| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
— Вот. Ты надо мной, воздвигнувшийся, ты во мне, вонзающий. Я — в воле твоей, ты — в лоне моём. Нас теперь ничем не разделить. Я это до своего смертного часа помнить буду. Каждую ночь, каждый день.
И она вырубилась. Обморок. Итить меня ять! Охренеть! Затрахал девушку до... до потери сознания.
Так, осторожненько, на бочок — чтобы язык в гортань не провалился и дыхание не перекрыл. Не суетиться, накрыть девушку тёплым, валерианы заварить... пульс... под две сотни... самому рядом посидеть или позвать кого? Ладно, посты пусть Ивашко проверит.
Короткий вскрик на вздохе, очумелый взгляд...
— Катенька, как ты?
— Голова... Голову разламывает. Ты... Ты меня оставишь?
— Тебя сперва спрятать надо. Завтра тебя заберут, ничего худого не будет — я договорился. Отвезут в монастырь. Там годик поживёшь, пока шум не уляжется. А потом я за тобой приду и к себе заберу. Будешь жить в моём дому, в чести да в холе. Гапа всё подготовит для тебя. Я ж её забираю...
Она крепко держала меня за руку. И плакала. Просто текли слёзы. Потом дыхание стало тише, размереннее, она уснула.
* * *
Факеншит, Фёдор Михайлович! Ваши сюжетики... по мотивам "торжествующего бедлама", каковой выглядит Россия под вашим гениальным пером... Ещё одна разломанная, измученная душа...
Взорванная в щебёнку кое-каким попаданцем. Смолотая в песок не динамитом или другой вундервафлей, а просто законами — из "Святой Руси", набором сюжетных ходов — из русской классики, представлениями о допустимом — из демократии...
Гений Достоевского... Какую ещё отмазку ты, Ванюша, себе придумаешь? — А надо? Отмазку? Попаданец разрушителен просто фактом своего существования. Инакостью. Мыслей, знаний... Просто — воспоминаниями из своей школьной программы.
Альтернатива — адаптация, ассимиляция, деградация... Крысюк средневековый. Плыть по течению. Здешнему течению здешней жизни...
"Брось креститься, причитая,-
Не спасет тебя святая
богородица:
Тот, кто руль и весла бросит,
Тех Нелегкая заносит -
так уж водится!-".
Фиг вам! Я рулить и... и "веслить" — не перестану! А "креститься, причитая" — не начну. Даже вытирая слёзы плачущей во сне девочке.
* * *
Утром явился чтец, собрали и проводили Катюшу. Она плакала, я обнадёживал:
— Годик потерпи — потом заберу.
Агафья, старавшаяся не попадаться на глаза чтецу, подтвердила:
— Не врёт, Катюша, правду говорит.
Правда... Я всегда говорю правду. А вот истину... Истина не в моей власти.
Ко мне Агафья подошла часа через два. С красными глазами и опухшим носом. Но гордая и весёлая:
— Ну, давай, хозяин, сказывай. Чего тут у тебя понаделать надобно. Какую лжу-неправду сыскать.
Я оставался в городе ещё несколько дней. Чтец юлил, но деньги выплатил. Восемь сотен гривен, выгрызенных из вятших за этот поход, давали некоторую свободу маневра — мы продолжали покупать хлеб и железо.
Племянники иск не забрали, не поняли изменения расклада. Получили от Кастрата... как положено за поклёп облыжный.
Казначея взяли на другой день после прихода в город Улеба Честиборовича. Там, в княжеских подземельях, казначей и загнулся. Как и сам уморил в подземелье свою жену год назад.
"Бог — не фраер, он всё видит".
Разок поинтересовался в монастыре. Да, Катерину отвезли в Параскеву Пятницу. Игуменья явно ограничила доступ к новой послушнице, но каких-то... злобствований в стиле Боголепы Забоговны не наблюдалось.
В околокняжеской верхушке шли какие-то смутные разборки, но я не высовывался. Ну их нафиг, оторвут голову, а потом скажут, что так и было.
Надо сматываться. Бегом-бегом, ещё и на покос поспею.
Эх, помашу-ка я косой да по Мертвяковому лугу! Дело — доброе, здоровью — полезное, душу — успокаивающее! А через годик вернусь и Катюшу заберу.
Я был твёрдо уверен, что через год найду Катерину в смоленском монастыре Святой Параскевы, но не учёл хитроумности чтеца и злобности старухи. Через год Катерины в монастыре не было, и где она — сказать никто не хотел.
Через 6 лет, в декабре 1168 года в женском монастыре в Вышгороде готовились к светлому Рождеству Христову. Многочисленные богомолки под руководством инокинь чистили засыпанные снегом дорожки, мыли полы в храмах и хозяйственных помещениях, подновляли праздничное убранство собора. Одна из богомолок, полноватая нестарая женщина, с усилием ворочавшая лопатой сугроб, вдруг выпрямилась и, ухватив пробегавшую мимо монашку за рукав, грозно сказала:
— Во! Попалась, егоза!
Увидев испуганное и растерянное лицо шарахнувшейся в сторону инокини, она захохотала и, сдвинув с лица сбившийся платок, спросила:
— Катенька! Ты чего? Не признала? Это ж я — Агафья! Точно — не признала! Ну, быть мне богатой!
Позже, в тепле закутка в просвирне, Агафья прихлёбывала горячий узвар и, по обычаю своему, хохотала по любому поводу, вспоминая со своей бывшей воспитанницей прежние времена. Катерина пыталась узнать подробности нынешней жизни своей мамки-сестры, но Агафья отделывалась кратким:
— Хорошо живу, грех господа гневить.
И больше напирала на расспросы о Катеринином житьё-бытьё. Наконец, инокиня не выдержала:
— Да что ты вокруг да около! Ты прямо скажи: ты где?
Агафья с очень важным видом поправила распущенный по плечам платок, высокомерно глянула на застывшую Катерину и, вдруг прыснула:
— Ой! Ну ты будто суслик из норки — вылезла и замерла! Ха-ха...! Да там я, там. Во Всеволжске.
— Замужем?
— Не. Воевода говорил: выбирай любого, приданое дам. А я как гляну... Да ну их... Ещё и мужнину ласку да таску терпеть... Не, я у воеводы во дворце живу. Тама дел...! В гору глянуть неколи! И — весело.
И Агафья начала вспоминать разные смешные истории со слугами да с приезжими. Описывать разные диковины воеводского жилища, которое она упорно называла дворцом. Инокиня, сперва жадно глядевшая в лицо рассказчице, вдруг спросила негромко:
— А сам-то... как?
— Сам-то?! Да будто вода в стремнине. Цельный день дела крутит, ночью девок переворачивает. Он, слышь-ка, такой забавник, у него в иные-то ночи...
Заметив тень на лице слушательницы, вдруг резко остановилась и продолжила уже сдержаннее:
— Кажный день ещё до свету вскакивает. Да и то сказать — то вороги лезут, то свои с ума сходят. То купцы приезжие, то мастеровые люди, то воинские. Лодейку он такую хитрую построил...
— Меня-то... хоть вспоминал?
Взгляд Авдотьи на мгновение стал острым. Потом лицо её приняло загадочно-весёлый вид, и она чуть наклонившись к собеседнице, произнесла:
— А я-то здесь с чего?
И отклонившись, важно покивала головой, глядя на взволновавшуюся Катерину.
— Сам послал. Велел прощения просить. Ну, что долго так... Что к себе не забирал. Только, и в правду сказать — спрятали тебя хорошо. Опять же — ход на Русь ему заказан был. А нынче, вроде как...
— Сам?! Сам посылал?! А сказал чего? Передать велел что?! Да говори ты, старая!
Агафья обиженно поджала губы. Потом снова захихикала.
— Во! Вот он так и говорил! Вот так вот и рассказывал! Как ты, стало быть... ха-ха-ха...
Успокоившись и утерев концом платка выступившие от смеха слёзы, она продолжила уже спокойнее:
— Слов всяких... он тебе сам скажет. Говорит — скоро свидитесь. А покуда у него просьбишка к тебе.
— У него?! К-ко мне?!
— Ага. Просит он тебя идти в Киев на княжий двор к Великого Князю семейству. И быть при них в близости. Присмотреть там, помочь чем. Ну, добрым словом, молитвой. Приглядеть там, поприслуживать. Ты ж и инокиня Вышгородская, и боярышня. Чай, не девка деревенская. А он вскорости в Киеве сам будет. Но об том — ни словечка никому. Люди-то... сама знаешь...
По издревле заведённому обычаю монахи и монахини окружающих Киев монастырей во первопрестольные праздники приходили ко двору Великих Князей, благословляли князя и жителей городских, молились вместе с ними, дарили подарки. Князья богато отдаривались. Пожив на городских подворьях, иноки, с наступлением Великого поста, отправлялись по обителям. Так было и в этоРо Рождество. Но разошлись не все — приглянувшаяся Великой Княгине скромностью и богобоязненностью сестра Катерина из Вышгорода осталась во граде Владимировом до Пасхи.
Пару раз в неделю инокиня отправлялась в Ильинскую церковь в городе, где, отстояв молитву за здравие княжеского семейства, присаживалась поболтать с толстой весёлой горожанкой. Та, то и дело, давилась от смеха.
В последний день февраля той зимы я остановил свой отряд на ночёвку в деревушке в верстах в двадцати от Днепра к юго-востоку от Киева. Убийственный тысячевёрстный марш от Тулы к Киеву по заснеженной степи подходил к концу. Выйдя с тремя сотнями людей и тысячей лошадей, я потерял отставшими и заболевшими треть людского состава и две трети конского. Люди и лошади были совершенно измучены, и на привале засыпали сразу.
В таких ситуациях я предпочитаю сам проверять посты. На одном из них услышал перебранку. Перед постом стояли несколько неожиданные в деревне щегольские санки с доброй тройкой. Кучер пытался уже завернуть назад, а из саней доносился знакомый женский хохот пересыпаемый сочными выражениям:
— Штоб вам яйца ко льду приморозило! Вместе с языками! Ха-ха-ха...
Воображаемая картинка, и правда, получалась довольно забавная. К сожалению, форсированный марш напрочь отбил у моих людей чувство юмора: они уже тянули сабли. Пришлось вмешаться:
— Агафья? Ты зачем людей такими страстями пугаешь?
— А чего ты дурней себе в войско берёшь? Но я по делу. Катерина сказывала: Жиздор поутру на Белгород побежит. С семейством и с мордами клеймёными.
— С чем?!
— С этими... клеймёными мордами. Ой! Спутала я! С клейнодами! Ха-ха-ха...
Через четверть часа десятники тычками заставляли воинов проснуться: парни засыпали прямо с сёдлами в руках. Ещё через три часа, броском преодолев последнюю часть пути до Днепра и обойдя город с юга, мы выскочили на Белгородскую дорогу.
Мы успели: небольшой обоз Великого Князя Мстислава Изяславича по прозвищу Жиздор (от жиздорить=вздорить, быть сварливым, ссориться), с самим князем, его семейством, казной и "клей-мордами", под охраной немногочисленной дружины из волынцев выкатился прямо на нас.
Бой был коротким. Мы сошлись с Мстиславом, я его зарезал. Остальные сдались.
По суждению моему — сиё есть самое великое моё деяние.
Ибо с той минуты серого холодного туманного утра первого дня весны 1169 года пошла новая Русь. Не только год начался — началась новая история.
Мстислав и так через два года умер бы. Но я дал время. На обустройство, на установление новых законов и правил, на два года... нет — не мира и покоя! Какой может быть покой в нашей земле! Два года без безысходной внутренней замятни. И использовал эту передышку сколь хватило ума и сил.
Вот смотри, девонька, как одно за другое цепляется: не было бы Катерины, от которой я про побег княжеский узнал, не было бы податливой Аннушки, которая мне подворье отдала, из-за чего мне в Вержавск пришлось идти, не было бы вздорной Ходыновны, которая меня на Аннушкину усадьбу навела — и Руси бы не было. Нет, какая-то была бы, но не эта, не наша. С другими законами, землями, людьми, славами да печалями...
А я что? Сказали — пошёл, увидел — ножиком ткнул. Да не гляди ты так, красавица! Я себе цену сам знаю. Не всяк — дойдёт, не всяк — ткнёт. Да просто услышать сказанное — не всем дано.
А с Катюхой-Катериной... Худым я пророком оказался. Не свиделись мы.
Пленение семейства княжеского вышло скандальным да громким. Киевляне и оставшиеся в городе волынцы повели сыск. Катерину взяли в застенок и замучили. На дыбе запытали, калёным железом сожгли.
Недолго стояли рати одиннадцати князей под Киевом, но поспеть, выручить... не случилось.
Однако же, об том после. А покуда продолжим наше неспешное повествование.
Конец сорок восьмой части
copyright v.beryk 2012-2021
v.beryk@gmail.com
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
