— Вакслер,— поправил незваного гостя Ленька Кушнарь.
— Ну, значит Вакслер, так тому и быть. Меня как током прошибло. Я к тестю, он у меня в городской управе работает, узнай, мол, тестюшка про археологов поподробнее, не жулики ли. Мало ли теперь черных копателей объявилось! Нет, говорит, не жулики, все правильно, из Москвы и бумаги в порядке. Только организация у них как-то странно называется — "ОПЧИ". Я, было, рассмеялся, а он и расшифровывает — "Общество памяти чистолюбивого Иорадиона". Меня опять электричеством стукнуло. Да не так как в начале, а вольт на тысячу сильнее. Поцеловал я тестюшку за информацию и бегом к монастырю. А как вас увидел, да хорошенько рассмотрел,— незнакомец указал штыком лопаты на Владимира Семеновича,— так сразу понял — наконец дождался я своего часу.
— Ничего не понимаю,— подскочил Пилюгин и от волнения даже начал заикаться,— И ч...чего в...вы в моей физиономии узрели?
— Вы вылитый ваш батюшка, Семен Ильич Пилюгин, арестованный правоохранительными органами в 1953 году. Его портрет тогда в " Тверской правде" пропечатали. До сих пор газетку храню. Мне ее Ознален Петрович Глянцев дал. Ну, вернее, я газетку без спросу из его кармана вынул. А уж он мне потом сам все и разъяснил что к чему. Может, Семен Ильич вам не отцом приходится, а дядей? Такое бывает. На отца не похож, а на дядю или тетю как мыльный пузырь на собрата, один в один. Нет, верно, батюшка. Уж, словно две капли росы схожи.
Расценив глубокое молчание как утвердительный ответ, дядька самодовольно поскреб свое правое волосатое ухо, заметно большее, чем левое, а затем вдруг ударил себя ладонью по лбу.
— Ах, простофиля я деревенская, представиться забыл. Сиракуз Кабанчиков,— он протянул руку директору краеведческого музея, сидевшему к нему ближе всех. Хранитель исторического культа с готовностью ответил на приветствие:
— А я Запойный.
Вновь мужик треснул себя по черепу.
— Так ведь я чего. Известное дело, в новый коллектив без пол-литра не въедешь. Порядки знаем,— Кабанчиков выудил из подмышки бутылку "Русской".— Я раньше тоже пил без продыху, месяцами, а потом все, как дочь замуж за тестя выдал, бросил. Могу, конечно, денька три-четыре побаловаться, ну и баста.
— У нас сухой закон, уберите!— приказал Пилюгин.
— И это понимаем,— быстро согласился дядька по имени Сиракуз.— Мешать работу с водкой, что дерьмо с селедкой. Никакого удовольствия. А я пока в вашу артель не принят, могу себе позволить.
Не успели миткэмпферы и глазом моргнуть, как мужик неуловимым движением руки скрутил башку "Русской", влил в себя из горла почти все содержимое бутылки. — Закусить есть чем?— и, не дожидаясь ответа, схватил грязными пальцами из тарелки Геркулеса Панкратьевича жирный кусок вареного линя. Смачно почавкал, выплюнул кость.— Чего же вы молчите, берете меня к себе в археологи?
Весь багровый от подскочившего давления, особист снял футболку, вытер ею потное лицо.
— А ну все за мной на берег, чего доброго сюда клептоман пожалует. Кажется, в наши сети не линь попался, а белуга.
Взял Сиракуза за шиворот, первым выволок из палатки.
Расположились подальше от монастыря, в тени прибрежной ветлы. Ваньку Проклова посадили на пригорке, чтобы мог наблюдать за окрестностями — не ровен час, еще какого-нибудь незваного гостя принесет.
Сиракуз удобно устроился на мягкой моховой кочке, соратники рядом, на траве.
— Прямо Дионисий Первый, правитель сиракузский на военном совете,— не удержался от замечания Валька Брусловский в адрес загадочного мужика.
Протерев окуляры, Владимир Семенович уставился на небритую сиракузскую морду.
— Теперь все по порядку,— стукнул майор друг о друга своими безразмерными резцами.
— Бутылку-то,— встрепенулся Кабанчиков,— бутылку-то в церкви забыл.
— Если ваше повествование окажется для нас полезным и... не опасным, выдам еще одну. А пока потерпите.
— Ну, так тому и быть,— охотно согласился Сиракуз Кабанчиков и начал свой удивительный рассказ.
Его папаша слыл в Замаевке большим оригиналом. Мог забраться на самую высокую сосну и сидя на макушке всю ночь напролет рассматривать звезды. Говорил, что с дерева звезды лучше видно. Все собирали яблоки на яблочный Спас, а он на медовый, после захода солнца. Тогда видите ли плоды самые сладкие, а после уже не то. Зерно сеял не по ветру, а против, скотину чистил не щеткой, а сушеной крапивой и т.д.
Как только в тверской губернии советская власть стала немного крепче цепляться за жизнь своими остренькими коготками, в Замаевку прикатил большевистский пропагандист. Часа три обещал деревенским бабам и мужикам счастливое коммунистическое завтра, морочил им головы какими-то "Восемнадцатыми брюмерами Луи Бонапарта", прибавочной стоимостью и неизбежным крахом капитализма во всем мире. Дремучие деревенские мужики дымили необыкновенно вонючими, для интеллигентного пропагандиста, самокрутками, сплевывали в траву коричневую слюну. Не курил только Трифон Кабанчиков. Когда лектор закончил, он возьми и спроси:
— А хто такой энтот шибко умный Маркс, из тверских?
— Нет,— ответил большевик,— он родился в немецком городе Трире.
-Погодь,— засопел Кабанчиков,— так он германец?
— Немец,— простодушно согласился пропагандист и, наверное, после об этом не раз жалел. В местных деревнях и селах поубивало много мужиков на германском фронте.
— И он твой друг?
Большевик смущенно, и в то же время кокетливо, словно старая дева перед неведомо откуда набежавшими женихами, повел левым плечиком:
— Это вы уж слишком. Не друг, конечно, но твердо можно сказать, что учитель.
Больше лектору говорить ничего не понадобилось. Через пятнадцать минут его бросили в сани со сломанной челюстью и вмятой в череп носовой перегородкой. Велели возничему везти его к Марксу. Извозчик, парень из соседнего села, крестился и божился, что никакого Маркса не знает. Но, получив увесистый пинок, вмиг вскочил на козлы, натянул поводья.
— Во,— поднимал палец вверх Кабанчиков,— не узнай я, что Маркс немец, так бы и жили теперя при германском коммунизме.
— Да!— соглашались мужики.— Ловок ты Трифон.
Как ни странно, но за жестокое избиение большевика репрессий не последовало. Видно, мутузили марксиста чуть ли не везде и он запамятовал в какой именно деревеньке ему досталось больше всего.
Уже в тридцатых годах, всех окрестных жителей согнали в район на митинг, посвященный разоблачению и осуждению очередных врагов народа. Речь толкал все тот же большевик-лектор, живучим оказался.
Трифона поставили в первых рядах "разгневанного советского народа". Глаз на большевика он старался не поднимать, только и молился, чтобы не признал, а потому о чем тот говорил, не слышал. Но пара фраз все же запала ему в душу.
" И пусть проклятые буржуи точат свои кровавые клинки на нашу молодую Советскую республику,— криком кричал на весь город живучий марксист.— И пусть их приспешники и агенты из тех, что мы сегодня осуждаем, помогают крутить им наждачный круг антикоммунизма, мы не сдадимся, как не сдались когда-то римлянам гордые Сиракузы!"
Уж больно понравилось Трифону слово "Сиракузы", да так, что он окрестил им вновь народившегося сына. Остальные дети Кабанчиковых неизменно помирали сразу после рождения.
— Сочувствую,— пошевелился в уютной тени Геркулес Панкратьевич.— Но Сиракуз — ерунда. А вот я Запойный. Как с таким жить?
— Не горюй, археолог,— поерзал задницей на кочке Сиракуз.— К экстрасенсу тебе надобно. За два сеанса трезвенником станешь. Я бы тоже записался, но у меня сила воли.
— Переходите к делу, пожалуйста,— попросил профессор Вакслер,— нам, конечно, интересно, почему вас назвали Сиракузом, однако хотелось бы и о Иорадионе, отшельнике услышать. Кстати, римляне все же взяли Сиракузы и убили Архимеда.
— Советую не перебивать докладчика,— одернул ученого майор Пилюгин,— собьете с мысли, запутается как леска на удочке, не развяжешь. Sprechen Sie weiter. Говорите дальше.
— Ну, так тому и быть,— повторил любимую фразу Кабанчиков.
Большой оригинал — батюшка пропал без вести на войне. Мать загнулась от туберкулеза точнехонько в день смерти Сталина, 3-го марта 1953 года. Остался 14-летний Сиракуз круглым сиротой, да еще с маленькой сестренкой Нюрой на руках, которую мама за три года до своей смерти нагуляла от председателя колхоза товарища Бурлакова. Всенародно председатель Анечку дочерью не признавал, так как сам был женат и имел множество детей, но иной раз подбрасывал Сиракузу тайком от всех мешок другой картошки.
Как-то в апреле, мальчик пошел на Пудицу проверять подледные сети и на дороге возле леса наткнулся на полузамерзшего человека в одном больничном халате, тряпичных обмотках на ногах и кровавой повязкой на голове. Силы Сиракузу было не занимать. Он легко поднял человека на плечо, быстро отнес к себе в дом. Двор Кабанчиковых был первым с дороги, к тому же еще с ночи опустился густой туман, а потому никто из местных жителей его не заметил.
Сиракуз снял с головы человека тряпку и увидел, что у того нет правого уха, а вместо него зияет глубокая рана. Он наложил на рану газету, пропитанную самогонкой, перевязал бинтом. Растер самогоном пятки и грудь, накрыл ватным одеялом.
В карманах халата, как и следовало ожидать, Сиракуз не нашел никаких документов, только коробок спичек, огарок свечи и сложенный в несколько раз газетный лист. Мальчик развернул газету, но ничего интересного в ней не обнаружил. Отчет областной партийной организации об очередном заседании. Форум тверских рабочих. Подготовка колхозов и совхозов к посевной, фотография очередного арестованного высокопоставленного сотрудника МГБ.
Неизвестный человек застонал. Кабанчиков подошел к нему, потрогал лоб. Горячий. Да не просто горячий, раскаленный.
— Ты кто, дядя?
Мужчина зашевелил потрескавшимися губами, но ничего разобрать Сиракуз не смог.
-Сейчас.
Кабанчиков развел в кружке самогон с водой, влил туда, приготовленный еще матерью, настой зверобоя с подорожником, стал поить раненного.
Наконец тот открыл глаза и более или менее членораздельно произнес:
— Ознален Глянцев...Петрович. Где я?
— В Замаевке,— Сиракуз поправил под головой раненого телогрейку.
— Монастырь далеко?
-Психушка-то? Нет, километра полтора, через Пудицу. Ты, дядя, часом не оттуда?
-Нет,— замотал головой человек, но вдруг попытался приподняться, начал нести какую-то околесицу.— Не тронь меня старец! Уйди! Не знаю я твой тайны, и знать не хочу. Что мне перстень, разве он сравнится с оторванной головой полковника Саврасова?!
Обычный бред при сильном жаре, решил Сиракуз, поспит, отогреется, полегче станет. А, может, к участковому сбегать? Успею еще коль понадобится, сам себе возразил Кабанчиков, все же интересно, что он за человек.
Мальчик сходил в другую комнату, накормил Нюру холодной вареной картошкой, затем вернулся и улегся на соседнюю кровать, предусмотрительно положив с боку увесистый дрын.
Ночью мужчина опять принялся стонать. Сиракуз включил настольную лампу, подсел к раненому.
Тот лежал с открытыми глазами. Спросил тихо, но разборчиво:
— Один живешь?
— Мать от чахотки кончилась, а отец на войне пропал.
— Там газета в кармане.
-Эта?— Кабанчиков взял со стола лист "Тверской правды".
— Видишь портрет? Семен Ильич Пилюгин. Запомни его лицо. В тюрьме не сгинет, обязательно сюда, к монастырю заявится.
— Зачем?
— За ключом к тайне отшельника Иорадиона.
Кабанчиков подумал, что раненный опять бредит, и решил пойти за настоем, но Глянцев его остановил:
— Слушай меня внимательно. На руке Иорадиона — перстень. Резная печатка-гемма из черного камня. Черного, запомни. Основание -золотое. На лицевой стороне камня — всадник убивающий льва, а с тыльной — трезубец, родовой знак Рюриковичей. Печатку проглотил полковник. Больше в склепнице ничего интересного не было. Я тайну Иорадиона уже не разгадаю, а Пилюгин, если захочет, пусть над ней помучается. Мне на том свете веселее будет, на него, дурака, глядя. А не встретишь полковника Пилюгина, так и забудь обо всем.
В окно дома настойчиво постучали. Мальчик побежал открывать.
На крыльце топтались участковый Гришанин, председатель колхоза товарищ Бурлаков, а у забора еще несколько незнакомых людей.
— Привет, Сиракуз,— по-взрослому за руку поздоровался с мальчиком председатель.— К тебе никто из чужих людей не захаживал? Может, там, на ночлег просился, или еды клянчил?
Не думая о последствиях, Сиракуз твердо ответил:
-Нет.
— И на реке посторонних не видел?
— А что случилось?
— Ничего,— поднялся на крыльцо один из незнакомых людей.— Давайте дом осмотрим.
Ему преградил путь председатель Бурлаков.
— Оставьте сироту в покое, у него мать намедни скончалась, откудова у мальчишки беглые?
Немного подумав, человек в штатской одежде, но сразу видно, что из органов, согласился:
— Ладно, пойдем дальше по деревне поспрашиваем.
Сиракуз вернулся в комнату к раненому, но нашел его уже мертвым.
Больно укусил себя за руку. Почему не признался? Ну, подобрал замерзающего человека в лесу, разве это преступление? А теперь мучайся с покойником. Куда его? Побежать за Бурлаковым? Поздно, еще посадят в тюрьму за то, что сразу правду не сказал.
Бурлаков сам ворвался в дом к Сиракузу через час, словно вихрь. Схватил парня за шиворот ватника, встряхнул:
— Ты что, стервец, погубить меня хочешь?
— Причем здесь я?— отбивался, как мог от председателя Кабанчиков.
— Где сбежавший псих? И не ври мне! На дворе кровавые тряпки валяются. Слава богу, что чекисты их не заметили. Знаешь, что за такие дела бывает?
Не дожидаясь приглашения, председатель, распахнул дверь в комнату и, увидев на деревянной лежанке человека, с головой покрытого одеялом, издал победный крик:
-Ага, попался!
— Он мертвый,— спокойно сказал Кабанчиков.
— Что?
— Помер, говорю.
Сдернув с человека одеяло, Бурлаков приложил пальцы к его шее, приподнял правое веко, затем левое. Со вздохом опустился на стул.
— Поганец ты, сволочь,— тихо ругался он на Сиракуза.— Я, как ни крути, твой дальний, но заметь очень дальний, родственник. Возьмут тебя за укрывательство и мне, как родственнику отвечать. Зачем ты его сюда припер?!
Темной ночью Сиракуз с товарищем Бурлаковым закопали покойного Озналена Петровича Глянцева в лесу.
— И молчи про него, и даже не вспоминай,— грозил напоследок мальчику председатель колхоза. Понял?
-Понял.
— Ну, так тому и быть.
Это любимое выражение товарища Бурлакова на всю жизнь прицепилось к языку Сиракуза Кабанчикова.
В склепнице.
Древние египтяне считали, что при рождении человека, боги сразу же назначают ему дату смерти. И не только день и час, но и причину, по которой тот переместится в страну покровителя и судьи мертвых Осириса.
Удобная философия. Во всяком случае, она давала египтянам душевный покой и уверенность в своем будущем.
Многие наши современники тоже верят, что человеческая судьба предначертана заранее, "чему быть тому не миновать", "тот, кто должен утонуть, никогда не сгорит" и т.д. Во всяком случае, так они утверждают на людях. Но внутри себя каждый — верующий и не верующий, праведник и проходимец, терзается мучительным вопросом — когда и как это случится. Будет ли больно, и каким образом произойдет переход в другое измерение. И вообще, есть ли она загробная жизнь, или там, за пределом только Вечная Пустота!
