Ознален Петрович Глянцев не терзался подобными вопросами, потому что, лежа на крышке саркофага в подземном кладбище, пребывал в абсолютной уверенности, что его смертный час вот-вот наступит. Порой он даже мысленно спрашивал себя — жив ли он еще, или уже в преисподней. Но нет, страха Ознален Петрович не испытывал.
Ну и пусть, думал Глянцев, черт с ними со всеми — и отшельниками и чекистами, и бывшими товарищами по изолятору ОБИ-21 и черт с ней, с этой проклятущей заряйкой. Да и со мной тоже. Прожил жизнь в этой собачьей стране совершенно напрасно. Не принес счастья ни себе, ни другим.
Глянцев вдруг вспомнил разыгранный им спектакль на врачебной комиссии. А не плохо, пожалуй, получилось, хорошо потрепал зубами сиськи той самодовольной мясистой тетке, будет знать, стерва, простого советского тракториста! И профессоришка, что схлопотал между ног, поди, тоже долго его не забудет. И все же, сколько непростительных и даже глупейших ошибок сделано!
Это дурацкое письмо членам Политбюро и лично товарищу Сталину...
— Нет, — перебил мысли Глянцева чей-то внутренний голос,— это скорее не ошибка, а месть им, сатрапам-ленинцам, беспомощная и наивная, отчаянная и пустая, но месть, за все мерзости и подлости, что сотворили они в России. Крик отчаяния что ли. И твое согласие на сотрудничество с Пилюгиным, сцена на комиссии, это тоже месть!
-И что теперь? — поинтересовался другой голос. — Добился чего-нибудь? Ну, ну.
Подземное кладбище — логический финиш всего идиотизма.
-Тихо! — закричал Глянцев, встревающим в его мысли голосам, на всю усыпальницу, как истинный властелин этого страшного некрополя. — Мне не жаль себя, не жаль Живодерова, Костю Кучумова, не жаль Цагевича вместе с сумасбродным полковником Саврасовым. Они все хотели как лучше для Советской власти, за то, в конечном счете, и поплатились. Да и чего их жалеть, они уже покойники. Впрочем, и я тоже. Мне нестерпимо жаль только любимую Прасковьюшку.
-Ага, — заблеял первый голосок. — Мстил коммунистам, а отомстил, получается, ей. Она-то здесь причем! Поди, плачет по тебе, убивается, а ты сидишь здесь среди каменных могил, как тать окаянная, философствуешь. Слава богу, она никогда не узнает, как и где ты загнулся.
-И хорошо, — подхватил второй, — крепче спать будет и быстрее снова замуж выйдет.
-Правильно! — согласился первый.
-Молчите все или я вас!..
-Что, убьешь?
-Ну, давай, давай.
В подземелье пахло сгоревшим тротилом, паленым человеческим мясом, тленом. Тишина стояла необыкновенная, звенящая. Такой Ознален Петрович не слыхивал ни разу в жизни.
Но вот краем уха он уловил, как где-то сорвался и упал один камушек, затем второй. Сбоку вроде бы закапала вода. А еще показалось, что впереди, у входа в подземное кладбище, несколько раз тяжело вздохнули. Кто-то выжил еще?
— Эй! — позвал Глянцев. Его голос отразился в дальней глубине некрополя, и вновь вернулся к хозяину.
Впереди что-то зашуршало, раздались шаги, во всяком случае, так почудилось Озналену Петровичу.
— Сдохнуть, и то спокойно не дадут, проворчал Глянцев. — Это ты что ли, старец Иорадион? Я знаю, ты здесь. А куда тебе еще от своей могилы! Все тайну стережешь. Тайну из тайн. И на кой черт она тебе сдалась? Выпустил бы давно на свободу и спал себе спокойно в своей гробнице. Эх, эх, сам виноват.
Он нащупал в кармане халата спичечный коробок. Вытащил из него сразу три спички, запалил. Пламя выхватило из темноты лишь небольшое пространство. Прямо перед ним, в каменном гробу лежал мертвый актер и доносчик Цагевич. Ознален Петрович ползком добрался до него, ощупал уже успевшее окоченеть тело. Так и есть. У Альберта Моисеевича под халатом были припрятаны две парафиновые свечи.
Одну разожженную свечу Глянцев прилепил возле теперь уже бывшего входа в пещеру, другую на саркофаге рядом с Цагевичем. Случайно нашелся еще один факел из топливного фильтра. Его Глянцев тоже зажег и, четко зная, чего он хочет, пошел к вскрытой склепнице отшельника Иорадиона. Кстати, по дороге прихватил его закатившуюся за камни голову.
Подойдя к мощщевнице, с надписью "ВРАТА АДОВЪСКАИА СЪКРОУШИВЪ", бывший тракторист положил голову старца на ближающую гробницу, а сам без каких-либо колебаний засунул руку в отверстие.
Через минуту, он уже рассматривал в свете ярко разгоревшегося факела, мумифицировавшуюся десницу с массивным перстнем на скрюченном безымянном пальце. За многие века рука высохла настолько, что была тверда как камень, и Озналену Петровичу пришлось прибегнуть к крайним мерам, чтобы снять с нее украшение.
Он просто разбил камнем скрюченный, с длинным желтым ногтем палец Иорадиона, из нутрии которого посыпался прах.
Перстень был сделан из золота и его украшал, как бы обволакивал большой черный камень, на вроде печатки. Глянцев отчетливо разглядел, что на камне имеется рисунок. Глаза его слезились, и он не мог разобрать какой именно. Пришлось долго тереть их кулаками, пока не появилась нужная резкость.
Ага, всадник. Да, именно всадник, убивающий копьем...кого же? Льва. Точно, льва или какого-нибудь похожего на него зверя. Всадник — Святой Георгий Победоносец, это ясно. Налимов читал в областной библиотеке, что уже со времен Ярослава Мудрого Георгий стал символом русских князей и их власти. Однако на виденных Озналеном Петровичем гравюрах, Георгий сражался со змиями и драконами, а тут лев. Значит, догадался он, перстень принадлежал не государю, а одному из его приближенных, но тоже очень знатному вельможе.
Глянцев потер ладонью перстень. Внезапно, в нем что-то щелкнуло. Черный камень с всадником вывалился из оправы, упал на землю, но не разбился. Ознален Петрович тут же его подхватил, стал дышать на него, словно хотел согреть своим дыханием. Так... На противоположной от Георгия Победоносца стороне вырезан... Что это? Трезубец!
Хорошо, что пришлось внимательно прочитать многие исторические труды, подумал бывший тракторист. Трезубец — это знак Рюриковичей. Этим знаком пользовались киевский князь Владимир Святославович, крестивший Русь и Владимир Мономах. Да, вероятно, это не только перстень, но и печатка. Значит, отшельник Иорадион был точно не простого роду-племени. Интересно, как он стал пустынником? Возможно, под старость решил замолить грехи в дальнем монастыре.
Голова Иорадиона на мраморной могиле слегка покачнулась. Озналену Петровичу даже показалась, что она ему подмигнула и вроде бы улыбнулась.
— Чего скалишься, старец!— закричал на гнилую голову Глянцев.— Разгадал я твою тайну? То-то!
Громко шипел факел, покрывая стены некрополя черной сажей. Ознален Петрович схватил горящую палку, поднес ее к страшному лику отшельника.
— Ба, да мы, кажется, старые знакомые!— воспрял первый голос.
— Точно, точно,— засуетился второй внутренний.— Именно такая же харя нам встретилась во время войны, в поезде, когда мы ехали в отпуск.
— Да, помню я,— перебил второго вроде бы как сам Глянцев,— чего ты лезешь? Ну, конечно, не совсем такая харя... тьфу, лицо было у того старичка, но похожая.
— Еще как!— проснулся первый.— И зубья кривые, и волосья тоненькие, желтые, как скомканная осенняя паутина.
Глядя на голову отшельника, Глянцев вдруг дико захохотал. Словно на машине времени перенесся он в июль 43-го.
После битвы под Прохоровкой, двухнедельный отпуск дали всему экипажу танка. В том числе и ему, Озналену Глянцеву, водителю Т-34-85.
Поезд до Москвы тянулся нестерпимо долго, медленно. На одном из полустанков в вагон протиснулся высокий старикан с большим баулом за спиной. Глянцева сразу поразила его непомерно маленькая, по сравнению с длинным телом, голова, больше похожая на крупный апельсин, чем на голову. И даже цветом лицо старика смахивало на цитрус.
Под вечер принесли кипяток. Глянцев заварил в котелке черный английский чай "Ахмад". Предложил соседям. Все охотно согласились попробовать ароматного напитка союзников. Отказался только длинный старикан, устроившийся напротив Озналена Петровича. Он вынул из своего баула полулитровую кружку, насыпал в нее какой-то сушеной травы. Залил кипятком, стал ждать, когда настоится.
— Запоры измучили,— пояснил он.— Только мятой с укропом и спасаюсь.
Заметив улыбки пассажиров, гордо вскинул свою маленькую головку:
— А ничего тут смешного, не вижу. Даже сам товарищ Сталин, я слышал, запорной болезнью мучается. Не чета вам, товарищ Сталин Иосиф Виссарионович, а и тот запорничает.
Во всем вагоне сделалось тихо. С дальней верхней полки молча сдернулась тень, бесшумно скрылась в тамбуре.
А старик тем временем продолжал:
— Чего только не пробовал — и желуди моченые, и тыкву пареную, и крапиву кислую, бестолку. Только мята с укропом спасают. А еще хорошо к ним кору крушины добавить. Неделю без порток ходить будешь.
Дед перевел взгляд на сержанта Глянцева.
— А вам, на фронте слабительное ни к чему. Запорами не страдаете. С сорок первого от немцев поносом кровавым исходите.
Глянцев наклонился к апельсиновой физиономии старика:
— Вы бы выбирали выражения. Так и до беды недалеко.
— А меня пужать нечего,— отхлебнул из кружки дед.— Что есть то и говорю. Мы в Первую мировую как вы не драпали. Если б не большевики, дай бог им здоровья, до Берлина бы уже тогда дошли.
В тамбуре растворилась еще одна тень.
Допив свой слабительный настой, дед удобно примостился в углу, прикрыл сморщенное желтое личико белой кепкой, затих. Сначала под мерный стук колес раздавался его такой же равномерный, безмятежный сап, а потом и его не стало слышно.
На ближайшей станции в вагон вошел патруль. За тремя добрыми молодцами в малиновых погонах, маячила одна из тех теней, что недавно растворилась в тамбуре.
Патруль остановился напротив дремавшего деда.
— Документы!— грозно потребовал невысокий, тщедушного вида лейтенант в широкой, не по размеру шинели, видимо уже побывавшей до него в употреблении, и новых, еще не разношенных сапогах.
Старик никак не отреагировал на приказ и даже не разомкнул глаз. Лейтенант повернулся к "тени":
— Этот про товарища Сталина говорил?
— Он, он!— раздалось с разных сторон.
— Гражданин,— вновь потребовал лейтенант,— предъявите документы или пройдемте.
В ответ снова тишина.
— Сейчас поезд тронется,— подсказал через плечо лейтенанту один из его молодцов.
— Молчишь, гад?! — взвизгнул старший патруля, выхватив из кобуры револьвер. Да так неловко, что тот выскользнул у него из пальцев, грохнулся на пол и выстрелил. Пуля пробила оконное стекло рядом с головой дремавшего деда. В вагоне поднялся визг и гвалт. Кто-то закричал, что началась бомбежка. Не шелохнулся только несчастный старик, страдающий запорами.
Лейтенант сам перепугался не на шутку, но, увидев, что пуля никого не задела, снова принял грозный вид, попытался схватить деда за шиворот. Но тут поезд тронулся и, очевидно, неловкий по жизни лейтенантик промахнулся и угодил растопыренными пальцами прямо в открытый рот деду. Челюсти старика сомкнулись. Теперь от боли закричал на весь поезд старший патруля. Он так дернул руку на себя, что приподнял деда с места. Кепка свалилась с апельсинового лица, и все увидели закатившиеся неподвижные глаза. Старик был мертв.
— Убили!— прокатилось по вагону.— У-у-у би-и-ли!
— Это не я,— покрылся потом лейтенант,— это не я, вы же все видели, что пуля прошла мимо. Вы видели, товарищ?— обратился он к Глянцеву.
Ознален Петрович ничего не ответил. Он глядел на мертвую маленькую головку и думал, что жизнь человеческая для природы не дороже, чем гнилой прошлогодний апельсин. И вообще ни черта этой природе не надо — ни людей, ни апельсинов. Существует сама по себе, как бог на душу положит. Бог. А если есть бог, то и ему до всего живого на Земле, как соловью до редьки. Его интересуют не конкретные индивиды, а общие процессы. Почему-то на фронте, когда смерть была кругом, эта мысль не приходила ему в голову.
Деду с трудом разжали челюсти. Нашедшийся в соседнем вагоне врач констатировал, что он умер от внезапного сердечного приступа.
Всю дорогу до следующей станции лейтенант сидел рядом с Глянцевым ни жив, ни мертв. Скорее всего, еще вчерашний школьник впервые столкнулся лицом к лицу со смертью, и она его потрясла до глубины души. Он старался не глядеть на покрытый тряпкой труп. Из-под тряпки торчали тонкие, желтые, словно свалявшаяся паутина, волосы умершего старика.
Верхняя часть факела прогорела и теперь безбожно дымила. Глянцев чихнул, очнулся от воспоминаний. Он заметил, что густой сизый дым устремляется куда-то к центру некрополя. Это Озналена Петровича удивило. Глянцев пошел вслед за дымовыми волнами и увидел, что дым, будто насосом, всасывается под приоткрытую медную крышку одной из гробниц.
Быстро отыскал использованные факелы, палками сдвинул крышку саркофага в сторону. Гробница не имела дна. Мало того, вниз от нее уходила массивная железная лестница. Из глубокой темноты веяло свежестью.
— Вот и продолжение туннеля,— спокойно констатировал Налимов.— Нет никаких сомнений, что он имеет выход наружу и, скорее всего, в стороне от монастыря.
Свобода сама шла в руки. Ознален Петрович делал все четко и аккуратно. Вернул голову старца Иорадиона, а так же его десницу в наскальную мощщевницу. Как смог заделал отверстие. Сложил в гробницу, где лежал покойный Цагевич, останки своих бывших сокамерников. Голову полковника Саврасова пристроил рядом с головой незадачливого актера. Теперь покойник стал двуглавым.
Это развеселило Озналена Петровича. Не переставая улыбаться, он снял с мертвого халат, порвал его на тряпки и, словно портянками, крепко обмотал ими ноги. Стянул со своего пальца черный перстень Иорадиона. Кое-как накрыл саркофаг медной крышкой, что валялась поблизости, и с факелом в руке стал спускаться вниз по лестнице.
Туннель был не широким, но прямым и вскоре Глянцев оказался в небольшой пещерке, в которую с боку пробивались солнечные лучи. Ознален Петрович воткнул между камнями факел, бросился к свету. У него не осталось никаких сомнений — здесь выход из лабиринта. Правда, его перегораживал солидных размеров валун, но Глянцева это не смутило. Он огляделся в пещере. У противоположной стены стояли два зеленых ящика. Глянцев открыл крышку. Так и есть, и здесь бомбы. Возле ящиков в стену была вколочена здоровенная кованая цепь с ржавым железным обручем на конце.
Интересно, кого на этой цепочке держали, подумал Ознален Петрович, медведя, что ли?
Глянцев еще не решил, куда отправится, выбравшись наружу, но времени терять не стал. Попробовал сдвинуть валун, перекрывающий выход, но у него ничего получилось. Выбрал из-под него каменную мелочь, но вновь безрезультатно.
— А, была, не была,— сплюнул Глянцев,— один обвал пережил, дай бог и второй не замает. Один черт, другого варианта нет.
Он вернулся к зеленым ящикам, достал две "лимонки" и сорока пяти миллиметровый снаряд. Рычаг одной из гранат перетянул куском тряпки от халата, выдернул из нее чеку. Бомбы подложил под валун. С трудом оттащил ящики подальше, к входу в лаз. В бессилье опустился на землю. В глазах все кружилось. Силы явно покидали Озналена Петровича.
