдумы фельдфебель зычно доложил:
— Ваше благородие, туточки думский депутат Шульгин, что с ним делать?
— Глаза ему завяжи, дурень, — раздался раздраженный голос из ближайшего купе. У всех смотри бумаги, и передавай мне.
Из этого разговора я пришел к выводу — захватившие нас люди принадлежат к какой-то организации, и они не хотят быть узнанными.
Эта догадка самым печальным образом подтвердилась. Стоило мне только обратиться к фельдфебелю, как от удара в лицо я и вновь потерял сознание.
Очнувшись, я понял — тряпка, которой мне завязали глаза, съехала, а сам я лежу на полу в купе головой к окну со связанными руками. Рядом, на полке и все еще без чувств, лежит Александр Иванович. Зверева с нами не было, что наводило на грустные размышления.
Так прошло с полчаса, пока в соседнем купе не раздались уверенные шаги и столь же уверенные голоса. С трудом повернув голову, я понял — звук идет, из-под столика. Наверное, там была щель в соседнее купе и если бы меня бросили на полку, вряд ли я что-то расслышал.
— Господин полковник, вот акт отречения государя. Нашли у Гучкова, — судя по голосу, эту фразу произнес офицер, приказавший завязать мне глаза.
— Превосходно, господин капитан, превосходно. Акт теперь в наших руках, и если мы его уничтожим, то нет и отречения.
Полковник что-то спросил, но я не расслышал, зато ответ капитана прозвучал разборчиво:
— Члены думы Шульгин и Гучков связаны. Лежат в последнем купе.
— А Зверев?
— Виноват, ваше превосходительство, фельдшер говорит надо молиться. Троих положил, пока не получил пулю.
— Жаль, очень жаль, давно хотел поговорить с этим деятелем по душам, пока же поговорим с Гучковам и с Шульгиным.
Из того, как это было сказано, я понял, что ничего хорошего нас с А.И. не ожидает, и молил бога, чтобы никто не догадался, что я слышал их разговор.
Из дальнейших слов я понял, что дела у мятежников шли успешно. В своем санитарном поезде Пуришкевич провез в Петроград верный монархии батальон. На месте, в пятикратном размере, он был укомплектован офицерами, прочувствовавшими на себе весь ужас солдатского мятежа.
В Думе офицеров поддержали правые и монархисты, а первую скрипку в восстании играл полковник Кутепов, сумевший вырваться из Всеволожской базы.
Пользуясь внезапностью, заговорщикам удалось без потерь захватить Таврический дворец, разгромить Исполком, прогрессивный блок и Временный комитет Думы.
