Этьен обвил руками шею Микаэля, уже не сдерживая рыданий. Тайный жар вырвался наружу, но после горького расставания и холодной бессонной ночи то, что еще вчера стало бы грозовой томительной радостью, сегодня вызывало лишь отчаяние, комком подступающее к горлу. К счастью, спешить было некуда, поэтому можно было просто вволю поплакать.
— Как девчонка, честное слово, — библиотекарь вытер глаза и улыбнулся так, как улыбаются обычно поэты и безумцы. — Человек рождается и умирает — в слезах. Боюсь, я пока сам не очень понял, что со мной случилось — первое или второе. Есть вещи, которые о себе лучше не знать, наверное — крепче спать будешь... Ладно, пойдем в лагерь, костер и горячий травяной отвар сейчас очень к месту будут, да и Сей, бедолага, нас заждался... — Этьен завозился в объятиях травника, пытаясь подняться на ноги. Микаэль лишь крепче сжал руки, пресекая попытки монаха встать. Сильнее откинулся, опираясь на шершавую кору ствола и почти что укладывая Этьена на себя. Снова шепот в самое ушко:
— И куда ты собрался? Лихорадка еще не прошла... Грейся пока. Посидим так еще немножко. А сны сладкие... они у тебя и без слез будут.
Травник искоса наблюдал за Этьеном, не переставая ладонями гладить того по спине. Светлый такой, теплый... Столь несчастный в один момент — а потом улыбающийся... Микаэль немножко наклонил голову, вдыхая тот теплый и свежий запах, которым пах Этьен, а затем осторожно слизнул не успевшую еще высохнуть слезинку с его щеки.
Насчет лихорадки Микаэль был прав — библиотекаря все еще знобило. Всплеск отчаяния прошел, забрав с собой остатки сил, и Этьен безвольной куклой обмяк в руках травника.
Выдох прямо у виска... Бабочками поцелуев спуститься вниз и языком, уже более сильно и откровенно — провести по скуле. Так легко... Так бездумно... Так приятно...
Одной рукой продолжая удерживать Этьена за талию, второй Микаэль чуть разворошил тот куль из плащей, в который он укутал библиотекаря. Прохладными пальцами огладил позвонки на шее, легонько надавливая и расслабляя затвердевшие мышцы. А потом поцеловал — в шею, под подбородком, чуть прикусывая нежную кожу... и снова, на выдохе, спросил:
— Так — лучше?
— Лучше?.. — голос Этьена был тихим и безжизненным. Ресницы слиплись от недавних слез, глаза смотрели в одну точку. Он не сопротивлялся ласкам и не подавался им навстречу, лишь легонько вздрагивал от каждого прикосновения.
— Значит, нет...
Микаэль задумчиво рассматривал вдруг словно переставшего лучиться светом юношу. Грустный, безразличный... Лишь дрожит на каждое касание. А это — плохо. Травник, решаясь, достаточно жестко сжал пальцы на его подбородке, приподнимая голову и целуя — неласково, сильно, языком раскрывая юноше губы и толкаясь в рот. Держал крепко, не позволяя отстраниться, и отпустил лишь тогда, когда Этьену совсем уже дышать было нечем.
Этьен дернулся, ловя ртом воздух, закашлялся. Посмотрел на Микаэля уже вполне осмысленным взглядом: поцелуй подействовал на него не хуже ковша ледяной воды или хорошей пощечины, чего травник, по всей вероятности, и добивался.
— Эй, Микаэль... стой-стой, мы так не договаривались! Все, я согрелся уже... и если ты хотел, чтоб мне стало стыдно, то это тоже. Может, поможешь встать? Мне уже лучше... вроде бы.
— А мне так не кажется.
Микаэль, так и не убрав руку с лица Этьена, нажал ему на затылок другой рукой, притягивая к себе и опять целуя, теперь иначе. Руки держали крепко, не позволяя дергать головой, а сам монах был закутан в плащи, что тоже не давало ему возможности вырваться. А вот целовал травник нежно. Сначала осторожно лаская губы Этьена, проводя по стиснутым губам языком, а потом — собирая в охапку мягкие волосы юноши и чуть оттягивая назад, так чтоб едва-едва касаться в поцелуе губ Этьена... И выдохом:
— Мы и не договариваемся. Мы просто делаем.
— И что же мы, по-твоему, делаем сейчас, брат Микаэль? — с грустной улыбкой спросил библиотекарь, упираясь ладонями в грудь травника, но не отталкивая его. Губы Микаэля были мягкими и сладкими, как малина, но где-то под языком по-прежнему горчило.
— Лучше мне от этого вряд ли станет, но раз тебе так хочется... — прикрыв глаза, Этьен ответил нежностью на нежность. Ни страсти, ни отчаяния не было в этом поцелуе — только тихая ласка с солоноватым привкусом печали.
Микаэль разорвал поцелуй, слегка отстраняясь, начал осторожно разматывать плащи, в которые был укутан Этьен. Просунул руку за ворот рубахи, оглаживая плечи... Чуть надавил на позвонки у основания шеи, расслабляя...
— А что тебе хочется делать?
Поцелуй в шею, легонько сжать зубами нежную кожу — так, чтоб юноша откинул голову и позволил вылизывать себя. Медленно, сладко, ощущая, как бьется голубая жилка, что тянется с виска... Микаэль поймал себя на мысли, что ему это безумно нравится... И если раньше это была провокация, чтоб вывести Этьена из состояния печали и тоски, не давая возможности яду повлиять на организм, то теперь — просто хотелось вот так вот касаться...
— Этьен... Что-то я увлекся...
Травник замер, тыкаясь в ямку за ухом, опаляя кожу горячим дыханием.
От влажного языка на горле, от чужого дыхания по телу разливались слабость и сладость. По ладони пушистой кисточкой скользнул кончик одной из кос Микаэля, и Этьен, не задумываясь, поймал его. Искренняя ласка травника была легкой и светлой, как нежаркий июньский вечер, негой для тела и лекарством для души — и бессмысленно было бы спрашивать того о причинах. Птиц не спрашивают, почему они поют по утрам, и не спрашивают жасмин, отчего он пахнет...
— Чего я хочу? — "Невозможного. Не перевести часы назад, не остановить вращения колеса, не заставить солнце вернуться за горизонт — на том построен наш мир". — Бури. Чтобы ветер в лицо, и волны, и соленые брызги... — ладони юноши сжались в кулаки, а в глазах загорелся лихорадочный огонь. — Чтобы руль рвался из рук и небо с водою поменялись местами. Чтобы сражаться и победить или погибнуть. Из меня паршивый мореход, но... один мой знакомый когда-то сказал, что штиль иногда вынести труднее, чем самый сильный шторм. Кажется, теперь я его понимаю.
— Бури хочешь?
Микаэль завороженно смотрел в горящие глаза Этьена. Таким он еще тихоню и скромника библиотекаря не видел. Сколько же страстей скрывается в его душе? Казалось, что солнце вдруг спряталось за тучами и день действительно померк, словно замолк, дыхание затаил в ожидании бури, а в воздухе уже разносится запах первых холодных дождевых капель, и этими придуманным дождем так одуряюще пахла кожа Этьена... Микаэль не удержался, опять припадая в поцелуе к соленым губам.
— Бури хочешь?
Травник сдернул с юноши оба плаща, бросая на землю, а затем осторожно опуская на них Этьена. Не разжимая рук, снова его поцеловал, в поцелуе продолжая клонить к земле, заставляя откинуться на локти или вообще опуститься на спину. Тонкий, напряженный... Как парус на лодке, что выгибается в угоду ветру, вьется, трепещет... Микаэль гладил библиотекаря по плечам, по рукам, не давая перехватить и удержать себя. Задрал рубаху, вылизывая живот, обводя кругом пупок, и снова ведя по коже вязь поцелуев. А потом отстранился, перекатываясь на бок и легонько целуя юношу в ладонь.
— Будет тебе буря... Только если сам действительно хочешь.
— То есть будем сражаться с тобой как с бурей? — Этьен полулежал, опираясь на локоть, и смотрел на травника с тем же полубезумным выражением лица, с которым недавно говорил о слезах. — Чего хочу? С улыбкою еретика идти по лезвию клинка, в ночном пруду искать звезду, нести как знамя ерунду, словами как мячом играть, в глаза, не пряча глаз, смотреть... Волос кудрявых вьется прядь и вьется винограда плеть... Шуту — играть, жонглеру — врать, еретику — в огне сгорать, ручью — на жернов воду лить, плетется вязь, прядется нить... Запутаю — не разберешь, что правда есть и что есть ложь. Вот так вот, Микаэль! Это все твое зелье виновато! Какие-то жалкие две капли — и все, и нет противоядия, и не вытравить ничем. Зря только кровь свою на меня переводил...
— Что ты!
Микаэль наклонился еще ближе, нависая над Этьеном, заставляя того совсем откинуться на спину.
— Уж поверь мне... Совсем не зря.
Травник смотрел Этьену прямо в глаза — отвечая безумьем на безумье. Улыбнулся, приподнимаясь и оглядывая его всего — растрепанного, с задранной рубахой, солнечно-соленого, трепетного. Такого желанного — себе на диво, до непонятной щемящей тоски, до дрожи в пальцах — ах, лишь бы коснуться. А затем зашептал:
— В тьму укроется солнца золото...
Легкий невесомый поцелуй в подбородок, едва касаясь губами... И лизнув, языком довести влажную дорожку до приоткрытых губ.
— Ветер бросит в глаза песок...
Опять поцелуй — теперь сладкий, долгий, языком лаская язык Этьена, проводя по небу, по деснам...
— Жить желаньями — это дорого...
Микаэль провел ладонью по виску, дальше, задевая ушко и потянув мочку, погладил монаха по волосам, пропуская каштановые пряди сквозь пальцы.
— Пить тебя как кленовый сок...
Травник почти что лег на юношу, удерживая себя над ним на согнутых локтях. Горячим дыханием выводил узоры по его лицу, по шее, по нежной коже на груди — в вороте распахнутой рубахи...
— Этьен... Или говори мне, чтоб я остановился... Или... Я тебя сейчас раздену...
— А ты остановишься, если попрошу? — спокойно спросил Этьен. — У меня ощущение, что я уже что-то такое говорил.
Микаэль был нежный, почти как девушка — как их воображал себе брат библиотекарь, его реальный опыт общения с женским полом был прискорбно мал — и от него пахло душистыми травами. И целовался он потрясающе... то есть не то чтобы Этьену было с чем сравнивать, но все равно. Даже косы у него имелись — мягкие, длинные, светлые...
Так заманчиво было бы утонуть в легкой, светлой, ни к чему не обязывающей ласке, ни о чем не думать и ничего не помнить! Узнать неведомое, ощутить запретное... да и любопытно же, в конце концов! В любой другой день и час Этьен бы точно не удержался... вот только не сегодня, только не сейчас.
— Остановлюсь.
Микаэль уткнулся в распахнутый ворот Этьеновой рубахи, согревая кожу своим дыханием.
— Что-то... мне голову так вскружило... Ты пахнешь одуряюще... и сладкий такой... Золотце...
Травник опять провел языком по коже, не спеша, явно с удовольствием, действительно наслаждаясь вкусом и ощущениями.
— Совсем не нравится?.. Не любопытно?.. Ни капельки не приятно?..
От прикосновений языка к груди и ключицам было тепло и щекотно. И приятно, чего уж там скрывать. Но внутри как будто что-то в толстое сукно завернули, сквозь которое не проникали ни косые утренние лучи, ни солнечные зайчики поцелуев и ласк травника.
— И нравится, и любопытно... Только вот... — Этьен со вздохом коснулся щеки Микаэля, чуть приподнял его подбородок, заглядывая в глаза. Он и сам не знал, какими словами рассказать о том, что происходило с ним сейчас, как объяснить. — Микаэль, вот правда, не здесь и не так. Не знаю, как сказать... такое ощущение, что меня разрезали, вынули все, положили что-то другое и снова зашили. Меня сейчас почти нет... и если я пойду с тобой дальше, то не будет совсем. Прости.
Микаэль повел головой, перехватывая своей рукой удерживающую его руку Этьена, и нежно поцеловал тыльную сторону ладони.
— Не хочешь — значит, не хочешь. Золотце, ты только не переживай. Иногда — оно нужно, чтоб вот так... безучастно... и ничего не хотелось. Как день — серый, дождливый... И радости в нем нет, и радуги не видно... Будет все — но потом... чуть позже.
Травник перекатился на бок и осторожно привлек к себе юношу, просто обнимая и гладя по спине.
— И ты — есть... Просто сегодня — немножко другой, чем вчера. Как ветер — он каждый день новый, не такой... И парус на лодке каждый день поднимается по-новому... Когда — ярким белым треугольником, когда — серой тряпкой, когда — алым сердцем в лучах восхода... И так — это правильно. Так и должно быть.
Микаэль смотрел на Этьена, и мысли напрочь вылетали из головы. Нежность, такая непередаваемая нежность затапливала сердце, что и словами ее передать было нельзя.
— Этьен... А... А доверься мне? На чуть-чуть... Я ничего такого страшного не буду делать... Только понежу тебя немножко.
— Делай, как знаешь, — библиотекарь прикрыл глаза. — Только, Микаэль... в следующий раз не обещай, что остановишься, когда тебя попросят.
— Я попробую сделать так, чтоб ты просил — не останавливаться...
Микаэль легонько-легонько куснул Этьена за мочку, тут же целуя и проводя по уху языком. Потом слегка отстранился и дунул юноше в лицо.
— Глаза открой... Пожалуйста...
Этьен послушно поднял ресницы — чуть золотящиеся на солнце, и во все еще влажных глазах тоже как будто крупинки золота сверкали. Валяться на земле — пусть и на плащах — с задранной рубахой было несколько неуютно. Больше всего ему сейчас хотелось привести в порядок одежду, встать... но он уже понял, что если брату травнику что-то вступило в голову, то это всерьез и надолго.
Микаэль отстранился, садясь, а потом потянул к себе Этьена. Обнял, растирая свои ладони друг о друга у того за спиной, губами осторожно собрал соленые капельки, искрящиеся на солнце золотом, со щек монаха.
— Золотце... Какое же ты чудное золотце... Я видеть тебя хочу! Взгляд твой ловить — на каждое движенье, на каждую ласку...
— А сейчас ты меня что, не видишь? — спросил несколько позабавленный Этьен. Глаза травника светились настолько искренним и незамутненным восторгом, что все слова, которые библиотекарь только-только набрался смелости сказать, застряли у него в горле. Ну как его — такого — оттолкнешь?
— Вот сейчас — вижу. Сейчас вот — чувствую...
Теплые руки Микаэля снова забрались под рубашку монастырского библиотекаря, достаточно сильно растирая спину и бока. Травник проводил ладонями от поясницы вверх, оглаживал плечи, пальцы порхали по позвонкам — растирая их, по кругу, немного придавливая, так, чтоб по телу Этьена разливалось тепло. Затем вновь коснулся поцелуем губ юноши — пока еще легонько, едва дотрагиваясь, больше грея их дыханием и позволяя Этьену самому решать — хочет он поцелуев или нет.
— Так — хорошо?
— Ммм... — поцелуев Этьен хотел. Пронзительная грусть отчасти отпустила его, а с тем, что осталось, он разберется позже, когда останется в одиночестве. А сейчас... а сейчас рядом был Микаэль, его руки, его губы, его травяной запах... светило солнышко, щебетали птички — благодать! Юноша положил ладони на плечи травника, потерся приоткрытыми губами о его губы, издал легкий смешок, когда его нос столкнулся с носом Микаэля. Все, что знал Этьен о поцелуях, уместилось бы на одной странице книги его жизни, да и страницу ту начали писать лишь сегодня — даже чернила еще не высохли.
Когда Этьен сам положил руки ему на плечи, а потом и потянулся губами к его губам, Микаэлю показалось, что его самого отпустило что-то холодное и страшное, что не давало покоя и словно когтями водило возле сердца. Столько всего случилось... Про некоторые моменты Микаэль вообще старался не думать, старательно пряча их поглубже в память. Но все равно, так хотелось не просто согревать, а знать — что вот кому-то он все-таки нужен. Пусть лишь на короткое время — но восторженно, светло, по-настоящему.
