— Нет! — радостно заорал Пабло. — Леку полетел за ним сам!
— Не нужно гонять, — продолжил старик, когда Рауль убрал телефон. — Я прожил достаточно лет, чтобы понять — никогда не догонишь, когда спешишь. Остановись, все придет само. А пассажиров у меня хватает. Просто они уже дома. Вечером в город никто не едет. Чего в городе ночью делать? Рынок с утра. Здесь чужих нет, начальник. Проживу лет десять, и я своим стану.
— Удачи, — кивнул Рауль и вышел на улицу. Старик широко улыбнулся через стекло, зацепил пальцами струны гитары над головой, подмигнул и с натужным скрежетом тронул автобус с места. Оливера смотрел ему вслед и думал, что это он сам приговорен к заключению в тюрьме с правом ночевать дома под боком у нелюбимой жены, а настоящая жизнь вот она. Только что проехала мимо него на полуразбитом автобусе.
На второй день, после того, как Леку, злобно шипя, водворил беглеца на место, Рауль вошел в камеру, сел напротив Проныры, внимательно оглядел. "Старик уже, в сущности, в свои сорок" — подумал.
— Как ты это делаешь? — спросил, выдержав паузу.
Фидель поднял голову, пригляделся, странно блеснув имплантантом в одном из зрачков, усмехнулся.
— Я плохо учился, начальник. Ничего не могу объяснить. Чанг мог бы. Но его убил Хавьерас.
— Хавьерас это тот, кто должен был тебя утопить?
— Пусть попробует, — нахмурился Фидель.
— А он пробует? — переспросил Оливера.
Проныра не ответил. Прижался спиной к холодной стене, закрыл глаза.
— Зачем ты убил стольких людей?
— Не всех, кого мне приписывают, убил я, — проскрипел Фидель после паузы. — Скажу тебе больше, начальник. Каждый из них мог убить меня. Более того, каждый из них пытался это сделать. Я защищался.
— И от детей из Сан-Пауло?
— Детей? — Гонсалес коротко рассмеялся, закашлялся. — Я не убивал детей в Сан-Пауло. Хавьерас что-то перепутал. Не тот автобус взорвал. Не всему верь, начальник.
— Чему я еще не должен верить?
— Тому, что я пытаюсь отсюда убежать, — Гонсалес щелкнул ногтем большого пальца по пластиковому ошейнику. — Хотя, если бы не этот маячок... Может быть, его снять?
— Никогда, — покачал головой Оливера. — Только вместе с головой. После твоей смерти.
— А если я уже умер? — вдруг спросил Фидель. — В тот момент, когда полицейский прострелил мне голову? Жаль, что я не успел вырезать улыбку у него на лице. Если я уже умер? Откуда ты знаешь, что оживили во мне столичные доктора — ошметки мозга или кристаллы кибера?
— И что же они оживили? — спросил Оливера.
— Дай сигарету, — попросил Гонсалес.
Оливера протянул сигарету, щелкнул зажигалкой. Фидель жадно затянулся, выпустил клуб дыма под потолок, наклонился вперед.
— Знаешь в чем моя беда, начальник? Я всего лишь очень хотел жить.
— А теперь? Уже не хочешь?
— Сколько у тебя имплантантов? — спросил в ответ Проныра. — Два-три зуба? Антисклеротическая защита? Тромбофильтры? И все? Знаешь, чем отличается кибер от человека?
— Долей содержания киберорганики в организме.
— Нет, — мотнул головой Гонсалес. — Ничем не отличается. И там, и там имеется кусок мяса с костями, который способен думать и чувствовать. Только в случае с киберами этот кусок мяса насажен на металлический шампур. И наше правительство любит поворачивать его над огнем. Знаешь, что было бы, выстрели полицейский мне в голову лет тридцать назад, когда я еще сопливым мальчишкой промышлял воровством на пляжах Буэнос-Айреса? Я просто отключился бы. Выжил бы или нет, о том ведает господь бог. Но когда мне прострелили ее на самом деле, я не потерял сознание. Я прочувствовал каждую миллисекунду боли. У меня сердце разорвалось бы, если бы вместо него не стучал урановый двигатель. Я не боюсь боли, умею отключать ее, иначе как бы выносил подарки судьбы, начиная от пыток в полиции и заканчивая бесконечным латанием тела. Но та боль... Она словно очистила меня. Когда я оборачиваюсь назад, жизнь распадается на две части. Первая тянется от рождения и до того момента, когда я нагнулся с ножом к лицу проклятого копа. Вторая часть целиком состоит из боли. Большая часть. Я могу ее описывать так же, как мог бы описывать прожитые мною годы. День за днем.
— Бросьте, — посоветовал Поштига.
Оливера сидел у окна, рассматривая заснеженные вершины Анд.
— Любой из нас хотел бы защитить свою жизнь от тех, кто пытается ее отнять, — продолжил Пабло. — Но никто из нас не убивает при этом десятки людей, случайных прохожих, женщин. Вы спросите, допускаю ли я, что здесь в камерах сидит хотя бы один человек, который не виновен в том преступлении, за которое отбывает наказание? Я отвечу — допускаю. И что с того? Что с того, если бог допускает его пребывание здесь? Отчего я должен вмешиваться? Всякий человек имеет шанс начать жизнь заново. Но только после смерти. Именно этот шанс — умереть — мы и предоставляем. Более того, мы приучаем заключенных к смерти и боли. Частично искупаем их грехи, раз уж ад для них начинается уже здесь. Иначе, отчего они принимают смерть как избавление? А что касается различий между кибером и человеком, я бы с Пронырой поспорил. Имеется немало фактов, когда полностью имплантированный человек, абсолютный кибер, машина — продолжает считать себя божьей тварью. Рассчитывает на человеческое отношение. Это страшнее всего, Рауль.
— Разве кто-то сказал, что я озабочен судьбой Гонсалеса? — удивился Оливера. — Я как раз думаю, когда он сбежит в третий раз.
Гонсалес сбежал в тот же день. Мигель со своими ребятами вновь рванулся на дорогу и никого не нашел. А еще через неделю свернул оборудование и уехал. В тот же день позвонил Леку.
— Слышишь, Оливера, забудь обо всем, о чем мы говорили. Считай, что никакого Проныры у тебя и не было. Дело закрыто.
— Подожди. Скажи только одно, вы его взяли?
— Пока нет, — ответил после паузы Леку. — Но возьмем. На этот раз он, видимо, сумел избавиться от маяка.
— Лучше бы вы его не находили, — заметил Оливера.
— Прогресс невозможно остановить, — усмехнулся в трубке Леку. — Если не мы, до него доберется кто-то другой.
— Можно попросить об одолжении? — поинтересовался Оливера. — Считай, что у меня приступ служебного рвения. Пришли фото Хавьераса, который преследовал Гонсалеса.
-Ты и об этом знаешь? — удивился Леку. — Проныра оказался более разговорчивым, чем я думал? Да, Хавьерас оказался единственным, кто тогда... выплыл. Пришлю. И все-таки, помни, ничего не было.
— Ничего не было, — повторил Оливера, кладя трубку.
— Шеф, — заглянул в кабинет Поштига.
— Заходи, — кивнул Оливера, открывая атлас. — Найди-ка мне этот самый Баргузин.
— Вот, — ткнул Пабло пальцем. — Видите? Слева от озера Байкал исток Лены и населенный пункт Качуг. Справа станция Баргузин. Одного не понимаю, как он снял маяк? Этот пластик можно разрезать только лазером в специальной лаборатории. Или он как-то экранировал себя?
— Его просто больше нет, — покачал головой Оливера. — Ты служил в армии?
— Да, — кивнул Пабло. — Связистом.
— А я наводчиком в артиллерии, — задумался Рауль. — Знаешь, как пристреливают орудие? Сначала перелет, потом недолет. С третьего выстрела всегда в цель.
— Вы считаете, что колумбийцы его все-таки утопили? — удивился Поштига. — В таком случае я сочувствую господину Леку. Озеро Байкал самое глубокое на планете!
— Вопрос только в том, почему именно Байкал, — почесал подбородок Оливера.
— Извините, — Поштига замялся. — Я тут почитал кое-что о принципах ориентации киберов, о гироскопических сферах, системах координат и подумал...
— Ну? — не понял Оливера.
— Понимаете, — Пабло почесал затылок. — Возможно это всего лишь совпадение, но у моего мальчика на столе стоит глобус. Я изобразил на нем мелом лицо. Условно. Так, чтобы наша тюрьма находилась как раз на той точке, где у Проныры был пластырь. Входное отверстие от пули.
— И что же? — нахмурился Оливера.
— Выходное отверстие оказалось в Сибири, — вежливо хихикнул Поштига. — Как раз в районе озера Байкал.
Заскрипел факс и оттуда медленно полез листок. Оливера потянул его на себя и узнал в черно-белом изображении индейца со шрамом. Только одет он был в смокинг и стоял не возле автобуса, а возле дорогого авто.
— Что-то перепутал, — задумчиво сказал Оливера. — Не тот автобус взорвал.
— Вы и об этом знаете? — оживился Поштига. — Автобус действительно свалился в пропасть и взорвался. Тут, недалеко. К счастью, никто не пострадал. Только водитель скрылся. Индеец какой-то. Я вообще удивляюсь, как им дают права?
2005 год
Швед
Холодный ветер дул вдоль переименованной Шпалерной от бывшего Литейного к бывшему Смоляному двору. Напрягал щеки, подхватывал жгучие искры колючего снега, который не падал с неба, а выстреливал из ночных подворотен, взлетал с жестяных кровель, срывался с припудренного февралем ледяного изгиба близкой Невы, сек пятиэтажные молчаливые здания, шесть колонн спящей церкви, черные окна бывших казарм Кавалергардского полка, облизывал фасады Таврического дворца, выглядывал в мертвых камнях давно уже растаявшие призраки царевича Алексея и адмирала Кикина, бился в тяжелые стены страшного дома, словно пытался вызволить десятки, сотни, тысячи людей.
"Чтоб ты сдох", — подумал следователь Назаров, морщась от зубной боли и приглушенных криков, что раздавались и справа, и слева, и сверху. На часах уже было за два ночи, безумно хотелось разуться, опустить ноги в прохладную воду, опрокинуть стакан водки, упасть в теплую постель, но не затем, чтобы потянуть к себе безотказную Верку, а чтобы уснуть. Провалиться в черную яму, забыться и, главное, чтобы не видеть снов. Знает, знает он эти сны, поэтому и заснуть не может без водки, лучше уж без снов, а как проберет, все одно — такие сны лучше пьяному смотреть. Да только разве это сон? Валишься навзничь, летишь вниз, а как дна достигнешь, вот оно уже и утро. Впрочем, с этим чертовым зубом и водка не поможет уснуть!
— Ну, что молчишь? — утомленно спросил Назаров.
Подследственный сидел на железном стуле, уставившись в пол. Назаров даже приподнялся, чтобы разглядеть, что увидел этот странный человек на полу, затем пробежал взглядом по стоптанным валенкам, по угловатым коленям, по тяжелым рукам, одна из которых была перемотана грязной тряпицей, по впалой, но широкой груди, пока не добрался до квадратного подбородка, массивного носа и грубых скул. Глазные яблоки под опущенными веками подрагивали живыми буграми, а сразу над бровями лоб исчезал, скашиваясь к затылку.
"Урод! — мелькнула мысль. — Ночью такой встретится, черта помянешь. И имя такое же. Сопор. Запор, бога мать! Швед хренов! Какой он шпион? Ну, не пришел мужик по повестке, и что? С ума они там все посходили!"
— А что говорить? — безучастно пробубнил подследственный.
— Связь с родственниками поддерживаешь? — спросил Назаров.
— Могу, — неожиданно проскрипел Сопор.
— Это как же? — насторожился следователь.
— Кричу, — пожал плечами подследственный, поднял тяжелую ладонь и махнул куда-то в сторону, за сырую стену затхлого кабинета, за Фонтанку, за дома, за лежащую подо льдом в забытьи Неву, за серый блин продрогшего залива.
— Издеваешься, сука? — скрипнул зубами Назаров. — Как на связь выходишь?!
— Кричу, — повторил Сопор. — Мама слышит. Там она. Скоген. Лес. Горы. Там она живет.
"Что делать? — закрыл глаза Назаров. — Боли он не чувствует, Маликов кулаки уже об его рожу сбил. На карцер ему наплевать. Подписывать ничего не хочет. Зря я, что ли, вторую неделю с ним мучаюсь?"
— Язык-то не забыл еще, швед? — бросил следователь, разминая папиросу.
— Не забыл, — уныло пробормотал Сопор и вдруг четко и раздельно произнес несколько колючих слов.
— Что ты сказал? — оживился Назаров. — Никак по-немецки?
— Нет, — качнулся Сопор. — Я сказал тебе, Назаров, чтобы ты шел туда, где растет перец. У нас так говорят плохим... Плохой ты, Назаров, вы все тут плохие.
— А ты, значит, хороший?
— И я плохой. Мусор, — погладил перевязанную тряпицей руку подследственный.
— Чем же ты плох? — презрительно прищурился Назаров.
— Маму не слушал, — поднял глаза Сопор. — Бросил ее.
— Отчего же?
— Лес не люблю. Камень дикий не люблю.
— А что же ты любишь?
— Ночь, — после паузы ответил подследственный. — Город.
— Так город из камня! — не понял Назаров. — Или здесь камень не дикий?
— И чтоб один быть, — словно не слыша следователя, продолжил Сопор.
— В городе? — удивился Назаров и зло макнул в чернильницу ручку. — Значит, маме кричишь?
— Ну, что там? — поинтересовался Назаров на следующий день, нервно поглаживая распухшую щеку. — Подписал?
— Подпишет! — сплюнул прыщавый Маликов, долбивший подследственного в очередь с Назаровым. — И не таких обламывали. Он же с моего двора! Я этого шведа еще помню, когда отцу и до пояса не доставал. В каморке он жил без окна. Кстати, двор у нас был чистый, что твой стол после сдачи дела, да только вся детвора этого дворника боялась как огня. Не знаю, кто, как, а он точно враг!
— Что значит, "не знаю, кто, как"? — бросил потухшую папироску Назаров. — Сомневаешься?
— А ты? — прищурился Маликов.
Не отвел взгляд Назаров, хотя и почувствовал сквозь ледяной прищур не только ужас загнанного зверя, но и наглую уверенность стукача.
— Я их разоблачаю, — отрезал Назаров. — А ты, похоже, кулаки жалеешь? Или у этого дворника рожа каменная?
— Не приживаются на его роже синяки! — процедил Маликов. — И на слове меня, Назаров, не лови. Я не один десяток гадов, куда надо, спровадил! Это ты все в добренького играешь!
— Так нет у нас ничего на этого Сопора! — прошипел Назаров.
— Будет! — ухмыльнулся Маликов. — Оставь-ка мне его еще на пару часиков! Руку его видел? О светобоязни слышал?
— Какая еще светобоязнь? — не понял Назаров.
— Такая! — ощерился Маликов. — От солнца. Сопор только по ночам двор мел. Мы все озоровали, старались ненароком дверь в его каморку распахнуть, только он все равно на топчане день деньской под половиком лежал. Грозил нам! И знаешь чем?
— Чем же? — заинтересовался Назаров.
— Мамку позову, говорил, — зло рассмеялся Маликов и тут же зябко повел плечами. — Знаешь, как он завыл, когда луч солнца ему на руку попал? Кожа пузырями пошла! У меня двое из одной камеры с ним, жуть народ пробирает. Я ему сейчас не карцер, а прогулку пропишу. Прикажу-ка его во дворе к решетке приковать. Ничего, не обморозится. Сговорчивее станет!
Зуб у Назарова прошел в тот же миг, когда выведенный голышом во двор Сопор завыл-заорал так, что затихли все остальные звуки в страшном доме, перестала капать с сырых стен вонючая вода, испуганно застыло в небе холодное питерское солнце. А потом в кабинет Назарова ввалился ошалевший Маликов, уронил на пол валенки Сопора, прохрипел недоуменно:
— Бежал!
Через минуту Назаров растерянно крутил головой в тесном холодном дворе, сторонился тюремного начальства, остервенело кроющего бранью ошалевших охранников, разглядывал следы босых ног, решетки, деревянные козырьки на окнах, какие-то гнилые доски, бочки, камни, груды изъеденной ржавчиной жести, оборачивался к кованным воротам.
