Времени нет. Одно из неприятнейших заблуждений состояло в том, что при необходимости можно принять в свое тело одного или более подселенцев и вызывать их потом по мере надобности. Твоя личность остается доминирующей, но ты можешь отключиться и передать контроль одному из них. Можешь вести с ними внутренние диалоги, как если бы вы просто сидели в одном помещении. Но на практике эту гипотезу не проверяли. Зачем? Пусть все идет своим чередом. Если этот жизненный цикл прервался, сущность начнет жизнь сначала, только и всего.
За полгода до того, как сгорела библиотека (вместе с Ишди), и начались гонения, Шону-Чудак выкинул фортель, какого никто не ожидал. Он публично заявил о существовании Школы, о наших убеждениях, о том, что концепции официального Научного Сообщества устарели. Этын бегала слушать его речь. Второй раз он тоже эффектно выступал, уже на суде. Говорил о недопустимости догматизма, препон в развитии человеческого потенциала. Его лишили всех степеней и званий и приговорили к пожизненному домашнему аресту, с запретом на преподавание. Сиди, дескать, дома, разводи цветочки. (Прибрать сразу не решились: опасались волнений.) Но он, оказывается, был не так наивен, приберег яд... А может, все же отравили. По официальной версии, разгневанные оппоненты якобы подожгли дом, и Шону якобы случайно погиб при пожаре. Этын тогда почти неотлучно дежурила у его обиталища и в критический момент позвала его и приняла. Вопреки моему запрету, надо сказать. Впрочем, я не был уверен, что она, бездарь, справится с подобным.
Справилась. Вернулась через пару дней, призналась, что чувствует легкое недомогание, а Шону слышит слабо, как бы издалека. Вызвать Шону нам не удалось, но я счел, что это дело времени или же проблема — в слабых способностях Этын...
Я был занят другим: я ждал. Я уже не пытался убеждать, взывать. Просто ждал: будет реакция или нет. Ничего. "Болото" вяло колыхнулось и осталось стоять. Когда на мой прямой вопрос ад-джарад Ишди заявил, что никаких "публичных акций" не допустит, и что Шону был просто идиот, я едва не плюнул ему в лицо... Это стало последней каплей. Я перестал встречаться с коллегами, забросил всю прочую работу и яростно углубился в ассимиляцию фонда — что успею, то успею. Мне оставалось лишь не упустить нужный момент и вовремя "выскочить из горящей хижины"...
За день до начала арестов мы, с тремя моими тогдашними учениками покинули город и пустились в бега. Четвертый, Узна-Красавчик, не пошел, вздорный паршивец, понадеялся на высокое положение своей семьи (он был из аристократии, сыном министра, кажется). С некоторыми из бывших учеников и кое с кем из коллег я имел прочный контакт. Уже в дороге я звал и принимал их одного за другим. Мне почему-то не препятствовали, хотя отследить было проще простого — даже для наших "официалов" (ведь и среди них попадались владеющие Трансом). Может, были уверены, что нас все равно поймают, а может... Сейчас я склоняюсь к тому, что они знали уже тогда, что это глупость, что вызвать подселенцев невозможно, и я лишь подписываю себе приговор.
Я принял в себя двенадцать сущностей. Кого-то в момент тайных казней, но в основном — из-под пыток. Все соглашались сразу. Только джарад Када, мой вечный оппонент, мой друг и враг, заупрямился. Нес околесицу про несовместимость наших убеждений, неэтичность... Это он, сволочь, испортил мне печенку. Я его звал до последнего, и он откликнулся-таки — когда ему дали что-то, чего он уже не смог вытерпеть. Какой-то яд. Наади говорит, печеночные колики — самая страшная боль. Он мне будет объяснять!
Их всех травили, как теперь выясняется. "Официалы" же не станут когти выдергивать. Есть куда более действенные и более чистые средства. Мы как-никак цивилизованная страна...
Уже на границе я услышал Узну-Красавчика. Конечно же, он попался, не помогли никакие связи... Он не просил. Я знал все сам, я принял и его. Это стоило большого труда, ведь мы успели отойти на приличное расстояние.
Наади я оставил "пустым" для контроля и для подстраховки. Да он и не рвался, видя, как мне с каждым подселенцем становится хуже. Этын скоро скрутило и от одного подселенца, и я запретил ей повторять. Зару-Любимец принял шестерых (через меня в качестве канала, сам он был бестолочь). Тех, кого я никогда бы не уговорил, моих еще более ярых оппонентов. Сам я уже тихо загибался, но Зару был молод и здоров, как мамонт, и я понадеялся на это. Но — просчитался. Он умер, и я принял его и всех, кто был в нем. Стало совсем паршиво. Но я еще уверял себя, что я просто тоже подхватил лихорадку, что я расстроен, устал. Я осяду, успокоюсь, восстановлюсь. И все получится. Я их вызову. Мы будем вести дискуссии. Потом потихоньку подыщем донорские тела. Младенцев — как крайний вариант; идеально подошли бы тела-"пустышки", ошибки воплощения.
Ничего. Этын еще что-то слышит, я не воспринимаю никого. Только агонию. Только ужас, боль, упорство. Я отгородился от них, стараюсь экранироваться хотя бы от их эмоций. Но нормально думать, работать, я могу только в Трансе, держать который становится все труднее. Потому что спать я могу, только накурившись кхашар, а наркотики, как известно, плоховато сочетаются с Трансом...
Подселенцы разодрали и отравили мое тело. Они убивают меня. Но нет уж! Я не собираюсь сдаваться так просто! Надо срочно что-то предпринять...
Тау Бесогон
— Эй! Послушайте-ка!
Магичка. Пошла бы ты к Наэ.
— Что с вами, вы простудились?
Нет, окочурился уже. Явилась, дорогуша. Как нужна была, так ищи-свищи. А теперь уж я сам не настроен на любовные игры.
— Вы больны... Что с руками? О, ужасность!
Она схватила меня за пальцы. Я невольно ругнулся и, повернувшись к ней, зыркнул недобро. Соттрианка охнула, клюв ее дернулся и через жуткие гримасы вдруг прорвался хохот.
— О, простите, простите меня!
Какая ж ты страшная, божечки мои. А зубы! Лучше б не смеялась...
— Что? — (Она все давилась хихиканьем, и я смутился.) — Что не так?
— О, мне жаль... Ваше лицо... Везде волосы!
Значит, и лицо уже заросло? Я ощупал лоб: так и есть, опушился, и борода уже по самые глаза... Я отвел ворот, покосился на свое плечо. Оно было огненно-рыжее и кожа сквозь шерсть уже не проглядывала. В последнее время это перестало меня удивлять, скорее даже радовало. Во-первых, я почти перестал мерзнуть. Во-вторых, я был красивой, очень герской масти. Интересно, летом эта красота вылезет?
— Что с вашими руками? Вы пытались порвать цепь?
Она бережно повертела мои кисти и стала ощупывать мохнатое предплечье, скорее с любопытством, чем с брезгливостью. Потрогай, потрогай.
— Я знаю, что цепь заговоренная, госпожа Этын. Я пытался отколоть от скалы кусок камня вместе с ее концом.
— Разбить камень? Руками?
— Я владею кое-какими приемами.
Ни копья я не владею. Даже взбеситься не получилось, только костяшки зря разбил.
— О... Но боевой техники мало, нужна магия. Заклинание расходится на значительную площадь, вы не смогли бы вынуть такой большой фрагмент.
Магичка водила ладошкой возле места крепления цепи, и у меня почему-то возникло ощущение, что она что-то не договаривает.
— Мне не выбраться отсюда, да? Он меня не отпустит?
— Я очень сожалею...
Она скуксилась так, что я понял, как она сожалеет.
— Вы знаете, что этот ваш джарад нарушает закон? — вопросил я сурово. — Он силой держит в плену двух свободных людей. Если это откроется, вам грозят галеры. Про то, что полагается за колдовство, я уж молчу.
Магичка ощутимо напряглась.
— Мы так и так вне закона. Мы больше не граждане Соттриадан, мы... Но, поверьте, меня и моего коллегу очень угнетает то, что джарад так поступает с вами. Это... Это аморально.
Но противиться джараду ты не станешь. Ясно.
— Можете ответить честно? — спросил я. — Кто вы такие?
— Мы Предвестники. Ученые. Вычисляем математическим путем вероятностное будущее.
— Вы шутите?
— Нет.
— Математически? То есть, не как эти... прорицатели?
— Шарлатаны, вы хотите сказать. Нет. Никакой хиромантии, звездных карт. Тем более, что предопределенного будущего не существует. Есть лишь вероятности тех или иных исходов.
— Ладно. И зачем вам мы с Йаром?
Она чуть помедлила.
— Вы обладаете необычными способностями. Мы вас изучаем.
— Это вы про память мою? И йарово... что? Приступы боевого помрачения?
Пауза.
— Нет, хотя нам важно и это. Я нечетко выразилась: необычны ваши линии судеб. Вы, так сказать, люди особой миссии.
— Какой миссии? — мне даже смешно стало. — Вы о Пути, наверно, говорите?
— Пути... О-о... Джарад Шону очень увлекался этой теорией.
— Это религия вообще-то, — хмыкнул я. — Верование. А Шону — это тот, третий ваш?
— Нет, — физиономия магички вытянулась. — Он умер. В какой-то степени. Он был великий человек. И он, кстати, предсказал появление таких, как вы, и ту важную роль, которую вы могли бы сыграть.
— А он был Пророк по Пути, — подбросил я идейку. — Наверно, сердцем болел за судьбы человечества.
Физиономия магички вытянулась еще сильнее.
— Вы совершенно правы, — изрекла она совсем уж похоронным голосом. — Если не возражаете, оставим эту тему. Лучше расскажите еще о себе.
— Любовную историю? — я улегся близехонько к ней, закинув руки за голову.
— Все равно. На ваш выбор.
месяц Дождей
день первый
Йар Проклятый
А джарад-то плох совсем. Расхворался. Глаз, где белок, пожелтел весь. Не встает почти. Ни есть, ни спать не могёт, только курит без конца. И злой ужасно.
Позвал раз меня и говорит:
— Здесь сидел, слушал. Время нет. Проклятье — велико. Очень плохое.
То все мудрил-темнил, а тут — на тебе.
— Что ж, — говорю, — ничего и поправить нельзя? Ты только скажи! Все, чего надо, сполню!
Он прошипел чегой-то, а господин Наади мне поясняет:
— Йар, ты прошел первый тур испытаний. Ты достаточно крепок. Но теперь ясно и другое: все гораздо хуже, чем мы полагали. Та демоническая сила, что избрала тебя, не могла сделать лучшего выбора. Она — лишь малость, жалкое приложение к тому, что есть твоя суть. Получается, что дело не в ней — в тебе. Я не знаю, кем ты был прежде, но на тебе лежит страшная, несмываемая печать. То, что ты называешь проклятьем, так сильно, что проходит сквозной нитью через множество воплощений. След его останется в мире и после тебя...
Эва! Знать, и впрямь, Проклятье Вышних. Оно ж на дюжину жизней вперед... Да что же сотворил я такое?
Не успел еще рта раскрыть, а он уж отвечает:
— Это нам недоступно. Но ты ведь и сам чувствовал, что несешь непосильный груз. Ты... был необычным человеком, и грехи у тебя непростые. Просто так искупить их нельзя. Сперва ты закончишь ученичество, потом тебе пройдется совершить один обряд...
— А потом чего? — спрашиваю, а у самого поджилки дрожат.
— Нету потом, — джарад лицо руками закрывает. — Я не помочь. Мне жаль.
Что ж, получается, пропадай моя головушка?
— А если, — говорю, — уйти просто подальше от людей?
— Не поможет. Не твой случай.
— А обряд тот, выходит, поможет?
— Если удастся пройти — да, поможет, — господин Наади говорит и вздыхает горько. -Но тут уж никто не волен решать за тебя. Джарад никогда тебе такого не прикажет. Только ты сам можешь прервать череду своих рождений. Ты должен сделать это сам, понимаешь? Если решишься. А если нет, ну...
И молчит.
Эх! Наперед ведь знал, что добром-то не выйдет... Ан нет, все искал, как бы отвертеться... Так и убёг бы куда подальше. Да от себя разве сбежишь?
Они кивают. Слышат думки-то мои. Господин Наади глаза отводит.
— Даже если, — говорит, — ты станешь затворником и не увидишь более ни одного живого существа... Зерна зла уже посеяны, и все, кто был с тобой хоть как-то связан, уже заражены им. И оно... будет в них развиваться дальше...
Вот оно в чем Проклятье-то. Ровно зараза. Колодезь отравленный. Кто не притронется — тому беда...
— Выходит — помирать?
— Нет. Обряд, о котором я упомянул, никак не связан с убиением плоти. Иначе ты просто переродишься и будешь таким же проклятым в следующей жизни, и в следующей. Если ты хочешь прекратить действие заклятья, душа должна уйти из этого мира.
Все равно, вроде как сам себя убить должен... Грех ведь это. Кабы Бог хотел, так и прибрал бы. Аль нет? И то: что толку проклятому о душе-то печься? Она ведь, поди, давно уж Нечестивцу заложена...
А господин Наади все же подбодрить меня пытается:
— Но это еще когда будет. Немного времени у нас есть. Будешь учиться... Поживешь еще, э?
день второй
Тау Бесогон
Она села на волнорез, высоко подобрав полосатую юбку, и принялась баламутить босыми ногами воду. За ее плечом заваливалось в море солнце. Я смотрел, как золотится пушистый нимб выбившихся у нее из косы волос. Я был от нее с подветренной стороны, и меня обволакивал ее аромат. Горьковато-полынный запах тела, к которому примешивалась нотка какой-то нежной пряности, запах свежевыглаженного полотна, и собак, и тех мерзких желтых цветов, что растут возле их дома. А еще — моря. Водорослей и рыбешек, высохших до прозрачного шелеста. Тонкие нити городского дыма.
Она подтянула ноги, обвила руками колени и посмотрела на меня выжидающе. Я все медлил, стесняясь. Она засмеялась и пригрозила:
— Я сейчас уйду.
— Не надо.
Я вытащил из-за голенища бумажку, повертел в руках, но раскрывать не стал. Я, уж конечно, помнил наизусть:
Если б не было меж нами
Стен, что ты сама воздвигла...
— Получилось очень грустно. Надо придумать другой конец, счастливый.
— Вы думаете, все должно быть иначе, госпожа Мароа?
Не госпожа, нет! Мое Солнышко, моя жизнь, тепло моего сердца. Кусок души, который оторвался и остался где-то позади, и тянет болью.
— Я потерял вас, — сказал я.
— Вы сами от меня сбежали. Куда? На войну? — она рассмеялась задорно. — Помилуйте, дружочек, ну какой же из вас вояка?
— Нет, конечно... Я...
— Призван спасти своей любовью мир? — Она склонилась низко-низко. Пушок, обрамлявший ее щеку, светился розовым. — А разве умеешь ты любить по-настоящему? Когда человек любит, он меняется.
— Я... изменюсь. Я готов. Каким же мне надо стать?
— Просто лучшим собой. Умным, талантливым, сочувствующим. Любящим читать, мечтать...
Я проснулся с ощущением, что внутри, за ребрами — пустота, куда вот-вот все провалится, и страшно вздохнуть. Было ужасно холодно. Я вылез под дождь и принялся носиться вприскочку, стараясь стряхнуть оцепенение. Делал привычные упражнения, в которые теперь входило и "озверение", как я его называл. Во мне накопилось столько безысходной злости, что в боевое бешенство я проваливался легко, как в воду нырял, и уже даже мог в нем чуть-чуть соображать. Я швырял на некопьевое расстояние камни, крушил палки и кости, что приносил мне "на-погрызть" Йар, точил потихоньку свою гору, скалывая с нее щебень. Иногда приходила неприятная мысль: что будет, если таким вот ударом поразить человека — только попасть "куда надо"? Убьешь наповал?
