— Не пропаду, полковник, — пообещал Люк. — К вечеру я буду здесь. Нужно решить семейные проблемы.
До замка было несколько минут лету, и он несся над облаками в сереющем небе, готовый ворваться к Марине в окно, схватить в охапку и самому унести в Пески. Но затем холод остудил голову, и мысли потекли разумные, взвешенные. Она ведь спит, и он может ее испугать, а она и так наверняка напугана и измотана... а еще он соскучился до безумия.
До дрожи. Он тоскливо заклекотал и дугой нырнул ниже, затем снова взмыл вверх. Марина была так тепла к нему последние недели, и оказалось, что больше всего сейчас он хочет ее увидеть. Прикоснуться, обнять, почувствовать вкус ее губ и кожи... и еще подарить ей те самые сапфиры.
Снова представились драгоценные камни на светлой коже, и возбуждение, как всегда сопровождающее оборот, сильнее ударило по нервам. Люк едва не взвыл, рванувшись вперед, к приближающимся шпилям замка.
Он не будет ругаться. Он получит свою ласку, а потом попросит ее уехать. Марина всегда начинает сражаться, если на нее давить, но совершенно беззащитна перед просьбами.
Люк, размечтавшийся и успокоившийся, опустился перед замком и обернулся.
Уже начало светать. У крыльца Вейна стояли грузовики с изодранными бортами. У разбитых окон и выбитых дверей замка неслышно суетились люди — что-то замеряли, общались вполголоса. На траве виднелись огромные подпалины и темные склизкие пятна — такие оставляла нежить. Вейн спал, и только на втором этаже, в госпитале, горел свет.
Люк только подошел к крыльцу, — по обеим сторонам от проема стояли рудложские гвардейцы, — как навстречу ему, едва заметно запыхавшись, вышел Ирвинс.
— И вы здесь, — пробурчал Люк. — Моя супруга спит?
— Да, ваша светлость, — невозмутимо ответил дворецкий.
— А матушка с Ритой? Берни?
— Тоже отдыхают, ваша светлость.
— Понятно, — вздохнул Люк. — Тогда накройте мне пока завтрак.
Он поднялся в свои покои, тихие и нежилые. Перед встречей с Мариной неплохо было принять душ и переодеться, да и побриться не помешало бы.
К выполнению этого плана он и приступил, а после того, как вышел из ванной, энергично растираясь полотенцем, разглядел на подушке ключи с драгоценным брелоком в виде змеиной головы. И записку.
"Я разбила твою игрушку, поэтому в гараже тебя ждет новая. Еще лучше. Ты оценишь. С днем рождения, муж мой. И я еще поздравлю тебя лично".
Он хмыкнул, чувствуя, как в душе разливается почти мальчишеское нетерпение, поспешно оделся, едва попадая в рукава и штанины, и сбежал по второй лестнице вниз, в гараж. И там, улыбаясь как ненормальный, с азартом и удовольствием осмотрел новенький, красный, блестящий листолет, пахнущий металлом, пластиком и заводской смазкой.
Игрушка, конечно. Но игрушка красивая и очень быстрая, судя по характеристикам. Руки чесались ее уже испытать — но сначала нужно было сказать спасибо дарительнице. И Люк, сунув в карман ключи, заглянул в свой кабинет и порылся в хранилище, а затем, намотав на кулак нить с прохладными сапфирами и криво, мечтательно улыбаясь, направился в покои к супруге.
В ее комнатах было темно. Мария, горничная, увидев хозяина, молча сделала книксен и быстро проскользила мимо него в коридор. Он почти не заметил ее, устремившись к спальне. Шагнул внутрь, в полумрак, и мягко закрыл дверь за собой. Остановился у кровати и замер.
Марина спала на боку, закинув ногу на одеяло, и под короткой сорочкой ее ничего не было. Несмотря на открытые окна, пахло здесь мягкой и теплой женщиной. Миром и покоем пахло, от которого он так отвык. Домом его пахло.
Марина пошевелилась — тут же вспомнилось, как сладка его жена в любви, как отзывчива. Люк сглотнул от мгновенно ударившего в голову возбуждения, поднял руку, коснувшись сапфиров раздвоенным языком, и едва не застонал. Он присел на кровать, чувствуя, как начинает стучать кровь в висках, осторожно протянул руку и чуть приподнял сорочку. И застыл. А затем склонился и коснулся губами ее ягодицы.
В Марине все было великолепно.
Люк торопливо стянул с себя рубашку, бросив ее в сторону. Сапфировая нить жгла пальцы, требуя положить драгоценность к драгоценности — и он, затаив дыхание, провел ею по стройной ноге, отпустив над изгибом, где бедро переходило в талию — камни, чуть задержавшись, каплями скользнули по ягодицам и стекли на простынь, а Люк задохнулся от эстетического удовольствия.
Он не знал, как и почему в нем развилась эта мания. Кого-то вводит в транс музыка, кого-то языки пламени, а его до мурашек завораживали камни на Марине. Или Марина на камнях. Когда-нибудь, когда закончится война, он насыпет целое ложе самоцветов. И сначала будет смотреть, просто смотреть на нее, задыхаясь, как сейчас, от совершенства картины, а затем будет любить ее на этом ложе.
Марина, не подозревая о его мечтах, крепко спала. И оттолкнет ли теперь, когда проснется? Нет... нет. Она уже простила его, он это чувствовал — в ее словах по телефону, в ее неласковости, в сердитых признаниях. Простила и отзовется сейчас ему.
Он еще поигрался, касаясь ее кожи то губами, то сапфирами — и затем намотал нить ей на щиколотку, застегнул, лизнув пальцы ноги. Дыхание его прерывалось, и он то мотал головой, поднимаясь губами к колену и выше и пытаясь остановить себя, то улыбался, поворачивая голову и зачарованно глядя на украшение.
Наконец, он осторожно лег рядом с ней. Прижался со спины, коснулся губами шеи, поддевая рукой сорочку. Провел пальцами по животу — он был совсем плоский еще, теплый, и накрыл ладонью грудь. Марина едва слышно выдохнула, и Люк едва не застонал, вжимаясь сильнее. Все вылетело из головы — так он скучал, до ужаса, до боли в сердце.
Люк с упоением целовал ее в шею, — терся всем телом, ласкал грудь — и Марина едва заметно поддавалась навстречу его движениям, а потом, шумно вздохнув, перевернулась на спину.
— Детка, — прохрипел он, нависая над ней и сходя с ума от желания. Глаз она так и не открыла, но ему и не нужно уже было это — Люк склонился и впился в ее губы поцелуем, чувствуя, как скользят по его груди ее соски, как подаются к его руке бедра. Он сходил с ума, он почти умирал — и наверное поэтому не сразу понял, что жена, напряженная, злая, уже протестующе мычит и упирается ладонями ему в грудь.
— Маришка, — зашептал он лихорадочно ей в губы, — не надо, не отталкивай меня, пожалуйста... ты такая красивая... я сейчас сдохну, если не окажусь в тебе.
Она снова замычала, заколотила его по плечам кулаками — и он, вдруг заметив на ее глазах слезы, испуганно откатился в сторону, встав с другой стороны постели.
— Детка... — голос сел, — я сделал тебе больно?
Марина вскочила, зажимая рот, шатнулась в сторону ванной — и вдруг скорчилась, и ее вырвало прямо у кровати.
Люк растерянно бросился к ней.
— Не подходи ко мне! — крикнула она, кашляя и задыхаясь. Он замер у изножья — а Марина выпрямилась, вытирая ладонью рот — рука ее заметно тряслась, глаза были красные, — судорожно вздохнула, схватилась за прикроватный столик и снова согнулась в рвотном спазме. И, пережив его, затряслась и заплакала, мотая головой и растирая слезы по щекам.
— Детка... — растерянно и виновато промямлил Люк, ругая себя последними словами. — Я могу чем-то помочь?
Теперь ему страшно было даже прикоснуться к ней. Какое желание — об стенку головой хотелось побиться.
— Исчезнуть и больше никогда не появляться рядом! — прорычала она, судорожно сглатывая. — Если ты ни о чем, кроме своего удовлетворения, думать не можешь!
— Детка, ну прости меня... — он снова шагнул к ней. — Не сердись. Пойдем в ванну, я тебе помогу... Ну... не плачь. Ничего же страшного не произошло.
Она отшатнулась, выставив в его сторону руку. В покоях похолодало.
— Ничего страшного?! Нет! Не подходи и не трогай меня! Я не вынесу сейчас этого, Люк! — По лицу ее текли злые крупные слезы, рот кривился и глаза становились все светлее. И голос все громче. — Ты даже не подумал узнать, как я себя чувствую, что со мной было, прежде чем лезть на меня...! В этом ты весь! Я все эти дни не знала, что с тобой, ты не удосужился ни позвонить, ни написать, без объяснений сослал как собачку куда-то за горы, а теперь примчался ко мне в постель, и плевать, что я почти не сплю, что мне плохо, что я умру скоро от токсикоза!
Она уже орала, вздрагивая от слез и размазывая их по лицу, так яростно, что его тоже начало потряхивать от адреналина.
— Это не так, Марин, — попытался он оправдаться, нервно сминая пачку сигарет в кармане. У него впервые в жизни отказал дар убеждения, он просто не знал, что сказать — так был ошеломлен. Но супругу уже было не остановить.
— Я так устала, Люк, я спать легла два часа назад!! У нас столько раненых, нежить вчера напала, — Марина снова зарыдала, запрокинув голову назад, и выглядела при этом совершенно безумно. — Мне было так страшно! Где ты был? Где ты был?!!!
— Ты переволновалась, детка, — осторожно говорил он, тихо подкрадываясь к ней вдоль кровати, как к взбесившемуся животному. Сердце колотилось часто-часто, спина взмокла. — Я был занят. Убивал инсектоидов... это не оправдание, да... прости, что не уделял тебе внимания. Я так соскучился, Марина. Так хотел тебя увидеть...
— Трахнуть ты меня хотел! — зло бросила она ему в лицо, подхватила прикроватный столик и, развернувшись, швырнула его в сторону Люка. Он не долетел — с грохотом врезался в пол. — Не подходи! Лучше бы ты вообще не прилетал!
— Детка, не поднимай тяжести, — попросил он, выдыхая и отступая. От сгустившейся в комнате ярости и его кровь начала закипать.
— А тебе есть до этого дело? — выплюнула она. — Нет! Убирайся из моих покоев, Люк!
— Марин, — сказал он тяжело, не способный справиться с ее истерикой, — оссстановиссь.
Она засмеялась, нервно, выпрямившись и глядя на него с превосходством — красноглазая, с растрепанными волосами, некрасивая и измотанная. От нее волнами била агрессия.
— Что, не нравлюсь я тебе такой, Люк? Не нра-а-авлюсь. Я говорила тебе. Говорила. Ты не сможешь меня любить. Да ты уже и сам это понял, да? Недаром ты эту сучку целовал. Хорошо она целуется, а, Люк? Хорошо? Может, ты меня и отослал, чтобы к ней сюда прилетать? Жалеешь, наверное, что спас меня тогда... — она снова засмеялась-зарыдала, обхватив себя руками, а он слушал этот бред, смотрел на нее и не находил в себе сил остановить ее. — Лучше бы я тебя никогда не встречала... видеть тебя не могу, не могу, не могу! Ненавижу тебя!
Люк выдохнул, сжимая зубы, развернулся и вышел, понимая, что еще немного — и он тоже сорвется на крик. Его трясло.
— Правильно, — кричала она ему в спину из спальни, — убирайся! Убирайся и не возращайся! Ты мне не нужен! — рыдания и вдруг приглушенное, отчаянное, молящее: — Люк! Люк! Прости... не уходи... Люк!
Он не мог вернуться — бежал оттуда, по коридору к черной лестнице, тяжело дыша, наполненный ее болью, тоской и яростным безумием до краев. Нужно было вымыть это ветром — но в таком состоянии нечего было и думать лететь змеем, иначе точно устроит ураган.
В Марининых покоях что-то гремело, рушилось, раздавался звон разбитого стекла — похоже, она опять швыряла и ломала мебель. И нужно было вернуться, схватить ее, обнять и переждать, пока она успокоится, помочь ей справиться со срывом. Но он бежал — он тоже устал, вымотался, тоже ходил по грани все эти дни, и не хватало сейчас сил перешагнуть все то, что она ему наговорила. Не хватило сил отстраниться, пожалеть ее и простить.
Люк сунул руку за пачкой сигарет, наткнулся пальцами на ключи от листолета, и едва не бросил их в стену. Но передумал и пошел вниз по лестнице.
На настройки листолета он не стал тратить время. Прыгнув в него, нажал кнопку открытия гаража и, даже не пристегнувшись, понесся из замка к Третьему форту.
* * *
*
Этой ночью в Дармоншир, пользуясь темнотой, залетел раньяр с вооруженными людьми, одетыми в форму инляндских офицеров. Раньяр опустился в лесу, неподалеку от земель замка Вейн, люди выгрузили оружие и отпустили стрекозу со всадником обратно.
Им была поставлена задача прокрасться следующей ночью к замку, избегая охраны, заминировать его местными снарядами, несущими смерть, и взорвать, чтобы нанести урон проклятому колдуну и выманить его. А потом расстрелять из гранатометов его самого, тех, кто будет спасаться на машинах и кто приедет на помощь.
Но оказалось, что земли колдуна очень хорошо охраняются — за земляными валами, окружающими его владения, мелькали огни, то и дело виднелись патрули.
Чужаки затаились, решая, как отвлечь охрану, чтобы пробраться внутрь.
Утром в розоватом сиянии рассвета один из иномирян увидел вылетающий от замка листолет и растолкал остальных. Возможность отвлечь патрули летела прямо на них.
* * *
*
Люка все еще потряхивало после Марининой истерики — он то шипел от злости, сжимая рычаг управления, то дергался, чтобы вернуться и утешить ее — но упорно набирал высоту и скорость. Сердце колотилось как сумасшедшее.
Оглядываться он не стал.
Впереди дугой вставало дымчатое, зеркальное утреннее море. Его светлость на мгновение отвлекся от управления, достал сигарету, щелкнул зажигалкой и затянулся — как вдруг раздался хлопок и грохот, и Люк оглушенный, с взорвавшейся болью головой и текущей из носа и ушей от сжатия своих щитов кровью, вывернул рычаг, пытаясь спастись.
Листолет от наружного взрыва разваливался на части и горел, со свистом планируя к морю. Так велика была набранная скорость, что он долетел почти до воды и, полыхая, с оглушительным треском вмазался в скалы.
Врожденные щиты спасли Люка от взрыва, но лопнули от падения с высоты. Он, еще живой, задыхающийся от едкого дыма, обожженый до мяса, стонущий от капель расплавленного пластика, льющихся с горящего аппарата, вывалился на валуны, окропляя их кровью, извиваясь от невыносимой боли, ничего не слыша и не соображая. Перевернулся на спину, попытался вдохнуть — но не получалось, и он захрипел там, на валунах у горящего листолета и подбирающегося приливом моря, забился в судороге... и умер.
Марина
Я, разгромив спальню, упала на кровать и рыдала, пока не ослабла так, что в голове начало шуметь. Встать не было сил. Ко мне заглядывала Мария — но я приказала не заходить и не пускать ко мне никого. Я бы не вынесла сейчас кого-то еще.
Мне было мерзко и стыдно — за свое поведение, за безумную истерику, в которой вылились все обиды, вся моя усталость и злость. Я раз за разом звонила Люку, писала ему "прости", пыталась шутить и тут же понимала, как это неуместно и жалко выглядит. Он не отвечал и телефон был вне зоны действия, и в конце концов я затихла, прижимая к себе трубку и всхлипывая.
Сейчас отойду, сяду на машину и поеду к нему.
Но я никак не могла встать — на меня накатилась апатия, как всегда бывало после истерик, и я лежала и смотрела в сторону разбитого окна. Стало холодно, и я потянула на себя одеяло. Взгляд мой зацепился за мешочек с иглой Поли. Нужно было вколоть ее, но даже то, что игла последняя, не заставило меня сдвинуться с места.
