В один из таких моментов Канэ вдруг оборвал монолог, который исполнял, на полуслове — как будто птицу, певшую свою песню в небесах, пронзили стрелой, и она камнем полетела вниз.
Миреле быстро открыл глаза.
— Что случилось? — спросил он чуть удивлённо. — Продолжай.
Канэ, рухнувший на колени рядом с ним, смотрел на него с таким видом, словно увидел призрака. Глаза его были расширены, руки чуть подрагивали.
— Да что произошло? — продолжил допытываться Миреле, уже начиная беспокоиться.
Он приподнялся на локте, пытаясь дотянуться до пальцев юноши, однако тот отдёрнул руку, как если бы её обожгло крапивой.
— Вы... вы плакали, — наконец, сумел выговорить Канэ, бледный от потрясения.
Миреле поднёс руку к глазам и, в самом деле, обнаружил на щеках ещё не до конца высохшие следы слёз.
— Ну... ты читал в этот раз очень хорошо, — улыбнулся он. — Считай это своеобразным комплиментом.
Но Канэ никак не мог успокоиться.
— Вы... вы не понимаете, — говорил он, как задыхался. — Вы считаете, что это я талантлив, но... что во мне было до того, как я увидел вас, ещё совсем ребёнком? Ничего. И это... то, что я делаю... я всего лишь пытаюсь сказать всему миру о том, как я... Вот поэтому я и говорю, что хочу прославить вас как своего учителя.
— Опять ты за своё, — нахмурился Миреле, который понимал гораздо больше, чем показывал, однако боялся слов, которых не следовало произносить.
— Как вы так можете!.. — в голосе юноши была детская, звенящая обида. — Я вам душу пытаюсь открыть, а вы!..
"Я ведь знаю, как это больно. Милосердный, кому, как не мне, знать это! — думал Миреле, усилием воли сохраняя на лице маску участливого спокойствия. — Но по-другому нельзя. Я тебе не позволю растратить свой талант на чувства ко мне, а потом лишиться его, когда поймёшь, что мне нечем тебе ответить".
Всё-таки он нашёл руку Канэ и до боли стиснул чужие пальцы.
— Теперь видишь, что я отнюдь не совершенен? — спросил он, как мог, равнодушно. — У меня не так много достоинств, как тебе бы хотелось думать, и, в частности, понимание чужой души не входит в их число. Мне просто нравится твоя игра, и если уж тебе так хочется выразить свою благодарность, то стань хорошим актёром, я это оценю. Поэтому прикладывай все свои силы, и упаси тебя Богиня обращать чрезмерное внимание на зрителей. Как ты сделал сейчас, прервав монолог из-за того, что увидел мои слёзы. Это чудовищно непрофессионально.
— Да вы вообще ничего не понимаете, — со злостью выдохнул Канэ, выдернув у него руку.
— Не понимаю и понять не смогу, — согласился Миреле. — Что и пытаюсь тебе растолковать.
Впрочем, уже к вечеру Канэ немного отошёл, и они продолжили общаться, как прежде: препираться из-за пьес и репетиций, насмешничать — это был Миреле, обижаться — а это Канэ, но в целом оставаясь хорошими друзьями, невзирая на разницу в возрасте.
В середине Второго Месяца Огня жара пошла на убыль. Прежняя солнечная прохлада возле озера сменилась тенью, вода у берега подёрнулась светло-зелёной ряской, среди которой то тут, то там, вспыхивали жёлтыми звёздочками кувшинки.
Первое дыхание осени пролетело по саду, коснувшись яркими красками листьев некоторых из деревьев.
В один из дней Миреле и Канэ, пообедав, не отправились, как обычно, на прогулку — остались, вместо этого, дома возле широко распахнутого в сад окна. Рядом с павильоном росло дерево ситайя, похожее на каштан, однако намного меньше и обладавшее удивительной разноцветной кроной — разлапистые листья его, зелёные, жёлтые, оранжевые и коричневатые, необычным опахалом покачивались прямо над головой Миреле, сидевшего у окна.
Они играли с Канэ в карточную игру "Четыре сезона", и Канэ начинал проигрывать. Проигрывать ему не нравилось — даже любимому учителю, и, чувствуя, что дело оборачивается не в его пользу, он начинал юлить, вертеться и выдумывать предлог для того, чтобы закончить игру раньше, чем его поражение станет окончательно ясно.
— Учитель, а давайте я лучше прорепетирую! Скучно мне в настольные игры играть, надое-е-ело... И потом, вы же сами говорили, что надо заниматься делом!
Миреле только глаза закатил в ответ на эти неумелые ухищрения.
А Канэ уже вскочил с места и, схватив с полки одну из книг, принялся её листать.
— Я прочитаю вам монолог влюблённого безумца!.. — объявил он и залился взбудораженным, счастливым смехом.
Миреле на мгновение похолодел. А потом поднялся на ноги и решительно забрал книгу из рук мальчишки.
— Нет уж, давай что-нибудь другое, — покачал головой он. — Влюблённый безумец — это слишком просто. Учись играть другие роли.
Канэ посмотрел на него разочарованно и снова бухнулся на высокий стул с резной деревянной спинкой — играя в игру, они предпочитали сидеть не на полу, на подушках, а у окна, так что получалось, что они почти что в саду, на свежем воздухе.
— Тогда давайте новую партию... — предложил он обречённо.
Миреле пожалел самолюбие мальчишки и не стал напоминать о том, что старая сыграна ещё не до конца. Он перетасовал колоду и снова начал раскладывать карты, изображавшие весенние, летние, осенние и зимние пейзажи. Одна из них, изображавшая чёрные силуэты обнажённых деревьев на фоне беззвёздного неба, замерла у него в руках.
Каждая из карт имела собственное наименование; эта называлась "Самая длинная ночь в году"...
Шёлковая занавеска, закрывавшая в летнее время дверной проём, зашевелилась. А вот шаги человека были очень тихими, и если бы не этот лёгкий шелест, то он, остановившийся на пороге, остался бы, пожалуй, незамеченным.
Миреле кинул в его сторону один-единственный взгляд из-под ресниц, и хотя внутри у него что-то дрогнуло, выражение лица не изменилось. Он не стал приветствовать гостя, тем более что и тот молчал.
Зато вот Канэ подскочил на месте и уставился на вошедшего с плохо скрываемой ненавистью во взгляде. Миреле подумалось: как много он знал об их отношениях с Кайто? Если он, как и обмолвился однажды, следил за ним все эти годы... Вероятно, он видел, что тот был единственным зрителем его кукольных представлений. Наверняка знал, что однажды Миреле прожил в доме Кайто больше полугода. Скорее всего, не сомневался, что они были любовниками.
Миреле хорошо представлял, какая буря чувств сейчас творится в груди мальчишки, и какая-то его часть требовала поступить так, чтобы удовлетворить самолюбие — своё собственное и Канэ.
Но он продолжал смотреть на карту в своей руке.
— Канэ... — наконец, произнёс он мягко.
Тот понял без дальнейших слов. Ненависть на его лице сменилась высокомерным выражением — у мальчишки тоже была гордость, даже поболее, чем у самого Миреле. И теперь он окатил гостя такой волной холодного презрения, что долетело даже до Миреле — так могла бы посмотреть какая-нибудь высокородная принцесса на неугодного ей любовника. И после этого тот бы выполз из её комнаты с перекошенным лицом и никогда бы не вернулся, даже под страхом смертной казни.
Но Кайто не смотрел на Канэ — он вообще никуда не смотрел, разве что себе под ноги. Юноша прошёл мимо него, выпрямив спину и сузив глаза, весь, как натянутая тетива — только дотронься пальцем, и отлетишь в дальний конец квартала. Кайто чуть посторонился, пропуская его, и так и остался стоять, прислонившись к стене и сцепив перед собой расслабленные руки. Лёгкий ветер шевелил полы его свободного светлого одеяния, украшенного тёмно-коричневой бахромой, и эта простая одежда казалась более изысканной, чем наиболее роскошные и вычурные наряды манрёсю. Всё-таки, Кайто был аристократом и вкусом обладал отменным.
Прежде, чем он вошёл, Миреле сидел к дверям боком, чуть развернувшись в сторону распахнутого окна. Он не стал менять эту позу — так и сидел, глядя не на гостя, а ветви ситайи, тянувшие к нему листья, похожие на раскрытые ладони.
И ещё иногда, мельком, на карту, которую продолжал держать в руке.
В комнате надолго воцарилось молчание, и Миреле чуть вздохнул, понимая, что говорить и на этот раз придётся ему.
Он сделал над собой усилие.
— ...я хотел бы суметь расписать тебе свои мысли, объяснить чувства и рассказать о тех случайных совпадениях, которые и привели меня к заблуждению, плачевному для нас обоих. Ты, наверное, вряд ли в это поверишь, но теперь мне кажется, что некто специально закрывал мне глаза, толкая на заведомо неверный путь. Впрочем, быть может, я всего лишь пытаюсь оправдать себя. Так или иначе, я видел то, что мне хотелось видеть. Вероятно, я просто был слишком одинок... Прости меня, Кайто, что я растревожил твоё спокойствие своим неуёмным воображением, но для актёра вряд ли может быть иначе. А я актёр. Даже если плохой.
Кайто продолжал молчать.
Миреле кинул на него мельком взгляд, однако лицо его оставалось в полутени, и яркое солнце выхватывало лишь шёлковую кисточку, которой оканчивался тёмный шнур, украшавший окантовку одеяния, да несколько длинных прядей, переброшенных через плечо и казавшихся на свету медно-рыжими.
Миреле снова чуть вздохнул и продолжил.
— Если ты и в самом деле столько лет любишь эту женщину, то это... честно, благородно и прекрасно. И я по-настоящему восхищён твоими чувствами. Может быть, тебе всё-таки стоит её найти? Впрочем, нет, я не буду лезть в чужую жизнь со своими советами. Прежде мне очень хотелось показать тебе что-то... даже не знаю, что, и почему у меня возникло такое желание. Но у каждого свой путь. То, что правильно для меня, вовсе не обязано быть таковым для другого. И я желаю тебе удачи на твоём пути, Кайто. Быть может, мы ещё встретимся когда-нибудь. Или... не знаю. Если ты хочешь, можешь приходить, как прежде. В любом случае, если однажды тебе понадобится моя помощь — словом или делом — то знай, что я никогда тебе в ней не откажу.
Лёгкий шелест шёлковой ткани подсказал Миреле, что Кайто, до этого стоявший, как истукан, наконец-то пошевелился.
— Миреле, этот юноша...? — произнёс он с ровным удивлением в голосе.
Миреле оглянулся, и ему почудился во вспыхнувшем взгляде недосказанный вопрос: "Ты так быстро нашёл мне замену?"
— Да, — отвечал он, не моргнув и глазом. — Я актёр, я уже сказал тебе это. Не следует ожидать от меня безусловной верности, тем более что у нас никогда ничего и не было. И доверять моим чувствам. К нам, вероятно, справедливо относятся с презрением... И всё-таки я не могу согласиться с этим. Мы превыше всего ставим свою игру. Быть может, нас ждёт за это высшее наказание, как нам и обещает религия. Но, может быть, и наоборот, и я склонен верить в последнее. Мы мало ценим себя, зато то, что мы делаем — гораздо больше. И отдадим ради этого всё. И любовь, и жизнь.
Кайто помолчал ещё немного.
— Что ж, — сказал он, наконец, ничего не выражающим голосом.
Потом дверная занавеска зашелестела — он ушёл, не попрощавшись.
Миреле сидел некоторое время в той же самой позе, протянув руки к листьям ситайи — так любили играть в квартале детишки, потому что казалось: это ладони неведомого существа ложатся сверху на твои собственные раскрытые ладони.
Потом сполз на стуле, подперев голову локтём. Волосы его, частично подвязанные на затылке яркой лентой, рассыпались по лакированной поверхности столика, накрывая тёмной волной все нарисованные на картах пейзажи — лесное озеро, цветущие луга, осенние предгорья, снежно-белую поверхность закованной в лёд реки.
Дышалось тяжело, как будто под рёбра был воткнут нож.
"Любил ли я тебя когда-нибудь в действительности? — думал Миреле. — Или это был лишь спектакль, который я поставил для самого себя, и в котором сам же сыграл главную роль? Мне больно сейчас, но это ничего не значит. Я больше не могу быть уверен в своих чувствах".
Канэ появился в саду и подошёл к нему с другой стороны окна. Походка его была неуверенной, однако смотреть он старался независимо; в руках он вертел цветок — ярко-алый георгин, прежде красовавшийся неподалёку от веранды. Распотрошённый стебель выдавал ту ярость, которая владела юношей в тот момент, когда он срывал его с клумбы.
— Я не люблю этого человека за то, что он сделал вам больно, — попытался оправдаться Канэ, проследив направление взгляда Миреле и, очевидно, догадавшись о сделанных им выводах.
— Он не виноват.
— Всё равно, — Канэ упрямо сжал губы.
Миреле поманил его пальцем: дескать, возвращайся в дом.
— Э-эй, не вздумай лезть прямо через окно! — опомнился он, когда мальчишка уже отошёл подальше с явным намерением разогнаться и попросту перепрыгнуть через подоконник.
Тот закатил глаза, однако послушно развернулся и направился к веранде.
Некоторое время спустя он появился в комнате — вошёл через дверь, как и полагалось.
— Он ушёл? — спросил Миреле тихо, поворачиваясь к нему лицом.
— Да-а, — протянул Канэ неопределённо, очевидно, ещё не понимая, какой реакции ждёт от него учитель. Помолчав, он добавил осторожно: — Он... ещё вернётся? Вы хотите этого?
— Нет, — покачал головой Миреле. — Думаю, это была наша последняя встреча.
Канэ не смог скрыть злобной радости, полыхнувшей у него во взгляде.
— Убедился, что здесь ему больше ничего не светит, — торжествующе ухмыльнулся он.
— Да он от меня ничего и не хотел, — миролюбиво заметил Миреле и вдруг, опомнившись, участливо похлопал юношу по плечу. — Тебе, между прочим, тоже.
Тот не сразу понял смысл его слов, а когда всё-таки понял, то залился краской до самых корней волос — румянец на его светлой коже проявлялся легко и быстро, и чем сильнее Канэ хотел скрыть свои чувства, тем хуже у него это получалось.
— Что? Я никогда не... — пробормотал он и, не договорив, вылетел за дверь.
Выпавший из его руки георгин остался сиротливо алеть на полу, расчерченном золотисто-бежевыми квадратами — капля яркой краски, случайно упавшая с кисти художника и испортившая идеально нарисованный орнамент. Или же, наоборот, добавившая картине жизни.
Миреле смотрел Канэ вслед, гадая, правильно ли он сделал, что сказал эти слова именно сейчас.
Однако встреча с Кайто всё-таки разбередила ему душу — он вновь потерял с таким трудом обретённую способность трезво оценивать ситуацию и делать из неё далеко идущие выводы.
Вероятно, он всё-таки совершил ошибку, потому что Канэ не приходил до вечера. Миреле ждал его до поздней ночи, оставив распахнутыми все окна и двери и с тяжёлым сердцем читая книгу. Он прислушивался к шелесту травы в саду, надеясь услышать лёгкие звуки шагов — Канэ, несмотря на свою перехлёстывавшую через край энергию и физическую силу, умел передвигаться очень изящно и непринуждённо, с врождённой грацией танцора. Это напоминало в нём Хаалиа.
Не попади он в квартал, мог бы стать превосходным асасcином — тем, кого подсылают, чтобы убивать, не оставляя никаких следов. Но и Миреле, с его обострённым слухом, слышал теперь то, чего не слышали другие, и попытка обвести его вокруг пальца и прятаться, к примеру, возле дома, вряд ли увенчалась бы успехом.
Однако ветер доносил до него только лишь шёпот листвы да отдалённые звуки музыки — в главном павильоне вовсю шло вечернее представление.
