Створки веера захлопнулись с резким звуком.
— Ты всерьёз так полагаешь?! Что это умерит боль?! — вскричала принцесса в гневе, поднявшись на ноги, и Миреле невольно отступил на шаг. — Тогда уж проще сразу выпить средство забвения и не мучиться!
Миреле решил пойти на дерзость.
— Средство забвения — это не выход, — сказал он тихо. — Если вы выпьете его, то всё равно будете мучиться, просто не зная, от чего. И лишь тогда, когда воспоминания вернутся, и вы поймёте, что страдаете от разлуки с тем, кого по-настоящему любите, тогда... нет, боль не уйдёт, но вы найдёте в себе силы, чтобы смириться с ней. И ждать новой встречи.
Он опустил глаза и замер в смиренном поклоне.
Такие слова определённо могли стоить ему жизни, это он прекрасно понимал. Несколько минут он со страхом ждал приказания схватить его и бросить туда, откуда возврата уже не будет, однако ничего не происходило, и он решился поднять голову.
Принцесса вновь сидела на диване, подперев подбородок согнутой в локте рукой, и изучала его пристальным, внимательным взглядом.
— Где-то я тебя уже видела, — проговорила она задумчиво. — Твоё лицо мне знакомо, хотя у тебя не то чтобы запоминающиеся черты.
Миреле понял, что она и думать забыла про спектакль.
Он прикоснулся к шраму на своей брови — тому следу, который остался ему в напоминание о первой любви и первой ненависти. О тех двоих, кто был теперь его друзьями — быть может, самыми близкими.
— Возможно, вам просто бросилось в глаза это небольшое увечье, — предположил он. — И вы запомнили меня.
— Возможно, — согласилась принцесса, пожав плечами. И указала сложенным веером на двери. — Иди.
Возле выхода из павильона Миреле поймал Ихиссе.
— Надеюсь, ты использовал свой шанс? — спросил он негромко, схватив его за локоть.
Миреле посмотрел на него растерянно.
— Шанс на что?
— Как это на что?! Ты что, не понимаешь, что не можешь упускать подобное знакомство?! Вторая Принцесса выделила тебя, она готова была поддерживать тебя, ничего не требуя взамен, просто потому, что ты делаешь что-то, не похожее на остальных. Миреле, Миреле! — Ихиссе схватился за голову. — Мы все знаем, что ты сжёг свои рукописи из-за... некоей личной трагедии. И в состоянии понять; вряд ли есть кто-то здесь, кто не страдал бы когда-то из-за несчастной любви. Но ты должен был объяснить это принцессе! Должен был пообещать ей новую пьесу, в конце концов! Не позволяй ей о тебе забыть, ведь Хаалиа больше нет, кто ещё ей о тебе напомнит?
Но Миреле только покачал головой.
— Нет, Ихиссе, нет. Не будет больше никаких спектаклей. Никаких пьес. С этим всё кончено.
— Как это нет?! Ты что, всерьёз собрался бросить всё из-за человека, которому нет до тебя никакого дела?! Подумай сам, он ведь даже ни разу не навестил тебя, пока ты был так сильно болен, хотя это вряд ли могло оставаться для него секретом. И они все такие! Хоть мы здесь и ругаемся, и плюёмся друг в друга ядом, как склочные змеи, а всё-таки понять актёра может только другой актёр. Любовь с покровителем... да просто с любым обычным человеком, который знать не знает о тех муках, которые нам доводится испытывать — это самое глупое дело, поверь мне. Они способны лишь со стороны восхищаться нашим искусством, одновременно рассуждая о том, сколь мы низкие, грязные и падшие создания. Неверующие, предающиеся противоестественной любви, не выполняющие главное предназначение человека — завести семью и продолжить свой род. Кому какое дело до наших танцев, которые исчезают в воздухе, подобно взмаху крыльев? До тех чувств, которые мы вызываем в людях? До наших сказок, которые мы придумываем, страдая от тоски по родному дому, в котором никто не будет осуждать нас и смотреть с презрением? До нашей красоты, которую мы зачастую столь остро чувствуем в таких мелочах, которые не стоят для обычного человека и пары медных монет? Ведь у большинства из нас нет детей — а это главное, что определяет ценность человека! — Ихиссе ядовито усмехнулся.
Миреле молча обнял его — с такой силой, на которую только был способен.
— Дело не в том человеке, — сказал он позже. — Я просто... уничтожил что-то в себе самом. Что теперь поделаешь.
Вечером, вернувшись в свой павильон, он вспомнил этот разговор и думал о нём.
Он лежал на спине на застеленной постели, сжимая в руках так ни разу и не одетый халат с бабочками. Пальцы его бездумно скользили по шёлковой ткани, теребили золотое шитьё, ярко-алую бахрому, украшающую рукава. Мягкий вечерний свет вливался в окно, как медовый горько-сладкий напиток — в серебряную чашу.
"Сколько времени я сопротивлялся искушению подсмотреть в мою записку, — думал Миреле. — А в итоге всё-таки проиграл, именно выполнив условия игры... Господин Маньюсарья, вы — чересчур хитрый и потому непобедимый для меня противник. Но однажды вы сказали правду, зная, что я всё равно пропущу её мимо ушей. Вы сказали, что я попадусь в вашу ловушку и уничтожу самое дорогое для меня. И именно это и произошло. А записка... записка была лишь декорацией, отвлекающей внимание, и у меня больше нет ни малейшего интереса к тому, что там написано. Но что сделано, то сделано. Теперь уже не вернуть".
Он поднялся с постели, бережно свернул одеяние и положил его в самый дальний ящик — чтобы никогда уже больше не доставать его оттуда.
С тех пор Миреле не произносил больше тех слов, которые сказал Ихиссе, хотя был ещё один человек, который беспрестанно требовал от него новую пьесу — это был Канэ.
— Вы должны написать её для меня, — упрашивал он. — Я буду исполнять только те роли, которые вы для меня придумаете. Я не хочу никаких других. Мне нужны ваши. Я вообще тогда не буду актёром, если вы не согласитесь!
— Нет, нет, нет! — отмахивался Миреле. — И не проси! Раньше ты прекрасно репетировал и без моей пьесы. Значит, сможешь и дальше.
Этот вопрос составлял один из главных предметов их многочисленных споров.
Вторым было обращение "учитель", против которого Миреле очень протестовал.
— Какой я тебе учитель? — кривился он. — Чему я могу научить вообще? Я сам ничего не умею.
Канэ задыхался от праведного гнева.
— Это неправда! Я с детства мечтал быть похожим на вас! Вы лучше всех!
— Я тебя умоляю, — упорствовал Миреле. — Подумай сам. Что я в жизни сделал? Пьесу единственную написал за десять лет, да и ту не закончил. Да и ту сжёг. И хорошо, что сжёг. Потому что, если судить по совести, разве можно было бы поставить такой толстенный роман на сцене? Вторая Принцесса, как это говорят... революционна по своей натуре. Она не знаток театрального искусства. Она увидела что-то новое, и это заслонило для неё всё остальное. А я и рад был поддаться. Но теперь, когда я гляжу на всё незамутнённым взором, то совершенно определённо понимаю, что никакого спектакля бы из моего романа не получилось. А актёр я, что ли, хороший? Только самого себя и умею играть. Куклы, разве что... да и то под вопросом. Так что не создавай себе кумира, Канэ. По крайней мере, из меня. Я этого совершенно определённо не стою.
И он трепал юношу по волосам.
Тот вырывался, красный от гнева и злой, как демон.
— Вы не кумир, а идеал! — яростно кричал он. — Не смейте принижать при мне собственное достоинство! Я вам этого не позволю! Не позволю судить о себе так низко! Никто в квартале вам и в подмётки не годится, и я ещё заставлю всех это признать! Я вас прославлю, учитель, хотите вы этого или нет!
— Пожалей меня, Милосердный, — бормотал Миреле, незаметно проводя по лицу рукой. И добавлял громче: — Твоими бы устами, Канэ, да лить мёд в уши принцев и принцесс. Даже я в твоём возрасте, по-моему, не был таким.
— Каждую мою роль я буду посвящать только вам... — стоял на своём Канэ, вдохновляясь собственными пылкими речами всё больше и больше. — Чтобы все знали, у кого я учился, и кому я обязан всем! Я составлю речь...
— "Все" будут безмерно благодарны тебе за длинное пафосное вступление к пьесе, в которой ты будешь прославлять никому не известного Миреле, — насмешливо кивал тот. — Таким способом, дорогой мой, ты добьёшься того, что эти самые все возненавидят меня так, что однажды придут, чтобы уже вздёрнуть меня на первом попавшемся дереве и покончить с этим раз и навсегда. И, что самое прискорбное, я не смогу с ними не согласиться. Обо мне-то подумай, Канэ. Каково это будет? Мне придётся жалеть своих убийц и соглашаться с тем, что моя смерть — единственный выход. Не очень-то приятно.
— Вы опять надо мной смеётесь, — обижался Канэ. — Вы вообще не воспринимаете меня всерьёз.
— Почему же, я считаю, что ты действительно очень талантливый актёр, у которого большое будущее, — спокойно возражал Миреле. — И, по-моему, я тебе это уже однажды доказал, когда предложил главную роль в своём спектакле. Но радостно соглашаться с твоим превознесением моего достославного имени — это уж нет, увольте. Я не настолько ослеплён собственным величием.
На некоторое время Канэ затихал, но хватало его обычно ненадолго.
— Учитель, когда вы напишете для меня новую роль? — начинал он опять, как будто и не было всех прежних споров.
В один из дней Миреле не выдержал и буквально взашей вытолкал мальчишку из комнаты.
— Репетируй иди! — рявкнул он в ответ на возмущённые вопли. — Ты же требуешь, чтобы я согласился с тем, что я — твой учитель. Ну хорошо. Я твой учитель и приказываю тебе: чтобы духу твоего тут не было до поздней ночи! Погода стоит прекрасная, тепло и солнечно. Иди и репетируй до самого заката, ясно тебе?
За дверьми послышались невнятные звуки, напоминающие сдавленное рычание пса, которого хозяин поутру выкинул из своей постели.
Однако уже через некоторое время Миреле увидел Канэ в широко распахнутом окне. Тот прошествовал мимо павильона, гордо вздёрнув подбородок, с видом оскорблённого достоинства, или, хуже того, любовника, которого ни за что ни про что отвергла дама сердца. Всё-таки, гордости и страсти было в мальчишке предостаточно, но Миреле знал, что это только пойдёт ему на пользу — он сумеет претворить это не в погоню за мелочными удовольствиями, а в ту силу, которая ослепит и оглушит всех вокруг.
Канэ снаружи всё ещё строил из себя обиженного, однако, проходя мимо окна, чуть замедлил шаг.
Миреле принялся невозмутимо расставлять в вазы свежесрезанные цветы. Иногда, когда из Канэ чересчур уж хлестала энергия, и совладать с ним никак не получалось, Миреле отправлял его работать в саду. Это приносило двойную пользу: во-первых, сам Миреле успевал отдохнуть от своего не в меру пылкого ученика, а, во-вторых, заброшенный и заросший сорняками садик постепенно превратился в облагороженное место, достойное взглядов какой-нибудь принцессы. Возле дома появилось несколько ухоженных клумб, которые Миреле собственноручно засадил цветами. Теперь, с приходом лета, под его окном пышно расцвели пионы, тюльпаны и ирисы; возле дома также распустилась сирень, и каждое утро в распахнутое окно вливался их аромат, от которого кружилась голова.
— Ты, кажется, репетировать идти собирался, — напомнил Миреле, не отрывая взгляда от гладиолуса в своей руке. — Или, может быть, протыкать булавками соломенную куклу, изображающую меня, этого уж я не знаю. Но в любом случае, стоять и любоваться, как я укорачиваю ножки у цветов и обрываю им нижние листья — это довольно бессмысленное занятие, и пользы оно не принесёт ни тебе, ни мне.
Он отвернулся, чтобы поставить гладиолус в вазу, но лёгкий шелест занавески — прежняя кружевная была отложена в дальний ящик, и её место заняла новая, однотонная, светло-сиреневая с узором из переплетающихся ирисов по краю — подсказал Миреле, что кто-то приблизился к окну с другой стороны.
В самом деле, когда он повернулся, то увидел Канэ, одарившего его широкой и наглой ухмылкой и положившего локти на подоконник.
— Вот вы уже согласились, что вы — мой учитель, — ехидно заметил он. — И пьесу для меня тоже напишете!
Миреле молча взял в руки вазу из-под увядших цветов, до сих пор наполненную зеленоватой, дурно пахнущей водой и, подойдя к окну, с невозмутимым выражением лица поднял её над головой Канэ.
Мальчишка взвизгнул и бросился прочь.
— ...да ещё и не одну-у-у-у... — донёс ветер до Миреле.
Тот только покачал головой и вернулся к цветам.
Дни проходили один за другим — наполненные одновременно печалью и безмятежным счастьем, похожие и непохожие друг на друга, радостные, болезненно-тоскливые, как перекрикивание чаек над водой в прозрачный вечер. Праздники, посвящённые солнцестоянию, остались позади, лето перевалило за середину.
Потом наступил настоящий зной: все в квартале изнемогали, прикрываясь от солнца тяжёлыми зонтами, а Канэ и Миреле, привыкшие бодрствовать в дневное время суток — особенно. Спасение можно было найти только возле воды, и они вдвоём часто уходили к озеру — сидели на скользком глинистом берегу, разостлав под собой покрывало. Над водой качались серебристо-зелёные листья плакучей ивы; ветра почти не было, но деревья и травы откликались шелестом на каждый слабый его порыв, как будто шептали что-то нежное — может быть, мольбу о новом объятии, которое приносило облегчение от изнуряющей жары.
Над почти неподвижной зелёной гладью носились стрекозы с прозрачными крыльями — Канэ глядел на них так, что становилось понятно: больше всего на свете ему хочется за ними погоняться, как в детстве, а потом с хохотом и визгом броситься в озеро, вздымая тучи брызг. И ещё и затащить в воду Миреле.
Однако он держался: очевидно, не хотел показаться ему совсем уж ребёнком.
Глядя с тоской на воду, он бродил неприкаянно по берегу, теребил венчики цветов, срывал с ветвей можжевельника иголки и, от нечего делать, жевал их — усидеть долго на одном месте, даже рядом с Миреле, было для него решительно невозможно.
Иногда тот всё-таки заставлял его репетировать.
Канэ отнекивался, упорствовал, повторял, что будет исполнять только те роли, которые придумает для него Миреле, однако через некоторое время сдавался — самым главным было преодолеть те первые мгновения, когда он впадал в особенно яростное сопротивление. После этого "переупрямить" его становилось гораздо легче.
Он брал в руки одну из книг, которые захватывал с собой Миреле, открывал на первом попавшемся диалоге и начинал читать.
Поначалу в его голосе ещё слышались раздражение и недовольство, однако довольно быстро он увлекался и забывал обо всём на свете. Тогда над водой нёсся его голос — чистый, звонкий и страстный, похожий на пронзительный птичий крик, на лебединую песню, которая поётся за миг до гибели.
Миреле, лежавший на покрывале, вздрагивал в такие моменты и закрывал глаза. Ему чудилось, будто он стоит под водопадом, обрушивающимся вниз с неописуемой высоты с такой мощью, на которую способны только стихии в первозданном виде. Вода разбивалась о камни, разлетаясь во все стороны тысячью хрустальных брызг, и в каждой капле её ослепительно сияло солнце, как частица неугасимого, вечного огня.
"Великая Богиня, Милосердный! — думал Миреле, дрожа. — Как он талантлив! Какой невообразимый, неописуемый, невероятный дар. И слишком тяжёлый для того, чтобы его могли удержать руки человеческого существа. Не знаю, понимает ли он, как трудно ему придётся, даже если все несчастья этого мира обойдут его стороной... Я обязан помочь ему продержаться, не сломаться под этой тяжестью, не оглохнуть от грома голосов из другого мира, не сгореть от собственного огня. Может, и хорошо, что я растерял все собственные способности, ведь в них не было и половины от того, чем обладает он. Может быть, моё настоящее предназначение в том, чтобы позволить говорить ему".
