Сука была чертовски права.
Четверо суток мы пытались остановить это. И как бы тяжело ни было мне сражаться против пылающих праведным гневом людей, который я более чем разделял, Блейк было в тысячу раз тяжелее. Девушка, разумеется, ни полслова не сказала об этом, но необходимость сражаться против собственного народа разрывала ее на куски. Я различал отголоски этой боли в ее дерганном голосе, рваных движениях, в том, как она возилась на кровати в те редкие часы, когда мы могли позволить себе отдых, не в силах уснуть... даже в том, как она проколола себе уши — она делала это толстой портняжной иглой, в конце концов. Я просто слишком поздно сообразил, зачем она пошла с ней в ванную.
Блейк хотела разорвать на части тех, кто взорвал десятки фавнов на площади, а ей приходилось причинять боль тем, кто разделял с ней это желание.
Для меня люди были просто людьми, хорошими и плохими, и я честно никогда не делал особой разницы между ними и фавнами: я растил себя Охотником, в конце концов, и прекрасно знал правила этих ребят. Для Блейк все было иначе — ее народ, фавны... ради них она сражалась в Белом Клыке, ради них — против него, ради них осталась в Черном море, променяла сияющий Бикон на них. Сама необходимость сражаться против ее убивала.
Все, чего она достигла, интервью, которое дала, жизнь, вывернутая наизнанку, мольба, обращенная к бывшим друзьям — все это было перечеркнуто одним взрывом, четырьмя десятками трупов и сотней раненных.
Ситуацию все же удалось удержать на границе катастрофы и к четвертому дню все более-менее затихло, но все равно, если мы сейчас отправимся на улицы, то найдем себе занятие на всю ночь.
Блейк взялась за ручку, потянула на себя... дверь не сдвинулась с места. Рассерженно прижав уши к волосам и зашипев, девушка потянула на себя сильнее, железная ручка жалобно застонала в тонких пальчиках, дверь прогнулась, заскрипела, но осталась недвижимой.
— Ты никуда не пойдешь, Блейк, — сказал я. — Мне не надо быть зрячим, чтобы знать, что волосы у тебя немыты и нечесаны, что ты почти не спала уже двое суток, а синяки под глазами можно использовать как фонарик.
Она приглушенно зарычала, и ручка все-таки оторвалась; Блейк отшвырнула ее в сторону.
— Если ты пойдешь туда в таком состоянии, то споткнешься на банановой кожуре и упадешь крыши, сломав шею, потому что не сумеешь сосредоточиться, чтобы включить ауру. Тебе надо отдохнуть — завтра важный день. Когда пойдем на собрание Белого Клыка, мы должны быть выспавшимися и спокойными.
Кислые браслеты на ее руках и ногах гневно зашипели, почти как их хозяйка, осветились темно-коричневым, когда магнитные поля запели громче. Блейк дернулась, пытаясь освободиться, но я держал крепко.
— Если понадобится, я силой напою тебя снотворным и уложу спать.
Я подошел ближе, осторожно провел ладонью по ее волосам, чуть дрогнувшими пальцами коснулся мягких кошачьих ушей, готовый в любой момент отдернуть руку. Блейк молчала. Вместо слов она напряглась, мою ладонь мягко оттолкнуло вспыхнувшей аурой, и я торопливо закончил, стараясь не показывать, как боюсь того, что мне придется исполнить угрозу:
— Ты знаешь, что я прав.
Секунду она не двигалась, будто всерьез раздумывая устроить драку в жилом доме, а потом моя ладонь опустилась обратно на макушку, и я с трудом подавил дрожь, вновь ощутив кожей мягкую шерсть на ушах. Ноздри уловили ее запах — Блейк пахла потом, дымом и кровью; сладкий дурман, ее естественный запах, был едва уловим, забитый прочими. Этот коктейль должен был казаться мне неприятным, но ничто в этой девушке не могло оттолкнуть меня, и волна мурашек пробежала по спине, захотелось уткнуться носом в макушку и забыть обо всем до утра.
Боги, что она со мной делает...
Прежде, чем я успел сказать какую-нибудь глупость, Блейк обмякла, словно из нее выдернули разом все кости, прислонилась плечом к двери и медленно сползла на пол, свернулась клубочком, прижав колени к груди.
— Я не могу поверить, что Адам сделал это... — прошептала она.
Я присел рядом, благоразумно держась подальше, но абсурдно приятный запах все равно преследовал меня, щекоча ноздри.
— Ну, может, он не знал, — выдавил я, просто чтобы что-то сказать. Это была глупость, я сам в это не верил, но, Прах, Блейк звучала так, будто она уже умерла, там, на площади.
— О нет, он определенно знал, — невесело хмыкнула Блейк. — Будь иначе, сделай они это без его ведома, Адам бы уже разорвал пополам этот город, и воткнул копья с головами виновных на главной площади. Вместо этого Белый Клык направляет, а не ведет, разжигает пламя в других, вместо того, чтобы нести его самому.
Я мог только вздохнуть на это. Одна глупость не сработала, может, поможет другая? Я осторожно взял ее за руку, обхватил обеими ладонями в безмолвном обещании поддержки и понимания. Блейк позволила, теперь она даже перестала напрягаться каждый раз, когда я ее касался. Это можно назвать прогрессом, правда?
Если бы она еще хоть раз ответила...
— Я думала, что потеряла его, когда Адам стал убивать людей без разбора. Теперь мне кажется, что путь назад тогда еще был... и сейчас он стал убивать без разбора фавнов. И... это действительно конец. Нет для него больше никакого искупления, и не существует такой благородной цели, которая могла бы оправдать это. Это наш народ... мы существуем для того, чтобы защищать его.
Какое-то время мы просто молчали. Я осторожно, с тем же болезненным, жаждущим любопытством, что и месяц назад, ощупывал ее ладошку, по тонким пальчикам через крохотные морщинки на фалангах и железные кольца к ноготкам и обратно. Каждый раз я находил что-то новое, и сегодня не стало исключением: я совершил еще одно маленькое открытие на этих узеньких, обманчиво хрупких ладошках: на ребре ладони, прямо под мизинцем, были две очень четкие и глубокие линии. Я понятия не имел, где и когда я это вычитал, но точно помнил, что эти черточки должны означать любовь: хорошо заметная линия — глубокое, по-настоящему сильное чувство, мелкая и невзрачная — пустышка, которая быстро выветрится из сердца. У Блейк таких оказалось две, и были они словно два каньона, совсем рядом друг с другом, почти касаясь краями.
Первый, очевидно, Адам. Второй... ну, давайте просто скажем, что с этого момента не будет более преданного поклонника хиромантии, чем я. Любовь действительно делает всех нас идиотами, да?..
— А давай куда-нибудь сходим, Блейк? — ляпнул я прежде, чем успел прикусить язык. Пальчики дрогнули в моих ладонях, и я торопливо продолжил: — Когда мы разберемся с собранием, я имею ввиду. Можем сходить на набережную, там, говорят, красивые... виды.
"Которые я не увижу"
— Или парк...
"Который так и останется для меня чернотой, потому что в деревьях и траве нет металла"
— Или ресторан какой...
"В который фавна еще могут и не пустить"
— Забудь, — вздохнул я. Отпустив ее, я попытался было встать и уйти, но Блейк удержала.
— Подожди, — прошептала она. — Нет, не "забудь". Я... я не могу, Ахиллес.
"О, зашибись, ты все-таки заставил ее это сказать"
Не то, чтобы я не понимал. Я точно не был тонок в том, как цеплялся за нее все эти недели и, если она чувствовала хоть что-то похожее, то уже как-то дала бы об этом знать. Она позволяла, но никогда не делала шага навстречу, была рядом каждый раз, когда мне была нужна помощь, но уходила сразу же, как только это переставало быть необходимым.
Я все понимал, но... оказывается, я действительно надеялся. Оказывается, пока не прозвучало "нет", я мог обманывать себя, убеждая себя, что это я трус, которому духу не хватает признаться, и дело вовсе не в том, что меня просто-напросто не любят, без особых причин.
Блейк подалась вперед, протянула руку к лицу, но я почти рефлекторно отдернулся, и она застыла, сгорбившись и уронив ладонь на колени.
— Пожалуйста, только не думай, что дело в тебе, — взмолилась она. — Даже не смей думать, что дело в слепоте, или любой другой глупости, которая может прийти тебе в голову. Ты замечательный. Ты один из лучших людей, каких я только знала.
— Тогда в чем?
Я хотел сказать это спокойно, я честно старался, но ни черта у меня не получилось — это звучало так же, как я себя чувствовал: как открытое обвинение, обиженно и зло.
Блейк сглотнула, ее уши беспокойно задергались. Она вновь потянулась ко мне, и на этот раз я заставил себя остаться на месте. Встав передо мной на колени, она прижалась к повязке лбом, торопливо зашептала:
— Мои отношения с Адамом начались как исполнение мечты, а закончились кошмаром. Год я наблюдала, как самый важный человек в моей жизни убивает в себе все, из-за чего я в него влюбилась. Чтобы уйти от Адама, мне потребовались все мои силы и мужество и даже сейчас часть меня до сих пор его любит, несмотря ни на что. Я просто не готова, Ахиллес. Меня тошнит при одной мысли, и не из-за тебя, а потому что мне очень-очень страшно. Я не могу дать тебе то, что ты хочешь, потому что сейчас у меня этого просто нет.
Вся моя злость моментально растворилась, стоило мне только услышать этот сбивчивый, слабый голос, неприкрытую мольбу и отчаянную жажду, чтобы ее поняли. Я обнял ее за плечи и притянул к себе, чуть привстал, оттолкнувшись от стены, прижимая ее голову к груди.
— О Близнецы, Блейк... я не знал. Ты никогда...
Единственный раз, когда я видел ее в таком состоянии — та ночь на крыше администрации порта, ночь, изменившая все: мою жизнь и жизнь Блейк. Она сделала свой выбор там, и с тех пор шла по выбранному пути, не позволяя никому и ничему остановить себя. И только сейчас я понял — она сделала выбор не тогда: Блейк делала его каждый день, вставая с кровати и он не становился проще со временем.
— Это очень личное, Ахиллес, — прошептала она.
Футболка, к которой она прижалась лицом, пропиталась влагой, но я не услышал ни звука.
Сколько таких беззвучных слез она пролила, пока я не видел? Пока я был слеп, в самом буквальном смысле? Может быть, они лились даже когда я находился с ней в одной комнате или когда касался ее, тянулся к ее теплу, мечтал о губах и гладил волосы.
— И я не хотела тебе говорить, ты и так едва справлялся... Я не хотела делать еще хуже, чем есть и не хочу делать этого сейчас, но я должна. Прости, что молчала раньше. Прости, что говорю сейчас. Я не могу.
Я сжал ее крепче и выдохнул в пахнущие дымом и сладким дурманом волосы:
— Глупая. Это всего лишь значит, что мне нужно немного подождать. Ты была со мной в худшие дни моей жизни, ты единственная, кто действительно понимает меня и то, что и почему я делаю. Ты будешь стоить каждого дня, каждого месяца и каждого года ожидания, Блейк.
Прерывисто вздохнув, девушка вытерла слезы о мою футболку и уперлась ладошками в грудь, заставив меня с неохотой отпустить сводящее с ума гибкое тело.
— Может быть, когда все это кончится... — прошептала Блейк, коснувшись ладонью моей щеки. — Мне нужно поставить точку. Пока Адам жив — я не смогу двигаться дальше: его тень всегда будет стоять за моим плечом и определять мою жизнь. Я... — она сглотнула, но почти сразу решительно продолжила: — Я обещаю, Ахиллес — как только его не станет, я дам нам шанс.
Вывернув голову, я осторожно, в любой момент готовый к тому, что она отшатнется, поцеловал ее ладонь — соленую и кислую от не до конца вытертой оружейной смазки.
— Это все, что мне нужно.
Она не отдернулась, и я целовал снова и снова: тонкие пальчики, твердые мозоли от меча, нежное запястье, изгрызенные ноготки...
— У меня теперь самая мощная мотивация на свете, — выдохнул я, заставив себя остановиться.
"Близнецы, я веду себя, как одержимый..."
— Лучшая девушка на свете будет моей наградой. Победа неизбежна.
— Да, об этом... — неловко сказала Блейк, аккуратно забирая у меня свою ладонь и никак не показав, что заметила, как я пытался ее удержать. — У меня будет к тебе... не совсем обычная просьба.
— Все, что пожелаешь, — тут же ответил я.
Блейк отодвинулась еще чуть дальше. Это было почти физически больно, тянущее чувство потери, когда я перестал чувствовать ее тепло у своего лица и ослаб этот сладкий запах дыма и дурмана.
— Завтра мы, возможно, впервые с... того дня, встретимся с сукой в костюме. Завтра мы, возможно, будем сражаться с ними и, возможно, победим. И я прошу тебя, когда придет час, когда ты будешь стоять, а они, с пустой аурой, у твоих ног... если у тебя будет возможность выбирать, если будет шанс... позволь мне убить их вместо тебя.
Я вздрогнул, сжал кулаки, но ничего не сказал.
Полтора года назад, когда я впервые надел на себя рогатую маску, то принял решение — я не буду отнимать жизнь. Тогда я скорее чувствовал, что это правильно, но не очень понимал почему. Прошли месяцы, я увидел на грязных кривых улочках Черного моря с разбитыми фонарями и решетками на окнах рассыпающихся от старости домов столько Зла, сколько не думал, что вообще существует в мире. Я встретился с Адамом Торусом и заглянул в его зеленые глаза, и увидел в них свое отражение.
В ту ночь я повторил свое старое обещание. Я решил, что должна быть черта, которую я не переступлю и принципы, которые не нарушу. Не потому, что некоторые из этих ублюдков не заслужили смерти, а потому, что боялся, что мне может понравиться, так же, как мне нравилось причинять им боль.
В ту ночь, когда Дьявол вернулся на улицу, в том притоне, в который бандиты превратили заброшенную школу, я стоял над избитыми и сломанными телами и определял меру их наказания. Я опустился на корточки перед скулящим от боли и страха Жирдяем, коснулся кончиками пальцев зажмуренных век. Я вспомнил суку, которая ослепила меня, ее змеиную предвкушающую улыбку, полные почти сексуального возбуждения движения языка, облизавшего тонкие губы, злое торжество в хищных золотых глазах. Мои пальцы дрожали — мне так хотелось причинить им ту же боль, дать им познать то же отчаяние и голос совести в моей голове, твердящий, что слепота для мелких преступников была уже слишком, был намного тише, чем другой: рычащий, беснующийся голос ненависти, которой не нужны были никакие причины.
В ту ночь я ушел, ограничившись лишь раздробленным в труху указательным пальцем на обеих руках у каждого — тем, которым обычно нажимали на спусковой крючок.
Я не знаю, как я удержался. Зато знаю, что в следующий раз этого может не произойти.
Во все последующие ночи мы с Блейк работали вместе и рядом с ней рычащий, брызгающий слюной голос утихал, и я мог его игнорировать, но... что будет, когда передо мной встанут те, кто без всяких сомнений заслужил любую участь, пусть даже много худшую, чем смерть? Когда голос справедливости во мне зазвучит в унисон с голосом мести?
— Почему? — спросил я, пытаясь отвлечься от этих мыслей.
— Меня вырастил Белый Клык. Я знаю много убийц. Я не была единственной, кого Адам забрал из приюта, и не была последней. Я тренировалась вместе с этими людьми, ела из одного котла и сражалась за одно дело. Я видела, как ребята постарше, новички, уходят на задание и возвращаются другими. Убийство всегда оставляет свой след на человеке — большой или маленький, шрам или вечно открытая рана, но сам след есть всегда. Я видела людей, которые пересекали эту черту и возвращались обратно не испачкавшись, и видела тех, кто этого не смог.
