— Хорошо.
Конечно, ехать не самой в седле, а на руках у Инти само по себе было не очень удобно, но, очутившись там, Заря как-то сразу успокоилась, почувствовав, что её страшное приключение наконец-то кончилось, и теперь ей и в самом деле ничего не грозит. Во всяком случае, к ней вернулась способность соображать. Она спросила:
— Инти, как ты оказался в Тумбесе? Ведь ты же не предупреждал, что приедешь.
— Во-первых, я обычно специально стараюсь не предупреждать, да и езжу нередко под чужим именем, чтобы меня никто не выследил и не убил по дороге. А, кроме того, я нарочно хотел устроить сюрприз Ветерку, который даже не удосужился сообщить мне об истории с Кипу, хотя считает себя его другом. Если бы не твой отчёт, я бы вообще ничего не знал и не явился бы. Когда приедешь домой, ты мне всё расскажешь в подробностях.
— Ты же говорил, что Ветерок тебе уже всё рассказал?
— В общих чертах да, хотя мне пришлось из него ответы на вопросы точно клещами вытягивать. Приехал, обнаружил, что в доме никого, свеча на столе рядом с книгой ещё тёплая, а потом Ветерок вернулся. Чую, что что-то не ладно, а он поначалу отвечать не хотел. Стыдно ему твоих подозрений, видите ли, было! Но ведь я всё-таки не зря Службу Безопасности возглавляю, опыт ведения допросов у меня большой. Но потом рассказал всё-таки о вашем споре и о том, что ты к водоводам побежала. Но Ветерок у меня ещё ответит! Если бы он не запирался поначалу, то, может быть, этот негодяй не успел бы над тобой надругаться, а если бы с самого начала послушался тебя, то не было бы никаких проблем.
— Инти, а как же я теперь? Я же буду на весь город опозорена!
— Не будешь. Больше одного раза ведь этого мерзавца всё равно не повесишь, а открывать всему городу, что ты работаешь у меня, явно ни к чему. Так что обо всём этом будут знать только я и Ветерок.
— Но ведь меня видели воины...
— Они едва ли запомнили твоё лицо, а по имени они тебя не знают. Так что если не забеременела и не подцепила какую-нибудь дрянь, можешь считать, что легко отделалась.
— А если подцепила?
— Тогда скажешь, и я отведу тебя к нашей знахарке, постараемся вылечить.
Тем временем они уже миновали служебные ворота и доскакали до дома Инти. Спешившись, они вошли внутрь. Ветерка нигде не было видно.
— А где же Ветерок? — спросила Заря.
— Боится моего гнева. Это у него с детства так — набедокурит, а потом прячется, думает, что если переждать немного, то я его не так сильно наказывать буду.
Затем они вошли в закрытую часть дома. В другое время это могло бы сильно разбудить любопытство Зари, но сейчас она была не в том состоянии, чтобы интересоваться скрывавшимися здесь тайнами, тем более что ничего особенно удивительного её глаз так и не зацепил. Ну, мебель, покрытая пылью, ну лестница на второй этаж...
— Некоторое время пробудешь здесь. Помойся, здесь есть душ, я дам тебе новое платье на замену, и ложись спать. Внизу только одна кровать, а наверх тебе лучше не подниматься, но не стесняйся её занимать, мне всё равно в ближайшие сутки спать не придётся. Надо будет допрашивать этого мерзавца, сделать обыск у него на квартире, ещё кое-что по мелочи. Ладно, выбирай платье, какое тебе больше по душе, — с этими словами он достал несколько платьев из шкафа. В другое время такой подарок её бы несказанно обрадовал. Хотя она была не из самой бедной семьи, большинство жителей Тавантисуйю новую одежду обычно получали не чаще раза в год, дети — раз в полгода. Пусть шерсть, из которой всё было сделано, была достаточно прочной, чтобы послужить не одно десятилетие, и нередко наряды переходили от матери к дочери, но всё равно обновка считалась очень ценным подарком.
— Инти, не надо, — сказала она чуть не плача.
— Как — не надо? Ведь не будешь же ты ходить в испорченном платье? Или ты просто стесняешься столь дорогого подарка? Но ведь ты сегодня спасла многие жизни, и платье — лишь очень скромная награда за это.
В ответ она только и заплакала, повалившись на кровать. Инти очень добр к ней, но ведь он — мужчина, с ним не могло, да и не может, случиться ничего подобного. Убить его могут, запытать — пожалуй, а такого не будет. Поэтому он и не может понять, каково ей сейчас, и утешает так неуклюже. Да и она сама не смогла бы этого толком объяснить словами. Она не боялась, что об этом кто-то узнает. Скорее всего, знать об этом и в самом деле будет мало кто, да и большинство тех, кто узнал, скорее, пожалели бы её, чем стали бы смеяться. Не боялась она и того, что гипотетический будущий супруг мог бы отвергнуть её из-за этого. Всё равно этого не будет никогда. Но ведь, как ни скрывай, всё равно не уйти от того, что её ОСКВЕРНИЛИ. До того её чистота и непорочность были важной частью её самой, она в тайне даже гордилась тем, что останется девой на всю жизнь, и ни один мужчина никогда не залезет в области, закрытые платьем. А как жить теперь, после того как она поругана и растоптана? Как после этого вообще можно чему-то радоваться, думать о каком-то будущем? Вся последующая жизнь казалась ей теперь сплошным мраком.
— Ну, хватит, хватит. Я понимаю, что тебе не сладко, но ведь ты жива, и даже не искалечена, и надо взять себя в руки. Впереди у нас ещё много дел, нельзя раскисать.
— Инти, ты — мужчина, и потому не понимаешь... НО КАК МНЕ ЖИТЬ ПОСЛЕ ЭТОГО?
— Отчего же — не понимаю? Не первый раз с этим сталкиваюсь, да и сам я когда-то прошёл через нечто подобное, правда, я не плакал, а просто лежал, уткнувшись в стенку, и мечтал о смерти как об избавлении. А отец также объяснял мне, что есть долг, который кроме нас, больше некому выполнить.
— Я понимаю, что есть долг, но теперь я... я просто не смогу его выполнить. Инти, пойми, ведь не посылают же на войну калек!
— Понимаю, что сейчас ты не можешь остановить слёз, тебя трясёт от омерзения, и тебе кажется, что так будет всю оставшуюся жизнь. Ты не можешь сейчас поверить, что эта рана, как и любая другая, рано или поздно зарубцуется, а с рубцом на душе вполне можно жить.
Инти присел на краешек кровати, ласково погладил её по голове и сказал:
— Давай я расскажу тебе, как я попал в плен к каньяри и что я понял после этого. Случилось это, когда я был ещё совсем юным, примерно таким же, как Ветерок сейчас. Во главе Службы Безопасности стоял тогда мой отец, но он не думал, что я пойду по его стопам, и не посвящал в свои дела. Он считал меня тогда слишком юным и легкомысленным, чтобы доверять мне секреты государственной важности. Отчасти он был прав, конечно. Я тогда был слишком склонен прислушиваться к словам моих товарищей по учёбе, а они считали, что ведомство моего отца пустяками занимается, ведь мир и братство между народами нашей страны не оставляет почвы для вражды, а от непрошеных гостей извне мы прочно отгородились. Однако от отца я слышал, что это не так, ведь в нашу страну нелегально поступала христианская литература из-за границы, и среди некоторых народов, например, каньяри, она пользовалась некоторым успехам. (Впрочем, среди местных националистов пользовалось успехом всё, что так или иначе против инков). Мой отец считал этот вопрос настолько важным, что передал все остальные дела своему заму, а сам уехал в районы поселений каньяри, чтобы раскопать, наконец, тайный канал проникновения христианской литературы. На долгие полгода он уехал туда и считал это дело настолько опасным, что не хотел брать с собой ни меня, ни мать с младшими детьми. В результате она ревновала, думая, что он решил окончательно забросить семью ради какой-то новой молодой жены. Хотя моя мать была не первой женой, но к тому моменту она уже много лет как была единственной, и ей было бы трудно привыкнуть к тому, чтобы у отца появилась ещё жена. К тому же она была из простых крестьянок, а они привыкли быть у мужа единственными. Я не думал об этом, просто скучал по отцу, так как известия от него были редкими и скупыми. Потом я узнал, что он не без оснований подозревал, что враг проник и на почту, и потому не желал давать ему лишней информации и открывать своего точного местонахождения. И вдруг меня внезапно вызвал его зам и сказал, что я могу увидеться с отцом, если соглашусь выполнить роль гонца. Правда, он честно предупредил меня, что это будет довольно опасно, но что мысль об опасности могла только раззадорить мальчишку моих лет, так что я с радостью согласился, пообещав выполнить в точности все указания. Я должен был ехать под чужим именем, изображая простого гонца, и нести внешне безобидное послание. Настоящее я должен был заучить наизусть, предварительно поклявшись самыми страшными клятвами, что ничего не выдам даже под пыткой. По пути я не должен был пить ничего опьяняющего и заводить никаких знакомств. Надо сказать, что хотя я и выполнил все эти инструкции тщательно, я тогда не смотрел на них всерьёз, всё это казалось мне похожим на какую-то игру, в которую надо, однако, сыграть по-честному, — Инти улыбнулся. — Я был наивно уверен, что со мной ничего не может случиться. Мир вокруг мне казался добрым и безопасным. Но на одной из почтовых станций после обеда и чая у меня вдруг потемнело в глазах, закружилась голова, и я потерял сознание.
Заря уже давно перестала плакать и лишь внимательно слушала, пытаясь представить себе Инти юношей, но даже её богатому воображение это удавалось с трудом.
— Когда я стал приходить в себя, первым моим ощущением была верёвка, впивавшаяся мне в голени и в заведённые за спину локти. Потом я услышал чьи-то ехидные смешки и с ужасом открыл глаза. Я обнаружил, что лежу на полу незнакомого помещения нагой и беспомощный, и меня со всех сторон окружают враги, которые смеются над моей наготой и беспомощностью. В первый момент я подумал, что это страшный сон, попытался почаще моргать глазами, но враги не исчезали. Не буду приукрашивать себя — внутри я весь сжался от страха, да и любой бы на моём месте перепугался. Я понимал, что впереди меня ждут пытки, а это только в героических преданиях героя пытают, а он молчит с гордо поднятой головой и презрительной улыбкой на устах. Так можно идти на публичную казнь, когда знаешь, что на тебя будут смотреть твои собратья, и надо показать им, что палачи тебя не сломили. Но совсем другое дело — когда тебя схватили тайно, и сгинешь ты, скорее всего, в безвестности. А враги тем временем цинично рассуждали, каким именно пыткам и казням меня можно подвергнуть, чтобы получше позабавиться. Один из них, правда, хмуро молчал, а потом сказал: "Не разделяю я вашего веселья. Конечно, замучаем мы его, а если это опять не тот юноша, который нам нужен?". Другой беззаботно ответил: "А хотя бы даже и так. Мне всё равно невыразимо приятно от мысли, что эта грязная тварь помрёт здесь, чем он остался бы жив, спутался бы с женщиной, и зачал бы ещё пять таких же тварей. Их и без того слишком много на свете!". Я был поражён. Оказывается, дело было не в том, что я был сыном своего отца и вез для него секретное донесение. Нет, я был в их глазах виновен уже в том, что живу на свете. С их точки зрения, любой лояльный инкам житель Тавантисуйю заслуживал пыток и смерти за те обиды, которые когда-то инки нанесли их предкам, а относительно меня их особенно забавляло, что я умру юным, не познав радостей любви и отцовства. Как будто отнятые у меня годы могли продлить им век или предать им сил! Потом меня принялись пытать, требуя сказать своё настоящее имя и то дело, с которым я ехал. Сначала избивали, специально норовя ударить побольнее и особенно наслаждаясь тем, что я даже руками прикрыться не могу, потом выдергали все ногти на руках, а потом исхлестали так, что я в конце концов потерял сознание. Очнувшись, я увидел перед собой священника-испанца. Я сразу понял, что это священник, хотя до этого видел их только на картинках, но чёрное одеяние и серебряный крест не оставляли никаких сомнений. До того я и не думал, что мои враги — христиане, не думал, впрочем, и обратного, мне это было как-то всё равно. Священник заговорил мягко и вкрадчиво. Мне, мол, всё равно не жить, с этим нужно смириться, такова воля их бога, но перед смертью мне стоит примириться с небом, если я не хочу, чтобы мои мучения продолжились на том свете. Я должен был признать, что виноват, всю свою жизнь прожил во зле и грехе, покаяться и принять крещение. Причём покаяться я должен был не только в том, что не был христианином и участвовал в языческих обрядах, но и за всю кровь, пролитую инками где бы то ни было и когда бы то ни было, пусть бы это случилось и за долгие годы до моего рождения. "Будут прокляты инки и семя их!" — торжественно говорил священник. Я потерял много крови, и оттого меня мучила жажда, и священник прекрасно это видел, но, даже говоря о милосердии божьем, он подчёркивал, что нельзя забывать и о божественной справедливости, согласно которой все мои муки — лишь небольшая толика того, что я заслуживаю. Ведь, подвергаясь пыткам, я искупал свои грехи. В ответ я лишь упрямо молчал от души надеясь, что смерть не заставит себя ждать уж очень долго. И вдруг где-то рядом раздались выстрелы. Священник отбросил крест и схватил нож. Занеся его надо мной, он сказал: "Прости меня, Господи, но эта грязный индеец знает слишком много". Я зажмурил глаза, мысленно готовясь к неизбежному. Когда я вновь открыл глаза, священник лежал мертвый на полу, а рядом стоял мой отец и разрезал стягивающие меня верёвки. Я тогда впервые увидел, как отец плачет...
— Я был в таком состоянии, что не мог ни стоять, ни ходить. Отец на руках сам вынес меня на свежий воздух, меня напоили и мне омыли раны, говорили, что я теперь герой, и что раз я выдержал такие страшные пытки и тем самым спас многие жизни (ведь если бы послание попало не в те руки, многих ждала бы смерть), то я заслужил звание инки. Лекари утешали меня, говоря, что со мной не успели сделать ничего непоправимого, и через несколько месяцев я снова буду здоров, но я не радовался этому. Стыд от пережитого унижения мучил меня сильнее физической боли, и это было не ослабить ничем. А потом я понял, что дело вовсе не в стыде, ну что с того, что враги увидели меня нагим? Дело тут совсем в другом. Просто все мы с молоком матери впитываем веру в дружбу и братство между людьми, незнакомцам по умолчанию мы привыкли доверять, мы не ждём ни от кого ни подлости, ни вообще подвоха. Христиане поражаются, что у нас нет воровства и разбоя, это они идут по обычной городской улице как по полю боя, ежесекундно ожидая насилия и готовясь к обороне, а женщин стараются вообще никуда не отпускать одних. А у нас не только по городским улицам, но и по безлюдным дорогам путешествуют, не боясь того, что кто-нибудь нападёт, ограбит и убьёт. И вдруг я столкнулся с тем, что иногда всё-таки такое возможно. Что обычный смотритель на станции оказался способен подлить мне в чай сонного зелья, зная, что потом меня ждут пытки и смерть. А до этого он также опоил ещё двух юношей, люди моего отца нашли потом их изувеченные тела. И этот мерзавец даже не был собственно озабочен местью по отношению к инкам, его, совсем как разбойников в Европе, привлекла одежда его жертв. В мире, где такое возможно, жить и верить в людей куда труднее, но мой отец объяснил мне, что человек после такого или ломается, или посвящает всю оставшуюся жизнь борьбе с тем злом, с существованием которого всё равно не может примириться. Отец сказал мне: "Вот для того, сынок, мы и работаем, чтобы то, что случилось с тобой и с этими несчастными, не могло случиться больше никогда и ни с кем. А если мы не будем работать, то такая участь ждёт тысячи людей". Теперь я могу только переадресовать эти слова тебе.
