Так было. Поехали хозяева на свадьбу на двойную: наши Ясуо и Метео за братьев тож просватали, за Асаарунов. Сперва у нас пировали (да широко, сам сказал: престижу надо подымать), а после уж к ним, к женихам. Ворочаются — без Эру. Младшие девчонки хихикают, говорят: сбегла.
Как сбегла?
А так. Туда, к Асаарунам заехал мастер Лаао, по срочному делу, сердитый шибко. А наш-то хозяин уж пьянешенек, со сватьями целуется, на жизнь жалится. Лаао велел Киту позвать (тот отлучился). Лаао стоит на дворе, ждет, с коня не слазит. Тут выскакивает к нему Эру, вся такая дерганая, и что-то ему: шу-шу-шу. Лаао глаза выпучил, спросил только: "Вы уверены?" Она головой болтает: и да, и нет разом. Тут он ее — хвать! — на седло к себе втащил, и был таков. И главное дело: Киту уж подошел, видал все, да нарочно помедлил, ничегошеньки не сделал, ирод!
Боже святый! Да зачем же так-то? Увозом-то? И кто! Лаао Тойерун, друг семьи, приличный человек немолодой, вдовец... А Эруле! Такая благонравная, набожная!.. Кабыть нарочно: беспременно чтоб с вывертом, пусть хоть через срам, а лишь бы отцу-то назло...
День проходит, другой. Нету их. И у Тойерунов нету, не знают там ничего: не появлялся хозяин, все дела бросил. Вот уж и Течка Осенняя — нету их. Я с ума тут сходила. А сам-то... да пил он, чего уж. Так со свадьбы и пил. Сдурел совсем. С хозяйкой молодой разругался, меня в кровать к себе потащил — молодое, ишь, вспомнить! Я ему: охальник ты старый, дом вверх дном, дети разбеглись, самому о душе уж пора думать — а ему все блудить! А он: ха! Да меня-де вот с таким похоронят — и неприлично показывает. Совсем умом тронулся... Хозяйка плачет-воет, грозится к родителям воротиться. А Киту, младший хозяин, все смеется только, да в ус не дует...
Опосля уж — являются голубчики наши, молодые-то. Верхами оба, Эруле — в штанах, как мужик, прости Господи. К отцу взошла — и стыда в глазу нет. Завтра, говорит, свадьба, а благословишь, нет — как хошь. Пира не будет. Окрутимся и поедем.
А сам-то смурной, едва проспался. Куда, говорит, интересное дело поедЕМ? Ты, чай, и в плаванье уж намылилась?
А Эруле ему: да, я еду тоже. Только условия-де пересмотрим, потому как мы-де после хотим свое дело открыть. А кораблю, говорит, мы с тобой теперь совладельцы — и бумагу ему кажет. Братнина доля, говорит, теперь мне переходит.
Сам почал ругаться: ах ты, мол, курва, и разэдак и так, и куда, мол, баба глупая лезешь? И Лаао обругал тоже.
А Эруле ему: ори не ори, а я в своем праве. А что дура — это уж извиняйте, мол. Я, мол, и рийским владею, и в делах смыслю, и деньгам счет вести умею не хужей вашего. А нет — так давай судиться, корабль делить.
Это отцу-то! Господи! А мастер Лаао только руками разводит, но не перечит ей... И Киту — тож. Молчит, ухмыляется, потворщик.
После уговорились, вроде, и молодые сразу к себе поехали.
Я в дверях уж Эруле перехватила. Что ж ты, говорю, милая, творишь? Грех ведь! Да в плаванье еще собралась! Куда тебе, ведь понесла, небось...
Конечно, говорит. Но это когда еще, делам не помешает. Грех — отмолю. А родится ребенок, назову Арсайя-Гаале — Совет-Северянки. Расцеловала нас всех и ускакала. А к чему она про имя то поминала, так и не смекнула я.
Завтра вот отплывают. Молодые да Киту. А сам дома остается — все одно, и недужится ему, и на молодую хозяйку нельзя же все оставить. Бестолковая она. Не в пример Эруле-то...
день-дюжь-пятый
джарад Ние Меари
— Вы правы, учитель, аналогия действительно прослеживается. Все "факторы хаоса" — дети, которые не-должны-были-родиться. Мать Номера второго, видимо, страдала хронической невынашиваемостью и, тем не менее, родила. Мать Номера первого, как я уже говорил, вышла к тому моменту из детородного возраста, он опять же — умудрилась зачать. Изрядно удивив и себя, и своего ухажера...
Без-Прозвища совершенно по-варварски хохотнул.
Упрямица брезгливо скривилась:
— Как ты только выуживаешь из них все это?..
— Небольшая коррекция сновидения. Образ лица, с которым Объект может быть откровенен, — Наади самодовольно осклабился. — Дружеская беседа или исповедь, например... Так вот, все сходится. Даже мать Номера третьего, ласкаритуанской дикарки, была... как это... ведуньей?
— Шаманкой, — подсказал я нетерпеливо. — И?
— Да. В их племени связь с шаманкой является табу, и тем не менее — пожалуйста. Ту женщину потом даже умертвили — из религиозных соображений. Кстати, Номер третий уверена, что именно из-за этой "неправильности" ее рождения она в свое время и стала избранницей некоего Ан-Такхай, довольно свирепого вождя другого, йохского племени. Якобы этот Ан-Такхай тоже был рожден от шаманки и тоже "избран духами"...
И тоже был "фактором хаоса". Я устало потер больной бок. Да, это уже что-то. Люди, как будто искусственно втиснутые в бытие...
Как и я сам.
Мои родители мечтали о полноценной дочери (залог за ее будущий брак сразу решил бы их финансовые трудности). Родилось подряд два мальчика, потом у матери возникли какие-то проблемы, ей прописали лечение и воздержание на несколько циклов. Отец даже нарочно ушел на время течки из дому, жил в мастерской. И вот же, Батр принес кузена моей матери... Глупость, минутное помрачение — и весь план псу под хвост. Если б хоть девочка... Но родился я. Отец был в ярости: с матерью развелся, дурак-кузен отправился под суд... Хотя они мало чем были виноваты — предрешенное выкручивает линии людских судеб, не спросясь их желаний... Я, как назло, рос болезненным, нервным, страдал снохождением. Когда выяснилось, что я вдобавок косорукий и совершенно непригоден для семейного ремесла (отец был часовщиком), отец продал меня учителю в школу философии. Я, конечно, не помнил этого, был слишком мал. Вычислил позже, задним числом. Я даже фамилии своей не знаю, Ние — фамилия моего учителя, которому я до смерти его отсылал, как положено, половину своего жалования. Зато я хорошо помню выражения "Батров подарочек" и "плод инцеста" — незнакомые слова я любил запоминать уже в раннем детстве...
Люди вне плана, им словно нет места в этой жизни, мир отторгает их, чужд им... И все же "факторы хаоса" зачем-то нужны этому миру. Своеобразная корректировка? Инструмент судьбы? Занятно. Но слишком много еще непонятного. Например, каким боком сюда относится эта дрянь, псевдо-личность? И почему прежнее, так сказать, поколение "факторов хаоса" было разрознено, а это — явно тяготеет к образованию некой единой структуры?..
О, Наэрд! Если бы у меня было время хорошенько все это исследовать... Но — увы.
день-межсезонь
Уллерваэнера-Ёррелвере
Я не принимала решения. Я не подталкивала, не намекала ни словом. Ведь я обещала себе: не лезть, не портить больше чужую жизнь. Я просто смотрела не нее и — надеялась.
Я смотрела, как она работает: неумело, но старательно. Я учила ее обращаться с собаками, учила грамоте и манерам, учила герскому. Папа тоже принимал в Ёттаре участие, очень привязался к ней, жалел. Дабы не ранить его, пришлось солгать, что Ёттаре побывала в лапах Ирууна-старшего, который после передарил ее сыну, а тот — отпустил...
Она почти сразу согласилась обратиться в Истинную веру — и это был добрый знак. Теперь мы ходили вместе в храм. Ёттаре все было непривычно, неловко, но она быстро схватывала. Она была умницей. Мы с папой никогда не заговаривали о том, но, уверена, думали об одном и том же.
Потом была Осенняя Течка и несколько неприятных моментов, но она справилась и с этим. Помню, как она металась, разгоряченная, кричала истерично:
— Ничего ты не понимаешь! Чурка ты мороженная! Зыришь вот, кичишься, презираешь! Тебе бы так! Ай, раньше хоть полегче было... У-у-у...
— Так объясни, — сказала я.
— Ты не поймешь все равно! Это как... жажда. Ты лежала когда-нибудь в лихорадке, в жару, когда умираешь, как хочешь пить, а воды — нет! НЕТ! А ты вот сдохнешь сейчас, ты убьешь за один глоток...
Ёттаре рыдала, стенала, выла течной сукой. Я отперла замки и сказала:
— Иди.
Тогда она сжала кулаки и сказала:
— Ну, нет! Черта с два. Я женщина, а не сука.
Тело герки и твердый нрав истинной северянки. И я подумала: "Господи, лучшего варианта и найти было нельзя". Но я молчала, я не делала ни одного лишнего движения. Я боялась снова все испортить...
Бог сам поставил, как надо. Спустя несколько дней я поскользнулась и сильно подвернула ногу — не специально, конечно. Нарочно калечить себя — грех. Все моя подслеповатость и рассеянность, я вечно куда-нибудь вваливаюсь, ушибаюсь... Я сидела дома с распухшей лодыжкой, а Ёттаре пришлось взять на себя мою работу на псарне.
В первый же день кто-то из наших хамов-работников стал приставать к ней. На шум вышел дядя. Обычно он не утруждает себя наведением порядка, но тут волей-неволей пришлось вмешаться. На другой день повторилось то же, и дядя, кажется, даже влепил нахалу затрещину... Теперь уж ему приходилось быть на месте, приглядывать. Работники, с которыми он прежде больше болтал попусту, а то и выпивал вместе, кажется, даже зауважали его.
Дядя стал опекать девушку, а потом и ухаживать. Впрочем, дядя готов был приударить за любой. Я знала, он нравился женщинам: высокий, белокурый, разбитной... Великовозрастный оболтус, Господи! Справится ли она? И согласится ли взяться за этого увальня — она, совсем девчонка, ничего еще не видевшая в жизни, но и столько натерпевшаяся?.. Но ведь она воспринимает мужчин иначе, напоминала я себе. Не только как объект опеки, но и — как источник удовольствия...
Пусть так. Я закрывала глаза на все. Сколько раз мне хотелось одернуть дядю, когда он позволял себе вольности. Как коробили меня кокетливые ужимки Ёттаре. Но я твердила себе: не суди, не мерь по себе, не лезь. Пусть все идет, как идет, на все воля Божья. Мы лишь тайком переглядывались с папой, и он кивал с улыбкой. Он был согласен со мною.
Я уходила на набережную, молилась. Ветер с моря был напитан влагой, и оттого казался особенно промозглым. Осень входила в свои права, нагоняя сонливую тоску, хотя в садах еще продолжалось цветение. А дома уже лег снег....
Господи, если только сложится... Если хоть здесь все выйдет, как надо... Я сдам подросших щенков на псарню и уйду в паломничество по святым местам. Я пройду, на коленях проползу весь путь Дюжь-Пяти, пройду испытанья и очистительные обряды... И тогда, быть может, смогу отмолить за тех двоих, что сгубила... За их грешные души, и за себя злосчастную...
Каждый вечер я засыпала с молитвою и надеждой, и каждый раз просыпалась в холодном поту. Мне грезилось высокие голые скалы, кружили над пропастью поморники, крича пронзительно и тревожно. Я была на самом краю, ветер выл и силился сбросить меня вниз, ужас сковывал сердце... И страшный, черный бесовский лик склонялся надо мной и каркал свои колдовские заклинания...
Что это, Господи? К чему? Это кара мне? Или я просто схожу с ума, как... как мама?..
джарад Ние Меари
Упрямица выступала в своем привычном амплуа: донимала бедного старого ад-джа.
— Учитель, вы не можете сбрасывать со счетов очевидные факты. У вас... просто нет другого выхода. Так больше не может продолжаться!
Без-Прозвища, молча подпиравший стену у входа, покивал.
— Но ведь двенадцать лет я как-то протянул.
— Вы просто не хотите смириться с очевидным.
Этын сидела на краю моей лежанки, и меж костяшек ее пальцев крутилась на этот раз местная медная монетка. Что за нервическая привычка!
— Учитель, все плохо, — вступил Наади. — Мне так неприятно вам об этом говорить...
Ему неприятно, болвану. А мне приятно? Уже почти месяц, как он все знает. Ходит и крутит в башке одно и то же. Что за пустые терзания: как сказать, как начать? Как будто я не вижу каждую твою мысль. Ты хороший диагност, ты не ошибся. Проклятье...
Наади сник, и закончила за него Этын:
— У вас осталось меньше года.
Врешь. Год! За кого вы меня держите? Я и без вас знаю, что разваливаюсь. Желчный пузырь воспален и набит камнями, про печень вообще молчу... в легком опухоль, в затылке опухоль... Два, от силы три месяца — и к стервятникам.
Я пересчитывал несколько раз. Никакой ошибки. И никакой надежды. Меня там нет, в следующем году. На 99 из 100. Ничего не успеваю. Сдохну от чужих болячек, и все пойдет прахом...
— О... простите, учитель, — Этын выронила монету.
Громко думаю. Испугался, старый дурак. Да, уж. Есть чем гордиться. Гонялся-гонялся и вот! Догнал! А того не учел, что это — "факторы ХАОСА", причем новехонькие, сильные. Их-то судьбы прямы как палки, но они разносят все кругом, и куда раскидает судьбы других, и тебя самого — непредсказуемо. И теперь твой твердый шанс дожить до создания новой Школы — смыло, как дерьмо в канаву...
Наади отлип от стены, поймал мой взгляд и с хорошим зарядом оптимизма произнес:
— Паниковать рано. Мы уверены, что процесс можно сильно замедлить, если хотя бы избавиться от подселенцев. Не отчаивайтесь, учитель.
Стыд какой! Слюнтяй. Совсем ослабел, они даже чувствуют мои эманации. Или просто догадываются, что со мной происходит? Внушения Наади на меня особо не действовали, но приступ малодушия миновал.
— Вы не можете дальше их тащить, — убеждала Этын, светясь жалостью и тревогой. — Пора признать, что мы допустили ошибку. Содержащаяся в подселенцах агония разрушает и нас самих. Это уже не наведенные ощущения, они влияют и на органическом уровне. На меня — тоже, в последнее время все сильнее. Наади нашел и у меня кое-что. Это яд, то есть, действие того яда, который принял джарад Шону.
— Да, — закивал Без-Прозвища. — Мы теперь точно знаем, от чего он умер. Большая доза яда, синтезированного из...
— Не утруждай... подробностями.
Я продыхивался, пережидая привычную волну жара, озноба и судурог. Лихорадка Зару.
— Хотя бы нескольких, менее ценных, — долдонила Упрямица. — Тогда вы выгадали бы еще немного времени, пока мы разберемся с возможностями Номера первого и... вы успели бы скопировать библиотеку...
— Ну, так сбрось и ты Шону, в чем проблема? — огрызнулся я.
— О-о... Нет, что вы! Это же совсем другое...
Ну, конечно, ее кумир — это святое! Это через Шону она познала свою Великую Истину, попала к Предвестникам. Только вот Шону тут же препоручил ее мне. Он вообще не умел учить — только изрекать и ниспровергать...
— У Этын всего один подселенец, — вступился Наади, — и ее состояние не столь критично. А вот ваше...
Докторишка! Вылить весь опыт в раковину ради того, чтобы протянуть еще вшивый лишний год? А зачем он мне тогда — это год? И зачем вообще было все затевать?
— Довольно. Я понял.
Терпение иссякло, я сложил руки в жесте прощания.
Они, наконец, ушли. Я завернулся с головой в одеяло, но, вместо того, чтобы заснуть, стал заниматься самоедством. Сейчас, после стольких лет мытарств, я мог бы написать целую книгу о заблуждениях, бытовавших в умах ученых мужей в более удачные времена моей жизни. Вроде опасности разреженного воздуха высокогорья. Или — ограниченности умственного потенциала северных варваров. Вот, пожалуйста, у меня на цепи сидит вполне типичный представитель — с мозгом мнемониста. Будь у нас время, можно было бы пройтись по окрестным селениям, поискать еще самородков...
