— Ну что вы, матушка, я никогда не посмел бы выставлять вам условия.
— Полно вам, говорите.
— Если бы вы через верных вам людей поддержали в риксдаге проект обмена Риги на Корелу и Новгород, я был бы вам чрезвычайно обязан.
— Вы полагаете мою поддержку необходимой?
— Я был бы рад любой поддержке. Меня поджимает время.
— Вы хотите уладить все дела, пока нет канцлера?
— Да, я не хотел бы участия Оксеншерны, но дело не только в этом. Мое положение в Москве тоже не самое лучшее. Сейчас, после взятия Смоленска, оно, конечно, упрочилось. Но в победоносных войнах есть и свой минус: мои новые подданные вполне могут потребовать, чтобы я решил новгородский вопрос так же, как и смоленский.
— Потребовать — у царя?..
— Мне ли вам объяснять, что власть монархов не бывает абсолютной. Всегда есть обстоятельства, которые невозможно игнорировать.
— Хорошо, хотя мои возможности ограниченны, я поддержу вас.
— О большем я не смею и просить.
— Что вы намерены делать, когда уладите вопрос с обменом?
— Заберу Катарину и сына и отправлюсь в Москву. После военного и дипломатического успеха наличие жены и наследника укрепит положение новой династии совершенно.
— Новой династии... — повторила королева, будто пробуя эти слова на вкус.
— Господь не позволил стать царем вашему сыну, но в любом случае моим наследником будет племянник Густава Адольфа и ваш внук.
— Полно, Иоганн, я не виню вас в произошедшем. На все воля божья.
— Аминь.
Выйдя из покоев королевы, я поежился, как с мороза. Разговор с тещей дался мне совсем не просто, и я почувствовал себя немного усталым. Однако мои испытания еще не закончились, перед выходом меня дожидался адъютант короля.
— Его величество изволит пригласить ваше величество для беседы, — торжественно провозгласил посланник.
— Его величество изволит мое величество, — проговорил я, хмыкнув, — да вы просто Цицерон, друг мой! Ладно, показывайте дорогу; кстати, как вас зовут?
— Николас, ваше величество, Николас Спаре.
— Спаре, вы, верно, родственник новгородскому губернатору?
— Весьма дальний, ваше величество, я из другой ветви нашего рода.
— Понятно... не знал, что ваш род так велик.
— Он вовсе не велик. В нашей ветви я последний, как и господин губернатор в своей.
— Но у него вроде как были дети?
— Да, две дочери, Аврора и Кристина.
— Я помню только Аврору.
— Неудивительно: моя кузина Кристина еще совсем малышка. Они сейчас в Новгороде вместе с господином Спаре.
— Он взял с собой семью?
— Не всю, кузина Аврора сейчас при дворе, а вот госпожу Ульрику с малышкой дядюшка взял с собой. Ну вот, мы уже пришли.
— Благодарю вас, друг мой.
Когда я вошел, Густав Адольф стоял у окна, делая вид, что любуется окружающим пейзажем.
— Наконец-то! — воскликнул король, обернувшись. — Что королева-мать хотела от тебя?
— Ее величество захотела вспомнить прежние времена, когда мы с вами были еще молодыми и беззаботными принцами.
— Ты серьезно?
— Более чем.
Король отошел было от окна, но потом передумал и, подвинув кресло к портьере, сел в него. Ему явно было не по себе, и он определенно нервничал.
— Странно, я думал, что она захочет обсудить с тобой...
— Твое намерение жениться на графине Браге?
— Ты уже знаешь.
— Тоже мне секрет, — пожал я плечами и, отвернувшись от короля, громко спросил: — Эбба, вам не дует от окна? Ну-ну, не прячьтесь, что за ребячество, право.
— Как ты догадался?
— Густав, умоляю тебя... твое нежелание уходить от портьеры и ее шевеление в безветренную погоду... не бог весть какая задача.
— Ты всегда был наблюдателен, — подтвердил король, подав руку графине и помогая ей сесть.
— Так о чем с вами говорила ее величество? — улыбнувшись, спросила Эбба. — Я почему-то уверена, что воспоминаниями о былых временах дело не ограничилось.
— Все дело в том, милая графиня, что однажды королева-мать уже имела со мной разговор о вас с Густавом. Это случилось, когда она узнала, что у вас роман с ним, а не со мной, как полагали все придворные.
— Придворные до сих пор уверены, что король Густав отбил меня у герцога-странника, — мягко улыбнулась девушка.
— Даже так?
— Не ожидал? — спросил король, взяв свою возлюбленную за руку и приложившись к ней губами.
— Ты же знаешь, что меня никогда не было в сердце Эббы.
— Вы так говорите, будто сожалеете об этом, — не упустила случая пококетничать графиня.
— Сожалею? Нет, мне довольно вашей дружбы, которой я дорожу ничуть не менее, чем дружбой короля.
— Мы знаем это, — пылко произнес Густав, — и очень благодарны тебе за все, что ты сделал для нас тогда. Но, увы, кажется, трудные времена никогда для нас не закончатся. Скажи нам, чего хочет королева?
— Прости, Густав, но совершенно не важно, что хочет королева, чего хочешь ты или я. Мы с тобой не принадлежим себе, и ты знаешь это. Из Эббы получилась бы прекрасная королева, но подумай, прежде чем на что-то решиться: примут ли ее в этом качестве твои подданные?
— Мой народ любит меня!
— Нет, друг мой, тебя любит Эбба, тебя любит твоя мать, каждая по-своему, конечно. Что касается твоего народа, то он ждет от тебя мудрого и справедливого правления. Кроме того, мнение народа никому, кроме тебя, не интересно. А вот нобили будут считать Эббу выскочкой и, как только им представится возможность, отыграются на ней и ваших детях.
— Детях?
— Да, черт возьми, от таких отношений бывают дети! И ты уже не мальчик, Густав, и должен понимать это.
— Я понимаю...
— Разве? Ты готов, что им будут тыкать в лицо происхождением матери? Или ты думаешь, что Сигизмунд и его отродье не воспользуются этим, чтобы оспорить их права на престол? Видит бог, Густав, я поддержу любое твое решение, и если понадобится — не только словом, но и военной силой. Но решать придется тебе самому.
— Боже, почему все так, — графиня закрыла лицо руками, — почему мы не можем быть просто счастливы?
— Простите, Эбба, я не хотел вас расстроить.
— Вы ни в чем не виноваты, ваше величество! Вы действительно наш друг и честно сказали нам всю правду в глаза. Но что же делать?
— Скажите мне, это предположение, что я сделал о возможных детях... это ведь всего лишь предположение?
— Что? О нет, я не беременна.
— Следовательно, никакой необходимости спешить нет!
— О чем ты?
— Ну, если никакой спешки нет, то нет и необходимости пороть горячку. Если вы будете хоть немного соблюдать приличия, то королева-мать со временем несколько успокоится. Особенно если ты, Густав, не будешь более испрашивать у нее разрешение на брак. Это, кстати, вообще плохая идея. Ты король, и если полагаешь что-то необходимым и правильным, то делаешь то, что должно. Пройдет немного времени, твоя власть укрепится. Ты ведь сейчас проводишь военную реформу, не так ли?
— Да, именно так.
— Прекрасно — когда у тебя будет сильная и, самое главное, победоносная армия, ты сможешь сделать все что захочешь, ни на кого не оглядываясь.
После моих слов лица короля и Эббы немного посветлели, и я, решив, что влюбленным есть о чем поговорить, откланялся. Выйдя из королевского кабинета, я снова наткнулся на Николаса Спаре.
— Друг мой, вы не подскажете, куда запропастились мои спутники?
— Они ожидают ваше величество в малом зале. Прикажете проводить вас?
— Не стоит, я помню, где он находится.
Быстро пройдя дворцовыми коридорами, я попал в зал, где меня ожидала моя свита, и застал прелюбопытную картину. Вокруг рынд и московских дворян собралась группа молодых придворных и развлекала себя тем, что с любезными улыбками говорила им всякие гадости.
— Господа, обратите внимание, какой варварский кинжал у этой бородатой обезьяны, — обратился к хихикающим друзьям один из представителей золотой молодежи, — право, им, наверное, очень хорошо сдирать кожу с бунтующих рабов.
Семен Буйносов, про которого говорил придворный, очевидно, чувствовал неладное, но сдерживался. Придворные шалопаи тем временем, чувствуя свою безнаказанность, перешли на Романова:
— А это чучело, господа, вы только на него посмотрите: вид, как у теленка в стойле, ей-богу.
— Интересные люди случаются при дворе моего брата Густава, — громко произнес я, оказавшись у них за спиной, — один хорошо разбирается в инструментах палача, другой только что оторвался от загона с телятами.
Представители золотой молодежи, услышав мою речь, в недоумении обернулись ко мне и несколько стушевались.
— Раньше, правда, во дворец Трех корон не пускали ни заплечных дел мастеров, ни скотников, — продолжал я, — но, как видно, наступили новые времена.
— Ваше величество, — начал было один из них, — мы не привыкли, чтобы к нам обращались подобным образом...
— Ты ведь Магнусон, верно? — узнал я его. — Я тебя помню. Это ведь ты задирал моего офицера, когда у меня была свадьба с принцессой Катариной? Ван Дейк, кажется, тогда проколол тебе ляжку или что-то другое? Как я погляжу, с тех пор ты стал осторожнее и задираешь только тех, кто тебя не понимает.
— Что-то случилось, ваше величество? — подошел ко мне с вопросом камергер, как видно обеспокоенный происходящим.
— О, ничего страшного, друг мой. Этим молодым дворянам, как видно, приелись придворные развлечения, и они жаждут попасть на войну. Представляете, они хотят вступить в мою армию волонтерами!
— Магнусон, Тиле и Фридрихсон хотят вступить в ваше войско? — недоверчиво переспросил камергер.
— А что в этом такого? Посмотрите на них, какие бравые парни! Неужели вы думаете, что мой брат Густав Адольф откажет этим храбрецам в такой малости?
Оставив озадаченных придворных, я повернулся к своим спутникам и тихонько скомандовал:
— Вот что, ребята: ноги в руки — и домой, пока никакой напасти не приключилось.
— Государь, — махнув головой, обратился ко мне Семен Буйносов, — мнится мне, что свеи какую-то неподобь говорили!
— И что?
— Невместно спускать!
— Ополоумел... — шепчу, подойдя к нему вплотную, — они на шпагах дерутся, к коим с детства приучены. Был бы Кароль здесь или Ван Дейк — другое дело, а вам не сладить с ними, погибнете только зря.
— Ничто, мне телохранитель твой говорил, что оружие выбирать можно, а раз так, то хрен им, а не шпаги.
— Так то надо, чтобы он тебя вызвал, а не наоборот.
— Делов-то!
Проговорив это, Буйносов вышел вперед и, сняв шапку, поясно поклонился придворным.
— Спасибо вам, бояре, за почет, за ласку, за слова добрые! Не поминайте лихом, ежели чего, а будете у нас на Москве — заходите, встретим хлебом-солью!
Договорив это, князь Семен приосанился, и, хлопнув Магнусона по плечу, как бы ненароком наступил ему на ногу каблуком. Припомнив, как звонко цокали каблуки Семки по брусчатке стокгольмских улиц, я с сочувствием посмотрел на вытянувшееся лицо шведа.
— Ой, неловко как получилось, — сокрушенно вздохнул Буйносов, — ты это, боярин, не серчай! Я ненароком.
— Что себе позволяет ваш московит?.. — возмущенно прошипел швед.
— Он приносит вам свои глубочайшие извинения, мой друг: впрочем, если вам их недостаточно...
— Извинения... вы что, издеваетесь?
В этот момент стоявший до сих пор спокойно Романов вышел вперед и оценивающе посмотрел на башмаки остальных придворных. Те, как по команде, дружно сделали шаг назад.
— Господин Магнусон, если вам недостаточно извинений князя, то вы всегда можете прислать ему секундантов.
— Непременно, ваше величество, мои секунданты сообщат о длине моей шпаги.
— С какой стати, милейший? Это вы вызвали его, так что выбор оружия за ним. Хотя если вы передумали, то...
— Ничего я не передумал! Мне все равно, на чем драться с вашим варваром!
— Полегче с "варваром", а то ведь не доживете до дуэли, чего доброго...
Вернувшись домой, я, не говоря своим спутникам ни слова, потащил Буйносова за собой во двор. Тем временем прочие дворяне, как видно расспросив их о том, что приключилось во дворце, гурьбой двинулись за нами.
— Ну что, Семен, покажи, как саблей владеешь, — хмуро проговорил я, скидывая на руки слуг шапку, ферязь и зипун.
Рында, не прекословя, вытащил саблю из ножен и с сомнением посмотрел на меня.
— Пораню ведь, государь... — промолвил он с робостью в голосе.
— Посмотрим; ну, нападай, чего мнешься, ровно девка перед сеновалом?
Вздохнув, князь взмахнул саблей и попытался атаковать. Но, очевидно, и впрямь боясь меня поранить, делал это крайне осторожно и оттого неуклюже. Впрочем, после того как я дважды с легкостью отбил его атаки, немного оживился и начал махать саблей по-настоящему. Похоже, парень учился делу сабельной рубки всерьез, да к тому же был довольно ловок, но вот школы ему явно не хватало. Тут надо бы сказать, что я и сам далеко не фейхтместер. Учителя у принца в свое время были, конечно, неплохие, но мастером шпаги ни он, ни я так и не стали. Незабвенный капрал Шмульке учил меня больше конному бою, к тому же оружие рейтара — пистолет. Я все это прекрасно понимаю, а потому всегда стараюсь решить дело огнестрелом, кроме тех случаев, когда, что называется, кровь ударяет в голову. Ну или другая жидкость.
В общем, мой вердикт был таков: на шпагах, равно как и саблях, моему человеку сражаться не стоит. Все-таки искусство индивидуального поединка на Руси-матушке не слишком развито. Поляки недаром частенько пренебрежительно отзываются о состоянии фехтования в Москве, что, впрочем, не мешает им время от времени быть битыми русскими ратниками в реальных боях. Обучение же шведских дворян заточено как раз на индивидуальный поединок, один на один.
На чем еще можно драться? В принципе, на всем. Какого-то единого дуэльного кодекса еще не выдумали, просто шпаги привычнее и всегда под рукой. Можно попробовать двуручные мечи, благо я по привычке таскаю с собой свой ратсверт[61]. Можно на боевых секирах, потомкам викингов должно понравиться. Кстати, а почему бы не на бердышах? Уж вряд ли Магнусона всерьез учили драться глефой.
— На конях надо, — тихо говорит мне Романов, видя, что я задумался.
— Чего?
— На конях драться. Конному саблей способнее.
— Ты что, Миша, начитался романов рыцарских? — Хотя о чем это я, где бы он мог... Впрочем, мысль-то недурна. На конях и с пистолетами! На ходу все одно во всадника попасть трудно, все же не пехотная терция.
— Надежа-государь, — отвлекает меня от раздумий уже Буйносов, — спасибо тебе, что о жизни моей печешься, а только дозволь, я сам все решу. Поединок так поединок, тут суд Божий.
— Какой еще суд Божий? В Москве на Божьем суде вы бы за себя заместителя выставили.
— Отродясь не бывало такого в нашем роду. Мы, князья Буйносовы, за себя завсегда сами бились!
— Эва как... Все же не дело ты задумал, Семен: что я твоим батюшке с матушкой скажу, если что не так выйдет?
— Скажи, государь, что сын их ни своей родовой чести не уронил, ни царства твоего. А в животе или смерти один токмо Господь волен.
