Еще большую загадку таила в себе выложенная Гадалкой конфигурация карточек, образующая следующую последовательность изображенных на них символов:
"T""H" "E" "A" "T" "E" "R" "H"
Человек несведущий мог бы предположить, что здесь изображено некое трудночитаемое слово, иные из букв которого изображены неправильно. Но я знал, что это не так! Или не совсем так. Я уже видел такую последовательность этих самых символов, и даже вспомнил, где я ее видел! Именно — на конверте с экземпляром утвержденного Сценария Акта Пьесы! На Синей Печати!
"Ага, вот оно! — подумал я, холодея от любопытства, — Может быть, сейчас все и разъяснится!" Я чувствовал, что сейчас нахожусь на пороге великого открытия, раскрытия одного из величайших таинств мира!
— Это, — со значением пояснила Гадалка, указывая на выложенную композицию символов, — экзотерическое обозначение нашего мира.
— Там ведь еще какие-то символы имеются, — решил проявить я свою осведомленность.
— В данном контексте они несущественны, — авторитетно заявила Гадалка.
Я не нашелся, что на это возразить. Тем временем, Гадалка продолжала:
— Если подвергнуть данное сочетание символов Правилу Кабализации...
— Как? — не удержавшись, переспросил я.
— Кабализации, — отчетливо и веско повторила Гадалка, всем своим видом показывая, что в дальнейшем ей хотелось бы избежать таких неорганизованных выкриков с мест.
— Итак, если подвергнуть данное сочетание символов Правилу Кабализации... — и она, на мгновение простерев свои руки над столом, опустила их на карточки и произвела какие-то неуловимые манипуляции. — То получится следующее...
Ее руки покинули стол, и теперь моему взору предстали те же самые карточки, только в несколько другом порядке.
"T""H" "E" "E" "A" "R" "T" "H"
Некоторое время я взирал на это новое сочетание символов, тщетно стремясь постичь их великий смысл.
— Ну, и что? — спросил я, так и не дождавшись ни просветления, ни пояснений Гадалки.
— Это великая эзотерическая тайна! — проскрежетала Гадалка, принимая вид таинственный и неприступный. И даже закрыла глаза, чтобы ничто в этом мире не мешало ей соприкасаться с гранями реальности, ведомыми только ей.
— Непосвященному эта тайна не может быть раскрыта! — объявила она, не открывая своих глаз, и каким-то не вполне своим голосом. Потом все-таки распахнула одно веко, оценивающе смерила меня своим полувзглядом, и добавила. — По крайней мере, за такую плату...
Наверное, это ее последнее замечание и переполнило чашу моего терпения. Все эти фокусы со свечами, картами и завываниями вдруг предстали в моем сознании совсем в другом, отнюдь не таком уж таинственном свете. Как будто неожиданно из всего этого действа исчезли все декорации, маски и прочая бутафория, и осталась только она — жалкая актриса, отчаянно пытающаяся играть роль, которую сама не понимает.
Я встал со своего места, и не говоря больше ни единого слова, немедленно и решительно покинул эту комнату.
Глава 9.
Но на этом мои приключения в этот день не кончились.
Буквально выскочив из комнаты Гадалки, я спешным шагом направился по коридору в обратном направлении, стремясь уйти побыстрее и подальше от сомнительного притона, в котором только что побывал.
И тут, за углом коридора, я нос к носу столкнулся с Шутом. Он как будто специально дожидался меня здесь.
Шут, не церемонясь, схватил меня за ворот моего камзола. Широко раскрытые глаза его, с блуждающими большими зрачками, выражали то ли страх, то ли ярость.
— Шпионишь за мной? — спросил он меня шипящим свистом, еще более округляя свои глаза.
— Нет, — честно признался я. — Что за вздор! Просто прогуливаюсь по коридору.
Хитро сощурив свои глаза, Шут посмотрел на меня с большим недоверием, с нескрываемым подозрением.
— Что за вздор! — прошипел он, явно передразнивая мои интонации. — Какие дела могли привести Рыцаря Макмагона в Желтый Сектор? Это не место для "просто прогулок по коридору"! Быть может, ты ищешь здесь сомнительных развлечений? Решил "облагодетельствовать" своим вниманием и "понтами" Субретку?
— Нет, я здесь не для этого! — решительно объявил я ему, освобождая свое горло от его захвата.
— А что же тогда? — Шут приобрел еще больше подозрительности. — Здесь просто так не прогуливаются! Тем более, такие благородные персонажи, вроде тебя. Таким сюда вообще совать свой нос не рекомендуется. Здесь таким не место, здесь таким морду набить могут! Так разукрасят физиономию, что никакого макияжа не потребуется — хоть сейчас на Сцену!
— Это за что это?
Шут расплылся в скабрезной улыбке:
— Если тебя интересует повод, то здесь тебе с удовольствием предоставят право выбрать его по собственному вкусу!
Он явно издевался надо мной.
— А таким, как ты, здесь морду набить не могут? — спросил я у Шута.
На это он неожиданно горько усмехнулся, обнажив свои желтые зубы:
— Таким, как я, морду готовы набить везде! — ответствовал он гордо.
— Неужели? — удивился я. Хотя, конечно, удивление мое было деланным. Этот тип всем поведением своим как будто сам нарывался на неприятности, и нескольких минут общения с ним вполне могло бы хватить, чтобы ощутить к нему самую острую неприязнь.
— Объясните комедианту, — притворно заканючил Шут. — Для чего Вы здесь? Не мучайте бедного Шута загадками, — почти пропел Шут, все так же внимательно всматриваясь мне в глаза, и при этом стремительно меняя свои лицевые гримасы. — А то он Вас самих замучает своими глупыми шутками!
Смутил он меня этими своими речами, и я не нашел ничего лучше, чем сразу же признаться в цели моего посещения Желтого Сектора.
— Ходил к Гадалке, — сообщил я Шуту.
— Ты веришь в гадания? — изумился Шут.
— Теперь — нет!
Он рассмеялся:
— Да, за этим товаром сюда действительно являться не стоило!
В течение всего этого разговора меня не покидало ощущение, что Шут, в такой вот странной манере общаясь со мной, в это же время внимательно меня изучает, как-то оценивает. Впрочем, так ли это, мне, по большому счету, было не интересно. Я просто решил оставить его общество, и продолжить свой путь, что самым решительным образом и продемонстрировал ему.
Но Шут вдруг судорожно схватил меня за рукав камзола.
— Погоди! — почти что попросил он меня.
Я взглянул в его глаза, и уже не застал там ни подозрительности, ни издевательских искр. Взгляд Шута, хотя и был мутным, более всего выражал какую-то тоску и немую мольбу.
— Пойдем-ка со мной! — предложил он мне, ухватывая мой рукав покрепче, и настоятельно потянул куда-то в сторону. Откуда ни возьмись, здесь обнаружился вход в какой-то темный узкий коридор.
— Я никуда не пойду! — оттолкнул я его руки.
— Эй! — он отступил, как будто в крайнем изумлении таким моим поведением. — Ты веришь во всякую чушь, вроде гаданий, и отказываешься поучаствовать в истинном волшебстве?
Если Шут и не знал, чем меня можно заинтриговать проще всего, то он угадал. "Истинное волшебство!" О чем это он говорит? Вполне вероятно, что это очередное какое-нибудь жульничество. Хотя по интонации Шута меньше всего можно было подозревать, что он готовится ввергнуть меня в сети какого-то сознательного обмана. Он сказал об этом так, как будто сам искренне верил в это самое "истинное волшебство" — настолько неподдельным мне показалось благоговение в его голосе. Впрочем, стоило ли верить Шуту? Есть ли хоть одно слово в нашем с ним разговоре, в которое он вложил ровно столько смысла, сколько тому полагалось?
Но почему бы и нет? Пусть даже это приключение не станет забавным, в любом случае, оно только обогатит мой жизненный опыт. "Ладно, — решился я, — будь что будет, ринусь опять в сумрак неизвестности!"
И я позволил Шуту увлечь меня во мрак этой самой неизвестности. В этом мраке мы сделали ровно двенадцать шагов — я считал их на всякий случай. На двенадцатом шаге мы остановились. Никакой потаенной комнаты в этом коридоре не оказалось, да и был ли это конец коридора — тоже было неизвестно.
— Пришли, — сказал Шут.
Я оглянулся назад — свет коридора сиял узкой полосой на фоне окружающей его непроглядной тьмы. Куда это мы пришли? Между тем почти невидимый мне Шут шевелился и шебуршал где-то совсем рядом, совершая какие-то активные, но совершенно неведомые мне действия.
— Да ты садись! — сказал он мне, наконец.
Садиться? Куда?
— Прямо сюда, — пояснил он мне, еще не дождавшись моего вопроса. — На корточки!
Я присел на корточки. Постепенно глаза мои начали привыкать к окружающей меня темноте, и я различил силуэт Шута, который, как оказалось, уже сидел прямо напротив меня, и в точно такой же позиции. Он, насколько я смог рассмотреть и расслышать, деловито мусолил в своих руках что-то бумажное.
Я решил ничем не обнаруживать своего нетерпения или же недоумения.
— Вот! — наконец произнес Шут удовлетворенно. — Готово!
— Что готово? — осведомился я.
— Готово!— еще раз повторил он, прежде чем снизошел до объяснений. — Это — билет в иные миры. Пропуск в иное измерение. В мир смелых мечтаний и иллюзии. В мир фантазий и грез. Ты готов к путешествию?
Я не сразу нашелся, что сказать по этому поводу.
— А что, — спросил я, наконец. — Разве существуют такие миры?
— Конечно! — убежденно ответил Шут. — Такие миры существуют, только о них мало кто знает. И это хорошо! Я люблю бывать там один, тогда там не так тесно, как могло было быть.
И он чиркнул спичкой. Яркий свет ее пламени выхватил из окружающей темноты его лицо — с полуприкрытыми глазами, и с папиросой в зубах. Очень выразительна была его физиономическая картина, и было написано на ней какое-то предвосхищение, томное ожидание чего-то очень желанного.
Шут поднес огонь к папиросе, и не спеша раскурил ее. В воздухе явственно раздался незнакомый мне доселе резкий запах.
Огонь спички погас, и теперь в темноте осталась только яркая точка раскуренной папиросы. Шут долго молчал, потом я вдруг услышал его протяжный выдох — как будто до этого он сидел, задержав свое дыхание. Впрочем, оказалось, что так оно и было. Все это я понял из объяснений, которыми он начал снабжать меня немного погодя. Когда объяснял, как следует курить эту папиросу.
Шут предложил мне попробовать. Я взял папиросу в свои руки, а потом и в рот. Я попытался осторожно затянуться, и... не сдерживаемый ничем кашель вырвался у меня изнутри! Ну и гадость!
— Дай сюда! — Шут решительно отобрал у меня папиросу, которую я чуть не уронил на пол. — Сказал бы сразу, что не умеешь...
И, не тратя время на дальнейшие разговоры со мной, сделал еще одну глубокую затяжку.
Откашлявшись, в своем рту я обнаружил неповторимо гадостное ощущение, от которого захотелось тут же избавиться.
Шут, насколько я мог различить в темноте, смотрел на меня с нескрываемой усмешкой.
— Не всем дано проникнуть за завесу... — медленно и тихо проговорил он. Потом, как бы спохватившись, вновь протянул мне папиросу.
— Еще раз попробуешь?
Я отказался. Может быть, мне и любопытно было бы увидеть, что там, за этой завесой, но... сейчас что-то не очень этого хотелось. И вообще, не пойти ли мне отсюда, оставив Шута наедине с его внутренними ощущениями?
Но как только я собрался встать на ноги, цепкая рука Шута снова схватила меня за локоть.
— Не... уходи... — раздался его тихий, медленный шепот, и в его интонации я услышал чуть ли не мольбу. — Попробуй еще раз!
И он снова начал тыкать мне под нос свою вонючую самокрутку. Я снова решительно отверг ее. Но не стал покидать своего места, снова усаживаясь на корточки напротив Шута. Шут, прикрыв глаза, произнес вяло:
— Вот оно как! Если Шут, то значит, гадость! Если Шут, то и шут с ним!
В голосе его можно было различить глубокую обиду. На кого? На меня? Обижаться на меня у него было меньше всего оснований.
— А ты знаешь, как меня зовут? — спросил он меня неожиданно.
Я пожал плечами. Мол, кто же этого не знает?
— Ну? — спросил он выжидательно.
— Известное дело, — ответил я. — Тебя Шутом звать!
— Вот! — констатировал он, обращаясь куда-то в пространство. — Что и требовалось... А у меня, между прочим, кроме этого, еще и имя есть! — вдруг повысив голос, почти выкрикнул он.
Я честно признался ему, что не знал этого. Шут, наблюдая сквозь полуприкрытые веки мою недоумевающую реакцию, сделал еще одну глубокую затяжку.
— У меня... имя... есть, — медленно выдохнул он, и забылся на несколько секунд. Я все гадал, хорошо ему в этот момент, или плохо.
— И какое имя? — спросил я вежливо.
Наверное, именно от меня он и ждал вопроса.
— Ньюйорик! — ответил он. — Меня зовут Ньюйорик!
— Хорошее имя! — поспешил отозваться я. — Звучное такое!
Шут значительно покачал своей головой.
— Звучное... Только никто из этих... его не знает! И никто не хочет знать! Кому нужно знать имя Шута? Да и нужно ли Шуту какое-то имя? Кому вообще интересен Шут, кроме тех эпизодов на Сцене, когда он разнообразит игру серьезных, всеми уважаемых персонажей?
Я промолчал в ответ. Шут же совершил еще одну неспешную затяжку. Закрыл глаза, выпустил дым, а потом продолжил:
— Поначалу мне очень даже нравилось играть свою роль, — говорил он неестественно растягивая слова и фразы. — Больше всех моя роль забавляла меня самого. Знаешь ли, валять дурака на Сцене — это очень даже весело! Для этого совсем не надо быть таким уродом, как... Изображать из себя что то значительное, чем ты на самом деле не являешься... Я даже чувствовал некое свое превосходство перед всеми остальными — перед Королем без Королевства, перед Генералом без армии, перед какой-нибудь напыщенной особой, воображающей себя верхом совершенства из-за того, что она популярна в глазах десятка похотливых самцов...
Он надолго замолчал, как-то судорожно втягивая в себя дым своей папиросы. Вобрав его в себя, он откинул свою голову назад, и некоторое время сидел так, не открывая глаз. Потом, наконец, выдохнул, и заговорил снова:
— А потом я понял, что все не так просто. Что моя роль тоже имеет свои рамки, в которых я оказался заперт. И теперь, если я захочу сказать со Сцены что-нибудь всерьез — кто мне поверит? Кто поверит Шуту?
Он снова затянулся, докуривая папиросу до конца.
— Эх! — сказал он неожиданно громко и очень весело. — Все мы играем одну и ту же роль! И какая разница, что мы сами пишем ее Сценарий? Нам не прыгнуть выше головы, и другой роли в этой жизни мы сыграть уже не сможем! Разве не обидно?
Впрочем, и на этот свой вопрос он уже не требовал ответа. Глаза его закрылись, а голова упала на плечо. Все его тело как-то обмякло и потеряло жизненность. Шут был уже не здесь, он уже проник за свою невидимую завесу, и блуждал где-то там, на ведомых только ему иллюзорных просторах. Или..?
Охваченный внезапным чувством тревоги, я подался вперед, вытянул руку, и тронул Шута за плечо. Реакции не было. Я встряхнул его, и только сейчас добился от него явных, и до крайности неприятных проявлений жизни.
