"Что ж, — подумал он, когда Канэ ушёл, или, проще было сказать, ускакал, потому что радость превращала его в совершенного ребёнка. — Теперь обратной дороги нет".
С последствиями принятого решения ему пришлось столкнуться уже через несколько недель — когда в квартал окончательно пришла осень. Прежде на существование Канэ смотрели сквозь пальцы: рождённый от актёра, он и сам становился принадлежащим к тому же сословию, раз уж бросившая его мать не пожелала дать ему своё имя, и выкинуть его из квартала просто так не могли. Однако на него не обращали особого внимания, коль скоро он и сам не желал его привлекать. Теперь всё изменилось.
В один из дней — раннее осеннее утро, когда Миреле вышел в сад полюбоваться золотистой листвой, качающейся в прозрачном, удивительно светлом воздухе, — его навестил гость, которого он совсем не ожидал.
— Что же, Миреле, уже надумал брать себе учеников? — Резкий, насмешливый голос на мгновение вернул его в дни самой ранней юности, когда он дрожал от страха в танцевальном павильоне. — И многому ли, позволь спросить, ты сам научился за эти годы, чтобы, так сказать, открывать собственную школу, передавать свои знания, умения, обучать стилю своей необыкновенной актёрской игры? Тебе ведь есть, чему поучить, конечно же... ты сыграл такое количество главных ролей, попробовал много разных амплуа, поставил множество спектаклей по собственных пьесам, и вообще, ты теперь знаешь о жизни столь многое!
Тонкие губы кривились в саркастической ухмылке. Левой рукой Алайя опирался о трость, которая стала в последние месяцы его постоянной спутницей, правой неопределённо повёл в воздухе, как бы говоря: "В этом месте у меня не остаётся слов, но я чувствую нечто, витающее в осеннем аромате... вероятно, это предчувствие твоих великих свершений на поприще наставника, дорогой Миреле!"
— Кое-что, и в самом деле, знаю, — кивнул головой тот. — По крайней мере, больше, чем раньше. Ни на что другое не претендую.
— Ах, и ещё такая удивительная скромность! — Алайя даже зажмурился от притворного восхищения. — Ваши ученики будут, без сомнения, вас превозносить. Позвольте поклониться вам, как наставник — наставнику... Впрочем, разумеется, я не обладаю и долей вашего таланта по этой части...
И он, закряхтев, склонил голову в поклоне.
Какой-то своей частью Миреле любовался им в этом момент как неподражаемым актёром, который выходит на сцену редко, зато уж если выходит — то так, что ни один из зрителей не остаётся равнодушным.
Однако спектакль — надо думать, в чём-то и болезненный, и приятный для обоих — продлился недолго.
— Если ты и впрямь надумал заботиться о нём, то не лучше ли дать ему достойного учителя? — спросил Алайя резко, глядя на Миреле пронизывающим взглядом.
— Ему не нужен учитель, — покачал головой тот. — Только лишь тот, кто поможет ему не сгореть от собственного огня. Всего остального он добьётся сам.
— Бред!
В этом коротком слове не было вспышки раздражения или гнева — только лишь провозглашение собственных принципов, твёрдых и непоколебимых, как скала.
Миреле поглядел на бывшего наставника так же прямо.
— Хотите забрать его себе?
Но Алайя только поморщился.
— Никогда в жизни.
— Почему? — Миреле продолжал задумчиво смотреть ему в лицо. — Ведь вы же не могли не разглядеть, сколь он талантлив. Можете говорить, что угодно, но я уверен, что вы видели этого с самого начала. Вы очень внимательны и наблюдательны.
Вопреки предположениям, Алайя не стал отрицать его слов.
— Вот поэтому-то он мне и не нужен, — сказал он жёстко. — Зачем мне человек, который стремится вырваться из рамок, который самим своим существованием может подорвать основы того, на что я — и другие, подобные мне — положили жизнь? Свобода хороша лишь в теории, или, может быть, хороша для некоторых, которые рождены летать. А что делать остальным? Нет, Миреле, если ты думаешь, что я допущу, чтобы он что-то здесь изменил, то ты глубоко заблуждаешься. Я не позволю разрушить созданное. Попробуешь сунуться дальше установленных пределов — сожгу. Вас обоих. Я тебя предупредил.
Глаза его горели ровным жестоким пламенем, таким ярко-алым, что осенние краски блёкли на этом фоне — и это была тоже в своём роде красота.
— Я тоже не остановлюсь, — сказал Миреле негромко. — И думаю, вы это прекрасно понимаете.
Алайя прикрыл глаза. Лёгкий прохладный ветер трепал его светлые волосы, сейчас уже казавшиеся седыми, желтеющие листья сыпались сверху на светло-розовое одеяние, расшитое крупным жемчугом.
— Что ж, несколько лет у вас, полагаю, есть, — заметил Алайя равнодушным тоном. — Я вовсе не откажусь от тех денег, которые он принесёт в квартал в первое время.
И, развернувшись, ушёл, постукивая тростью.
Миреле глядел ему вслед, рассеянно поглаживая лепестки "золотого шара", качавшегося на клумбе. Он вовсе не считал такого противника неопасным, а предстоящую ему задачу — простой.
"Даже если я умру... — думал он без особых чувств. — Даже если я умру..."
На дорожке позади него послышались чьи-то лёгкие шаги. Новый гость застал его врасплох — тогда, когда он ещё не успел отойти от предыдущего разговора, во время которого приходилось скрывать свои чувства. И теперь ему пришлось увидеть на лице Миреле то, что тот уже давно никому не показывал — тревогу, усталость, сомнения, страх.
Ихиссе, казалось, был поражён — то ли этими чувствами, хотя Миреле никогда не пытался казаться невозмутимым, то ли тем, что именно ему довелось увидеть их. Он замер, не дойдя нескольких шагов и глядя на него с каким-то странным выражением, как будто внезапно что-то понял, и это стало для него открытием.
Синие волосы его, рассыпавшиеся по плечам искрящимися волнами, казались осколком лета посреди совершенно осеннего уже пейзажа: сад утопал в багрянце и золоте, яркое солнце было далёким и негреющим. Белоснежное одеяние Ихиссе, окаймлённое светло-синей полосой и красиво развевавшееся на ветру, было расшито морскими узорами — ракушками и декоративными карпами, которые напомнили Миреле тех рыб, которых он видел возле павильона Хаалиа.
Он знал, что теперь уже поздно делать вид, будто бы всё хорошо.
Да у него и не было такого желания — в конце концов, они были знакомы так давно... возможно, именно с этим человеком его связывало гораздо больше, чем со всеми прочими.
— Помоги мне, — просто попросил он, протянув к Ихиссе руки.
Тот не сдвинулся с места, переводя взгляд с протянутых к нему ладоней на лицо Миреле и обратно.
— Я... — пробормотал он с каким-то непонятным смущением. — Я за этим и пришёл, вообще-то.
Потом, наконец, шагнул вперёд и, взяв Миреле за обе руки, прижал к груди — чересчур крепко, явно пересиливая себя.
В другое время Миреле бы чувствовал себя неуютно от того, что каким-то образом заставляет делать человека то, что тому не хочется, но сейчас ему отчего-то было спокойно и хорошо, и он не ощущал за собой никакой вины за то, что выпросил сочувствие.
Впрочем, ощущение неловкости, исходившее от Ихиссе, длилось недолго.
Вскоре он уже вошёл в свою привычную роль довольно уверенного в себе и собственном обаянии человека, открытого, лишённого стеснительности, не избегающего физической близости в любом её проявлении.
Обняв Миреле за плечи, он повёл его в другую часть сада и, опустившись на качели, усадил его рядом с собой. Эти качели, на которых можно было качаться вдвоём, разумеется, предназначались, в основном, для влюблённых парочек, но сейчас, в утреннее время дня, занесённый листопадом уголок сада был совершенно пустынен.
— Я никогда не боялся надорвать себя, перерасходовать силы. Мне всегда казалось, что если я ещё могу сделать хотя бы шаг, то этот шаг должен быть сделан... — говорил Миреле. Он сидел на качелях боком, забравшись на них с ногами и согнув их в коленях. Головой он лежал на левом плече Ихиссе, и тот прижимал его к себе одной рукой, вторую свободно положив на разрисованную цветами деревянную спинку. — Но теперь, когда на мне лежит ответственность за другого человека, я, кажется, начинаю бояться. Я обязан, понимаешь, обязан сделать всё, возможное и невозможное. Но что если я не смогу... А мне тяжело, я теперь постоянно чувствую в груди тянущую боль, тоску какую-то, которая рвёт мне душу...
Ихиссе протянул руку, сорвал с ветки дерева, распростёршего над качелями ветви, несколько сладких ягод, положил их в рот и задумчиво пожевал. Как бы сильно он ни изменился за прошедшие годы, любимые привычки всё-таки оставались с ним.
— Да я уже понял, что ты теперь собрался положить жизнь на то, чтобы воспитать из этого мальчишки хорошего актёра, — нехотя заметил он. — Пишешь для него пьесы... Но послушай, что я тебе скажу. Самозабвение хорошо... до некоторых пределов. О себе тоже нужно заботиться, хотя бы ради того, чтобы сохранить в себе силы, необходимые другому человеку. Тебе нужно что-то своё тоже. Собственное самовыражение. Тянущая боль — это жажда твоей души петь песню. Мы это все испытываем. А ты — один из нас.
Он отталкивался ногой от земли, толкая качели, и Миреле, переводя взгляд вниз, видел носок его вышитой туфли, украшенной лазурным бисером, из-под которого разлетались с тихим шуршанием палые осенние листья.
— Да, наверное, ты прав, — согласился он. — Но что я могу сделать? Пьесы я пишу, как ты и сказал, для него, и это сущее мучение. Играть мне не хочется совершенно... Кукла моя сгорела вместе с Энсаро, а остальные без неё ничего не значат.
Ихиссе молчал, но Миреле и не ждал от него ответа.
Качели неторопливо раскачивались, и синее осеннее небо медленно проплывало у него над головой... ему казалось, что он лежит на волнах, и море ласкает его в своих объятиях, хотя он никогда не видел моря и не знал этих ощущений.
Лёгкий порыв ветра сорвал с ветвей очередную порцию листьев, и они посыпались вниз золотистым дождём.
— Послушай, Миреле, — вдруг спросил Ихиссе, перебирая его пряди и сплетая их в мелкие косицы — так, как когда-то Ксае заплетал его собственные волосы. — Мы тут все в курсе, что этот твой... Кайто навестил тебя в конце лета. Что же, ты решил восстановить с ним отношения? Он приходил просить тебя об этом?
— Не знаю я, зачем он приходил, — вздохнул Миреле. Сейчас он мог откровенно говорить даже о Кайто. — Может, да, а, может, просто хотел извиниться за скандал. Теперь уже не узнать. Да и не хочу я... Нам с ним вместе не быть, даже если он вдруг решит, что любит меня.
— Почему?
— Потому что ты был прав. Помнишь, когда говорил, что не-актёр никогда не поймёт актёра? Нужно иметь тот же самый опыт за спиной, ту же пережитую боль, то же решение отречься от всего ради... ради ничего. То же желание петь песню и готовность обойтись без награды за неё. И даже презрительные взгляды, которые бросают на нас — важная часть пути, и тот, кто ни разу не видел их, никогда не узнает того, что понимаем о жизни мы. Я не говорю, что он хуже нас, а мы лучше него. Просто двум людям из разных миров не сойтись, а я теперь принадлежу к этому миру и связан с ним теми узами, которые крепче всего — любовью. Он не придёт сюда. А я никогда не вернусь назад.
— Ох, Миреле, Миреле.
— М? — тот приподнял голову, заглянув в синие глаза, подёрнувшиеся печальной дымкой.
— А я думал, ты больше всего на свете хочешь уйти отсюда.
— Да я тоже так думал. И раз, и два... может, больше. Потом понял правду.
— Значит, ты не бросишь нас? Хаалиа вот бросил. — Ихиссе грустно усмехнулся.
У Миреле дёрнулись губы.
— Не надо... пожалуйста. У него не было другого выхода. Не осуждай его, его и так осуждали все, кто мог, включая даже меня, за что я, конечно, никогда не смогу себя простить. Я — нет, не брошу. Хотя как можно сравнивать меня с...
Качели остановились — Ихиссе прекратил отталкиваться ногой от земли.
Солнце пробивалось редкими золотыми сполохами сквозь такую же золотую листву деревьев и падало на его лицо. В это утро он был почти без грима и выглядел на свой возраст: Миреле ясно видел тонкие морщинки возле губ, тяжёлые от постоянного недосыпа веки, чересчур уж жёсткую линию запавших скул — раньше они не были такими. Разве что аквамариновые глаза остались прежними, да и то — слишком изменился взгляд.
— Если я попрошу тебя съездить со мной в одно место, ты согласишься? — спросил Ихиссе.
— Ну да, конечно, — кивнул Миреле. — А куда?
— Да так, появилась у меня одна идея...
— Вечно ты что-то выдумываешь. — Миреле улыбнулся.
— Вспоминаешь "кансийский фейерверк"?
— Именно.
— Я до сих пор помню твои глаза, когда ты его увидел. А я смотрел на тебя и думал: "Великая Богиня, неужели и впрямь существует кто-то, кто способен воспринимать всё это всерьёз?" — Ихиссе остановился, увидев взгляд Миреле. — Прости, пожалуйста. Не следовало заводить об этом разговор.
— Нет, ничего. — Миреле вновь опустил голову ему на плечо. — Мне просто так странно понимать, что тот человек и я — одно лицо. Воспоминания-то остались в моей голове... но чёткое ощущение, что они не мои.
— Я завидую тебе. Я тоже хотел бы верить, что тогда это был не я. Но как-то не получается.
Миреле ничего не сказал, только нашёл и стиснул его руки.
Качали снова начали раскачиваться, и небо над головой — поплыло. Синее, бездонное, раскрашенное лёгкой белоснежной краской облаков...
Две недели в квартале царила золотая осень — тёплая, солнечная, тихая. Даже ветра было мало, и листья почти что не осыпались с деревьев — изредка шелестели в недосягаемой вышине, как будто бы замерли в полусне, или предавались прекрасным грёзам.
Приближались празднования Осеннего Равноденствия, и это не слишком-то радовало Миреле — в такие дни квартал наполнялся особенной суетой; к тому же, у него с ними были всё ещё связаны не самые приятные воспоминания. Он собирался пересидеть праздники дома, не отлучаясь из павильона без излишней надобности, но случилось по-другому.
Накануне вечером Ихиссе предупредил его, что всё готово для обещанной поездки.
На следующий день ранним утром, ещё до рассвета, они покинули квартал, и наглухо закрытый экипаж повёз их куда-то. Ехали достаточно долго, чтобы понять — столица осталась позади, однако Миреле молчал и ничего не спрашивал.
— Ты помнишь Мерею, художницу? — спросил Ихиссе, выбираясь из экипажа. — Это один из её загородных домов, иногда она приезжает сюда рисовать. Мы с ней уже не любовники, конечно, однако сохраняем дружеские отношения... Так вот, я рассказал ей о тебе. Оказалось, что она тебя помнит, причём очень даже хорошо. Ты ей понравился тогда.
Миреле стоял посреди совершенно запущенного, занесённого листвой огромного сада, и вокруг стояла оглушающая тишина. Он вдруг понял, как ему мешали все посторонние шумы, давно уже слившиеся в смутно различимый тихий гул, лишь тогда, когда они внезапно все пропали, и вокруг остались только звуки природы, которые, в отличие от всего остального, никогда не приносили ушам мучений.
— Что там понравиться-то могло? — усмехнулся он, вспоминая самого себя. — Я был маленьким, глупым и озлобленным. И мечтал, между прочим, убить тебя.
