— Ну, прямо роман, — тон начальства был довольно-таки ядовитым, поскольку оно было знатоком и тонким ценителем военно-канцелярского стиля и теперь наслаждалось, — давненько не читал ничего подобного! А скажите, товарищ подполковник, — насчет боестолкновения, — правда?
— Товарищ генерал-майор, — равнодушным, мертвым голосом, в котором не было даже льда, ответил Кальвин, — искажение, равно как и сокрытие оперативных данных от непосредственного начальства есть воинское преступление. Я никогда не делал и не буду делать ничего подобного. Особенно в тех случаях, когда мои донесения так легко проверить.
— Еще у тебя тут написано, — генерал потряс листком рапорта, решив не обращать внимания на слова подчиненного, тем более, что шутка была и впрямь весьма сомнительной, и не с этим человеком можно было так шутить, — что у части погибших, найденных на месте высадки, не найдено никаких ран или других видимых повреждений. Что это значит?
— Только то, что доложено. Мне непонятна причина, по которой умерло около полсотни мужчин, в основном — крепких и находившихся в момент смерти на открытом воздухе, на расстоянии десятков и сотен метров друг от друга. Отчасти это похоже на действие какого-то газа, но только умерли они совсем недавно, мы — никакой отравы не нашли, а домыслы — не мое дело. Два подозрительных тела были перед транспортировкой герметически упакованы и сейчас их вскрывают тут, в Центре.
— А вы, лично вы как считаете, — он освободился сам, или его вытащили сообщники?
— Мы обшарили там все, — медленно покачал головой Кальвин, — а с воздуха не заметили никакой группы. Для такого дела она не могла быть слишком уж малочисленной. Кроме того, были и еще кое-какие признаки.
— Какие именно?
— Дело в том, товарищ генерал-майор, что мы нашли огневую позицию, — ту самую, с которой спалили аул. Там сидел одиночка со "Строкой".
Генерал присвистнул.
— В рапорте это есть. — Продолжил Кальвин. — И он выпустил не меньше шестидесяти "красноголовок". Прицельно. Не только по всем домам, какие увидел, но и по всем постройкам. По всему, что шевелится, вообще. Стадо баранов расстрелял.
— И все-таки то, что мы его не взяли, — прокол. Не виноваты, и вас не виню, — но прокол.
— Разрешите обратиться?
— Ну?
— Не думаю. Если б мы его и нашли, он сдуру начал бы сопротивляться, а мы б его, понятное дело, — того. Как минимум, — помяли бы. Доставили бы или не доставили, — все равно не угодили бы не этим, так тем. Сейчас к нам не придраться, они подосадуют — да и утрутся, а там — и позабудут все это дело. А если парень, который так невежливо не стал нас ждать, вдруг понадобится НАМ, то его через месяц-полтора его без всяких хлопот можно будет взять просто-напросто дома.
— Вы думаете, — он доберется?
— Товарищ генерал-майор! Я там был, поэтому даже не сомневаюсь. Хотел бы я поглядеть на того, кто остановит этого зверя.
— Вот как? А мне докладывали другое. Гнилая интеллигенция во весь рост. На ровном месте спотыкается, в соплях путается и шнурки на ботинках завязать не умеет.
Кальвин почти неслышно хмыкнул и чуть-чуть, вовсе незаметно для глаз менее внимательного отвел взгляд. Начальство несколько секунд с любопытством глядело на него снизу-вверх, выжидая, а потом осведомилось:
— У тебя, вижу, — другое мнение? Так ты выскажись, не мучайся. Любопытно было бы узнать, что думаете по этому поводу именно вы, товарищ подполковник.
— Товарищ генерал-майор, у меня совершенно недостаточная подготовка в этой области. Ни терминологии нужной не знаю, ни навыков не имею. Виноват.
— Приказываю дать ваш анализ личности вероятного объекта. — Монотонно проговорил генерал Кропачов. — А командир антитеррористической группы, не разбирающийся ни в противнике, ни в подчиненных, не соответствует занимаемой должности. А терминологию можете избрать произвольную. Время пошло.
Кальвин несколько секунд выждал, глядя на начальника с непонятным выражением, а потом начал мягким, необыкновенно домашним тоном, так не подходящим ко всему его облику не зверя, не чудища даже, а — какого-то страшного боевого робота, безжалостного и неудержимого.
— Люди в деревне — с малых лет знают, что такое реальная жизнь и как себя нужно вести, чтобы не растоптали. Я сам — с Алтая, из семейских, нас у родителей шестеро, а в большой семье, сами знаете, с зыбки отвыкаешь по сторонам-то зевать. Главному — не родители учат, а братья, которые на год-два старше. А в городе, — шпана дворовая с малых лет учит оглядываться, да в каждую секунду ждать подножки, да не давать себя чморить. Самому главному, — не отдавать своего и, при случае, отобрать у других. А эти, у которых одни родители да деды — бабки... С которых пылинки сдувают, — они ничего этого не умеют вообще. Ни с мужиком поговорить, ни к бабе подойти. Не способны дать отпор, а главное — совсем не умеют давить. Что получается, когда такой деятель, — да попадает по какой-нибудь нелепой случайности в изолятор, в лагерь, в армию, или, — не дай бог никому, — так, как этот? Получается типичное чмо, которое гоношат даже распоследние шестерки. Часть из них лезет в петлю. Часть превращается в окончательную, ни на что не годную ветошь, и это уже навсегда. А бывают такие, которые вдруг, получив оружие, берут — и стреляют вредных дедов вместе с мучителем-сержантом. Совершенно по-идиотски и ни на что не рассчитывая. Я, бывало, в свое время учил сержантов: не доводите до греха, не издевайтесь вовсе без ума, себя поберегите, потому как у людей оружие. А у них, у интеллигентов, все по-своему, то же самое, но на другую стать. На иных вроде как озаренье находит: на самом деле все просто! Чтобы стать сильным, надо только отбросить все резоны, все законы, все понятия! Но зато тогда уж и отбрасывают действительно все, и начинают мочить всех, кто попадется. Кто не то слово скажет и не так глянет. В лучшем случае всех, кто мешает или может представлять угрозу. Без разговоров. То есть разговоры-то могут и быть, но только все равно с самого начала — с намерением убить. Убивают без колебаний и не то, что с удовольствием, — понимаете? — а с удовлетворением от того, что сделано нужное и полезное дело. Навроде как охотник. Да нет, — он досадливо помотал головой, подыскивая нужные слова, — не как охотник. В общем, — в отличие от нормальных людей такие вот слизняки превращаются в людоедов вот так, — он щелкнул толстенными пальцами, — мгновенно, если успевают дожить, конечно. Постепенно его начинают бояться, а ему кажется, будто он и впрямь из слабака — да разом в крутые мужчины угодил, и это отчасти даже верно: укротить такого вот бывает уже невозможно. Страшнее всего не волк матерый, а сбесившийся шакал, страшнее всего не рецидивист какой-нибудь, не профессионал вроде меня, а такой вот слизняк, который враз стал людоедом. Долго такие, понятно, не живут, но мне страшно подумать, что успеет натворить объект — при его-то возможностях. Так что, если вдруг, — нам не брать, нам убирать его придется.
XXVI
Решетовка, — это была такая слобода до революции, названная так из-за "решетки", — заставы у выхода на Заречный Тракт. Жили там, в пестрых жилищах черт-те из чего, громоздящихся по косогорам, ямщики да извозчики, кожевенники да красильщики, подпольные шинкари да солидные нищие. И воры, и беглые солдаты, и сорвавшиеся с каторги. И жуткие бабы с провалившимися носами. С двадцать седьмого, после начала Коллективизации и как раз к Коллективизации поспевшей Индустриализации, Решетовка бурно двинулась в рост и за несколько лет разбухла раз в пять, по меньшей мере, сильно при этом не изменившись. Новые насельники возвели один из первенцев Социалистической Индустрии, завод "Электросила" — и потихоньку начали на нем же работать, постепенно набирая квалификацию. Но нравы остались те же. Почитай, в каждом доме кто-то — отсидел, кто-то — в каждый данный момент находился в местах не столь отдаленных, а кто-то — явно собирался сесть. За решетку не попадали сравнительно немногие, те, кто прежде успевали попасть в армию. Страшным летом 42-го немцы, до этого почти беспрепятственно прокатив сотни километров по равнине, захватив уже, было, город, с размаху уперлись вдруг в Решетовку. Как трактор — в матерый пень, и ни туда — ни сюда. Тридцать страшных дней снова и снова бросались в атаки, превратили слободу в обугленное крошево, а потом ослабели, обтекли стороной, стали в оборону и зазимовали. И отсюда же, с этих пахнущих стылой горечью углей покатились без задержки назад следующим летом, когда с Востока навалилась стальная лавина Четвертой Танковой.
На то, чтоб построить иные обиталища, Государство тратило огромадные деньги, вот и завод пустило перво-наперво, чуть ли ни в сорок седьмом, — а вот Решетовка выросла на прежнем месте как будто сама собой, без лишних затрат, и вроде бы даже не изменившись с виду. Те же пестрые домишки по косогорам, те же ручьи нечистот, текущие где — по канавам, а где — и вовсе посередине ничем не мощеной улицы. Та же невидимая граница, отгораживавшая это место — от остального города. И по-прежнему милиция появлялась тут только изредка, большими группами, если случалось что-то уж вовсе из ряду — вон. Казалось, что чего-чего, а сути этого места не в силах изменить ничто. А потом начались Шестидесятые, и было решено, наконец, "Выжечь этот гнойник каленым железом". Как и за двадцать лет до этого, не обошлось даже без стрельбы, потому что история, как известно, повторяется не менее двух раз, но только второй раз — в виде фарса. И что вы думаете? Снесли-таки. Сровняли с землей, свалили, засыпали, заасфальтировали, не пощадив даже старого кладбища, на котором покоилось не менее десяти поколений "решетских" Вовсе поперек, — чтоб, значит, даже памяти, даже ориентиру нигде не осталось, — проложили новые улицы, понастроили пятиэтажек, — и стал заместо Решетовки Северо-Восточный микрорайон. Аборигенов частично расселили по другим местам, исчезла критическая масса, нарушились прежние связи, и стало место — как место, без своего особого лица.
А теперь старший лейтенант КГБ Нахапетов в сопровождении приданного ему работника райисполкома Советского района, товарища Т. Щепилова, шли по пустынным улицам, по сторонам которых высились те самые пятиэтажки. Не в трещинах дело, — трещины появились кое-где на третий-четвертый год, поскольку насыпной грунт на местах прежних балок дал осадку, — они были безобразно облезлыми. Живые дома, какими бы запущенными они ни были, все-таки выглядят по-другому. Достаточно сказать, что в окнах нижних двух этажей стекол не было вообще, а на более высоких уровнях они встречались, как исключение. Из темных арок, загроможденных всяким потерявшим облик, немыслимым ломом, тянуло холодным смрадом, от которого першило в горле. На бетонных столбах не осталось даже обрывков от проводов, пустые оконные проемы — сплошь и рядом окружала широкая черная кайма сажи. И, — дико, как лужа крови на чистой постели, бросилась в глаза громадная брешь на четвертом этаже одного из зданий. Похоже было, как будто что-то взорвалось в квартире на четвертом этаже, вынесло простенки, а потом — завалилось и все, что было выше, почитай весь верхний угол. Тут тротуар был непроходимо завален строительным мусором. Т. Щепилов был наряжен в серый плащ на шелковой подкладке, светлые брюки, заправленные в довольно-таки высокие сапоги, а на голове у него красовалась серая кепка. Предельно молчаливый и сосредоточенный, товарищ из райисполкома только изредка, сдержано вздыхал. Сапоги присутствовали вовсе не для форса, — какие-то несколько лет, а асфальт тротуаров вспучивался пузырями и зиял широкими промоинами: вода, проникнув в трещины, вымыла грунт, и он утек привычной дорогой зловонных ручейков былой Решетовки, вниз, в реку, а тротуар превратился в подобие полосы препятствий. В промоинах настрял, местами образовывая целые баррикады, всякий мусор, занесенный зализами грязи, и тогда местность до странности напоминала пейзаж после наводнения. Природа всегда в конце концов берет свое. Даже если это истинная природа чего-то вроде Решетовки.
Прохожие в здешних краях попадались редко, как правило, — это были худые, жилистые мужчины с шаткой походкой, неопределенного возраста и одетые не то, чтобы в лохмотья, а — в безвременную, недатируемую серятину. Проходя мимо, — они смотрели сквозь чужаков, как будто вовсе не замечая их, подобно тому, как взрослые, занятые люди не обращают внимания на каких-нибудь воробьев. Поначалу старшему лейтенанту казалось, что жизни тут нет вообще, но потом натренированное зрение выделило-таки некие признаки еще теплящегося бытия: некоторые окна были забиты дощатыми щитами, откуда-то потянуло не холодной гарью, а настоящим, осторожным дымком, а откуда-то, — Нахапетов насторожился, — раздавалось знакомое, ровное шипение. Судя по звуку, ЭХГ был не из самых мелких, но звук не двигался, и старший лейтенант решил дать самому себе отбой. Из профессионального садизма он довольно долго никак не реагировал на томление товарища Т. Щепилова. Наконец, не глядя на спутника, осведомился сухим тоном:
— Что это у вас, товарищ, — жилой фонд в районе имеется, — а жильцы-то где?
— Тут мы не виноватые, — с места в карьер, горячо, как будто бы слова, которые он долго копил в душе, — да вдруг прорвались стремительным потоком, — всем желающим даем квартиры, так, — а все равно никто не едет... Нет, где это видано, а? Вы что-нибудь подобное можете припомнить? Всю жизнь из-за жилья война, из-за квартир из-за этих, а тут...
— Так ничего удивительного. Это ж не жилой район, это пейзаж после атомной войны какой-то. Тут не жить, тут "Сталкера" снимать. Где народ-то? Неужто подчистую вымер?
— Что? — Испугался сопровождающий. — Почему — вымер?
— Да вы не пугайтесь, — Нахапетов хохотнул заливистым хохотком, характерным для сволочей из особой породы Ясноглазых, — шучу я. И вообще — не трясись, не наше это дело, — проверять, куда деваются деньги на жилой фонд и с кем вы делитесь. Этим потом займутся, товарищи из ОБХСС.
— Да вы понимаете, — народ уж лет восемь как начал за город сруливать. То одна семья, то другая — которые машины купили. Покупали, говорят, за копейки, но зато чистой воды развалюхи в Сонино, в Гаврилках, в Липневке, ремонт делали. Это уж потом цены до неба взлетели... На место тех, которые переехали, привалила, понятно, публика поплоше. Ну, — дальше — больше, народ повалил в Заславку, Репьево, Кутеевку, в такие места, о которых раньше и не слыхивали... — Он помолчал, а потом махнул рукой, как отрубил. — Был я в той Заславке, поинтересовался: откуда чего и взялось-то! Да что говорить, — совсем обнаглели, улицы вымостили! Дорогу до шоссе проложили! Из здоровенных таких серых плит, — а там все шестнадцать километров... А уж когда завод на реконструкцию закрыли, то и вообще все повалилось. Как-то разом и последние разбежались... Нет больше Северо-Восточного, вышел весь, конец!
— Ага. А что творится тут у вас, под носом, вы, понятно, слыхом не слыхивали... Поди — года два как носу ни одно ответственное лицо не казало?
— А тут не везде больно-то сунешься, — огрызнулся товарищ Т. Щепилов, — нам, между прочим, оружия не положено. Лучше бы всего, конечно, огнемет.
