— Ну, до братка тебе ещё далеко! Пока ты — никакой. Вот удар поставим — поглядим.
— Он сделал главный шаг на этом пути, — поддержал капитан, — Перестал быть жертвой. Начал огрызаться. И удар — держит.
Кирилл медленно повернулся к капитану, спрашивая по-русски:
— Слабые — не живут? Рабов никому не жаль?
— Селяви! — пожал плечами капитан.
Кирилл долго смотрел в окно невидящим взглядом, размышляя о чём-то фундаментальном, миропереворачивающем, потом повернулся к полицейскому:
— Капитан, как ты понял, с деньгами у нас очень даже неплохо. Отец даст мне сколько угодно, лишь бы не мешал. Я хотел бы отблагодарить тебя.
— Не за что! — отмахнулся капитан, — Сказал же!
— Есть за что! — поддержал Нарзан, — Хорошие люди сейчас такая редкость, что хочется даже самому себе это радостное событие отметить. С подарком. Отказ будет воспринят оскорблением.
Капитан лишь фыркнул:
— Тоже мне! Выдумали! Любой ваш подарок будет очень превратно понят моими коллегами и начальством. Особенно — ловцами оборотней в погонах.
— А если мы перечислим энную сумму на счёт вашего отделения? — предложил выход из положения Кирилл.
Капитан искренне и весело рассмеялся. И Нарзан, и Кирилл были смущены. Похоже, они слишком долго были за пределами Родины, раз не поняли причин смеха. Человек Нарзана, знавший язык, вставил:
— Проще налом. Безнал 'тут' — такой геморр! И есть ли у них счёт? У ментов-то?
— Нет, кэшем тоже плохо, — покачал головой капитан, — Лишь соблазн. Как капля синтетического героина. И привыкание появиться, и отходняк — заикает. А хомяка — так и вовсе порвёт на куски!
— Нарзан! — Кирилл ткнул в вывеску магазина электроники, — Пошли потом своих ребят с капитаном. Пусть им в каждый кабинет хоть нормальных телефонов купят, ноутбуков и оргтехники. На всех! Чтоб никому хомяк ничего не рвал на куски.
— Растащат по домам! — отмахнулся капитан.
— Умножаем на два! — кивнул Нарзан, ткнув своего поручного, — Запомнил?
В штабе движения было ещё не очень людно. Нарзан ледоколом пёр к главарям организации, раздвигая плечами людей, а за плечами шли ещё двое — вовсе сметая всё со своего пути. За их широкими спинами Кирилла было не видно. Замыкал ромб — капитан.
— Чем обязан? — вежливо улыбнулся глава оргкомитета, потому увидел Кирилла, обронил удивлённо, — Коралл?
— Малыш, знаешь — почему меня прозвали Нарзаном? — процедил сквозь зубы Нарзан, смотря на человека перед ним с уничтожающим презрением. Глава оргкомитета понял, что что-то не то и собрался тупо и позорно — бежать.
— Почему? — спросил Кирилл.
Нарзан ударил главу оргкомитета в бок. Тот изогнулся дугой, побелел и — рухнул.
— Потому что хорошо вывожу камни из почек, — ответил Нарзан, смотря на тело у своих ног, — Процедура — завершена. Я санитаром в армии был.
— Милиция! — завизжали женские голоса.
— Доброе утро, страна! — ворчал капитан, доставая корочки удостоверения, — Сколько лет мы уже полицаи на службе оккупационных сил, а всё одно — милиция!
Последнее слово он крикнул, пародируя женские крики. Влетевшие в штаб два пятнистых омоновца замерли, увидев корочку.
— Никого не выпускать, — велел капитан, — Есть инфа, что ребятки эти под видом своего сборища просто толкали наркоту.
И наклонился к телу.
— Ой! — воскликнул он, доставая из первого же кармана красочный пакетик с особыми леденцами, — Как некрасиво!
А из другого кармана доставая таблетки в прозрачном пакетике.
— А говоришь — 'Сельская Жизнь'! Так ты, дерёвня! — заявил он Нарзану.
И повернулся к толпе:
— Ну, что, господа-товарищи? Сами будем сдавать дурь, или обыскивать будем? Ребята, как вы смотрите на то, чтобы обыск начать с девушек? Дамы же — вперёд!
Омоновцы смотрели сугубо положительно — расплылись в улыбках.
В это время вошёл молодой человек в деловом костюме, подошёл к сморщившемуся капитану.
— Красиво, капитан, — сказал он ему на самое ухо, — Прям — картина маслом! Жаль — закрыть их не получиться, но помурыжить — стоит. Если из твоей пресс-хаты выкрутятся — звони. Мы их ещё помаринуем за разжигание нацвражды и распространение недостоверных сведений, за клевету, репутационный ущерб или ещё что-нибудь подобное придумаем.
Визитка незаметно переместилась с руки в руку. Деловой помахал ручкой и вышел.
Кирилл покачал головой. С треском высыпались из неё шаблоны. Сначала 'русский мужик' оказался не тупым лапотником, ему умозрительные философские парадоксы — житья не давали, 'братки' были не похожи на грозную и ужасную русскую мафию, 'сервис' ужасного 'кэгиби' оказался поразительно ненавязчивым, а способ отворота вездесущим щупальцам 'негосударственных общественных фондов' прост, как пятирублёвка. Кирилл поморщился от досады.
— Болит? — сочувствовал Нарзан.
— Правда всегда приходит в голову ударом маваши, — вздохнул Кирилл.
Пожалуй, впервые за все эти годы взгляд Нарзана на Кирилла был не насмешливым, а — удивлённым.
Памятное мероприятие проходило скучно и до зевоты шаблонно. Школьники и ветераны говорили набившие оскомину слова, съёмочные группы — скучали. Они ждали интересных кадров, сенсаций, неожиданных твистов. Но, всё проходило так же, как и в десятках других городов, как и десятки лет до этого. Пафосный официоз. Скучно, господа! И зачем НОФ собрал их тут? Выкинул столько бабла? Верно говорил задорный Мишка — 'Ну, тупые!'
Кирилл искал глазами два лица. Они должны были возвышаться над толпой, он бы заметил. Но, лиц этого 'русского мужика' и 'белокурой бестии' он так и не нашёл. Зато — криво усмехался, наблюдая за мучающимися от скуки группами людей с надписями 'press' на спинах. Вспомнив слово того 'делового' — 'пресс-хата', ещё шире улыбнулся. На него зашикали вокруг.
Верно! Скорбная же дата! Не комильфо тут радоваться и улыбаться. Тем более — с такой протокольной рожей. Хулиганской рожей — под глазами синяки, нос распух, в пластыре, в ноздрях — вата, губа разбита и опухла.
Не надо улыбаться. Время почтить подвиг 'красного' солдата и командира, выразить им слова уважения. Слов таких было произнесено много. Не было только лишних слов, а ведь именно таких, лишних слов — ждали съёмочные группы.
Кирилл тоже подошёл к микрофону, вынул его из захвата, развернулся к людям спиной, сделал шаг — провод натянулся, встал на одно колено перед языками почти прозрачного газового пламени Вечного Огня.
— Я думаю, что имею право сказать от лица тех молодых русских людей, которые сейчас живут на чужбине в силу разных причин. Спасибо вам, бойцы и командиры армии-освободительницы! За этот мир. За то, какой он есть и каким не стал, благодаря вам! За ту свободу, которой мы — не осознаём, не видим, как воздух вокруг, которым дышим. Мы — свободны. И это — ваша заслуга. Ваша! И тех ваших потомков, что сейчас — на посту! Спасибо вам — за наше право не чувствовать своей свободы, а — дышать ею, за право заблуждаться, за право ошибаться, за право быть слабыми, беззащитными, мечтательными безумцами, влюблёнными в жизнь и любящими своих любимых, своих родителей и детей. За право жить там и так, как нам захотелось! Жить, любить и беззаботно порхать по миру, как птицы, а не выгрызать себе зубами и кулаками завтрашний день и сегодняшний ужин своим детям! Спасибо Вам!
Глава 17.
Жиром как Жиром — 'Трое в машине, не считая детей'.
— Здравствуйте, Александр Сергеевич!
— Ага, вашими молитвами. Не дождётесь! Я ещё посмотрю в глаза моим судьям!
'Казённые' пропустили эти слова мимо ушей. Сели.
— Вы почти год бессистемно мотались по стране — почему? Путали следы? Чувствовали слежку?
— Нет, конечно! — отмахнулся Бабуин, — Мы уповались свободой! Упивались ею! Вставали утром, радовались друг другу и свету утра. Никуда не спешили. Потом понимали — нам тут — надоело! Куда ехать если всё одно куда ехать? Обязанность выбора направления ложилась произвольно на Коляна или Дашку.
— Почему именно на них? — опять спрашивает майор, будто не помнит прошлого ответа Бабуина.
— Потому как — не на нас с Маринкой. У нас с ней, при попытке решить, куда ехать — включалось прагматическое соображение. В случае Маринки — жуткая смесь превратной женской логики, перемноженной на математический склад ума и импульсивную плавающую запятую в извилинах. Магия момента — разрушалась. Мы же не могли с ней так вот просто — 'туда'! Начинали думать, взвешивать все 'за' и 'против', скрывать от самих себя, что выбор — обдуманный, взвешенный. Нах! Колян — блаженный! С этим миром — никак не связан. Дашка — ребёнок. У неё нет никаких географических привязок, пространственное её мышление не вышло на такой уровень. Их выбор был — оптимальным. Случайным. Туда!
— Почему — случайность? Почему именно — бессмысленный выбор?
— Потому как — вот уже где, поперёк горла у меня этот компьютерный способ существования! Иллюзия осмысленности выбора, иллюзия расчёта и контроля собственной жизни. Вот уже где! На волю случая! Как Бог пошлёт!
— Ты же не веришь в Бога, — усмехнулся майор.
— Дурак что ли? — изумился Бабуин, — Как можно в Него не верить? Я не состою ни в одной из сект, о-о, пардон, ни в одной из концессий. Это вовсе не значит, что не верую. Но, каждый же волен заблуждаться так, как хочет? И я волен отказаться от насилия ко мне! Терпеть не могу, когда меня загоняют силой в чужие заблуждения. Колян, вон, говорит, что богов — лично знает. Верит ли он? Верующий ли он? А-а? Прикинь — не верит! Точно знает! Не верующий, а — точно знающий! Вот если говорить языком этих верующих, то свой выбор мы вложили в руки высших сил. И — не прогадали.
— Думаешь?
— Если ты ничего не потерял — выиграл ли ты, проиграл ли? Точно — не прогадал. Дети махнут рукой — туда! Туда и едем. Если есть дорога. Нет дороги — едем примерно в том направлении. Попутчиков прихватываем.
— Кстати — зачем?
— А чтобы не скучно было, — пожал плечами Бабуин, — Это, знаешь ли — забавно. Одна голова — хорошо, а всё познаётся в сравнении. Пока мой 'сферический конь' томился только в моей голове, был он — чахлым и маленьким. А как стал я о нём рассказывать людям, выводил его погулять по чужим головам, пастись на травах их мыслей и идей — расти стал мой конёк, крепнуть, шириться! Во все стороны. Расцветить стал.
Бабуин улыбался. По хитрым глазам на лице отбитого отморозка нельзя было понять — издевается он или просто ему приятно вспомнить?
— Ну, и кроме этого, оказалось, что 'конь' — хороший маркер, — продолжил Бабуин, — Этакий детектор человека. Некоторым рассказываешь... Там даже до конца не требовалось излагать. Как были рыбьи глаза, так и остались они бараньими. Скучные люди. Нет, они не плохие. Не глупые. И это даже хорошо, наверное, что их подобная блажь не трогает. Для многих хорошо. Прежде всего — для них самих. Для властей хорошо. Для стабильности и управляемости. Толпо-элитарной модели. Потому как такому рыбеглазому ведь всё равно — что за власть над ним. Моя хата с краю — ничего не знаю! Крайнюю хату, кстати — первой обносят. Потому как нормальный человек недолго остаётся крайним. Наш дом, когда родители его получали, тоже был крайним. Мы — как все. Обычные. Дома вокруг пристраивались, пристройками обрастали. Улица выросла. Такая же кривая, как бык на ходу конденсат слил. А у этих — всегда крайняя.
Бабуин пожал плечами, будто продолжая спор сам с собой:
— Не, они неплохие. И даже не ссутся, вроде и не глухие. Хотя... посыкивают и к чужому горю — глухи. Работяги. Особенно если начальник смотрит. Обычно — скряги. Когда все скидываются, у них — то нет с собой, то слишком крупные. Народ их кличет — кулаками. С презрением таким. Тоже — хата с краю. Обносить их первыми и начали в последний общенародный шухер. Не любят у нас таких. Не знаю, может, где и любят? Может где-то они даже — опора трона и столп общества. У нас — не любят. Купит такой вот бюргер себе новый наладонник, идёт, несёт его на вытянутых руках, хвастается нарядной упаковкой и узнаваемым бредовым брендом, радуется! Шлёпает по грязи, идёт через руины собственной страны, перешагивая через тела своих соседей. Вежливо улыбается и кланяется любому представителю властей, любому, какой в данный текущий момент в наличии — менту, полицаю, жандарму или сильнозагорелому солдату из-за океана — ему едино. Лишь бы его лично — не трогали. Принёс домой, включил 'гы-гы' канал, гы-гычет. Новости он не смотрит, политикой демонстративно не интересуется, до обеда совковых газет не читает. Он их вообще не читает. А приди к нему взаймы попросить — мозг высверлит нравоучениями, 'жизни' будет учить. Пожалеешь, что пришёл, дурак! Знаешь ведь — есть, думал, по простоте душевной займёт до получки, а он — гимн нарцисса поёт. И слова все правильные, и сам он такой весь правильный, умный, знающий, умеющий. Профессор. Преображенский. Только вокруг него всё преобразилось — пошлость, разврат, воровство и насилие. И он — такой весь белый и пушистый, на белом коне. К нему дерьмо — не липнет. Его дерьмо — на остальных летит.
Бабуин усмехнулся:
— Вот если сравнить два произведения двух разных авторов примерно об одной и той же эпохе. Про меня, Шарикова, и, ну, к примеру — 'Весёлых ребят' Утёсова. Времена — одни, люди, вроде бы и те же. А — как разные эпохи! Вокруг одних — вечный фестиваль, вокруг них жить стало проще, жить стало веселее, вокруг другого — развал в головах, загаженные подъезды, лагеря, враги народа, злобные палачи в фуражках с наганами, 'питьсот-мильонов-невинно-убиенных' и сборище прочих людишек такого типажа, что тошнит от них. Бормочущих Брометалей, лающихся Шариковых и прочих.
Бабуин покачал головой:
— Так вот, по разлетающимся ошмёткам, и стал их различать. А как таких профессоров увидел, так стал видеть и обратный от них тип людей. Невидимый. Иной раз смотришь — человечек-заморашка-букашка. Чё-то возиться, возиться, копошится, как жук навозный. Неприметный такой. Как у нас был. Дед Ваня. Так его все звали. Маленький, горбатенький такой. И так — маленький, ещё и сутулился так, что думаешь — горб у него, он — ещё меньше кажется. Старичёк-боровичёк. Неприметный. Что-то возиться, крутиться. Никто его не замечает. Пока не умер. Всем миром за гробом шли. Оказалось, что он — не Ваня. Лишь на надгробии все и прочли, что не Ваня он — ни разу! Сильно уважать его стали. Уже без него. Потому как без него улицы стали стремительно травой и мусором зарастать, вода стала на дороге стоять, асфальт рвать, сточные канавы перестали работать, дети стали о битое стекло резаться, тропки стали скользкими, почему-то угольной золой перестали сами себя посыпать. Домашняя скотина стала бесследно исчезать. Некому стало её обратно во двор приводить. Сам 'дед Ваня' — неприметный, а мир вокруг него — светлеет. А подобные Преображенскому? Сам профессор, конечно — красавчик! Прям — загляденье! А вокруг — мрак! Туши свет! Он, на этом фоне — ещё наряднее! Наполеон на коне! Да?
И смотрит с видом деревенского мудрилы:
— Или современные аналоги. Пендосы. Страна — помойка! Но, есть островки в этой смердящей свалке, где у каждого — фанерный дом-курятник на сто квадратов, гараж на две машины, соответственно — две машины-погремушки, бассейн и барбекю во дворе. Газон поливаемый перед домом. Всё — в кредит. Потому — по струнке ходят. Потёмкинская деревня. Все вежливые, улыбаются друг другу приклеенными улыбками, чистенькие, опрятные. В этом квартале. Обнесенном забором с КПП. А за колючей проволокой — течёт река зомби. Бездомные, не выплатившие кредит, нелегалы, деклассированные элементы, нерыночные отбросы, выкинутые на обочину, мусорные. Им отказали в человеческом обращении, с ними обошлись как с вещью, как с котёнком — надоело — выбросил. Просрочил ссуду — пшёлнах! Почему удивление вызывает факт потери ими человеческого облика? И ещё один загиб — то, что они потеряли человечность — их, лично их, персональная вина. Да? Ни государство, ни это возносимое в грёзах недоумков пендосское общество потребления — не в ответе за океан мусорных людских судеб.
