Первая семья мне не нравится сразу. Впрочем, я им тоже не нравлюсь — они рассчитывали на работу в Британии, и переезд обратно в Россию их не прельщает.

Вторая семья готова работать, согласна на Москву, но мои условия сопровождаются совершенно нежелательными эмоциями — они уже обдумывают, как можно работать без напряжения, где и какие инструкции игнорировать.

Третья семья честно признается, что на круглосуточную занятость они не рассчитывали, особенно на такую специфическую.

Я полагаю, что больше мне ничего не предложат, но работники агентства, видимо, рассматривали и такой вариант, что никто не подойдет. Они успели созвониться с другими агентствами, и у них есть еще несколько семей на выбор.

Договариваемся о встрече на понедельник.

По пути заезжаю в магазин художественных принадлежностей.

Кисти, холсты, мольберт, краски... листы для рисования, набор простых карандашей.

Роме достаются цветные мелки, альбом, карандаши и деревянный брусок.

Очень уж настойчиво просил брусок.

* * *

Мое появление с покупками вызывает у миссис Ричардс одобрение.

— О, вы художник, Джон! Это прекрасно! Я пришлю к вам Калеба, он поможет передвинуть мебель в гостиной.

— Не стоит, миссис Ричардс, — улыбаюсь домоправительнице. — Мы справимся, спасибо!

— Ну ладно, но если что, зовите меня, я пришлю Калеба! Это мой внук, старший...

— Хорошо, — киваю.

Распихиваю мебель и рояль по углам.

Выставляю мольберт и задумываюсь.

Каким изобразить Андрея?

Я видел его разным. И в его глазах я видел разное.

Безнадежность. Страх. Надежду. Радость. Отчаянье. Горе. Равнодушие.

Холст девственно чист.

Отворачиваюсь.

Кидаю взгляд на часы. Скоро закат. Ладно, порисую ночью.

В кухне переговариваются Андрей и Рома. Пахнет жареной картошкой.

* * *

— Рисовать думаешь? — Апрель оглядывает мольберт и расставленные краски. — А что?

— Андрей просил же, — пожимаю плечами.

— А, — деловито подходит к холсту, проводит пальцами. — Все-таки решил в масле?

— Ну да, я обещал.

— А чего не начал?

— Не знаю, каким его изобразить, — признаюсь. — Придумаю — начну.

Кивает, отходит.

Достаю чистый лист и карандаш.

На бумаге появляются первые штрихи.

— Это когда ты его на кладбище встретил? — интересуется Апрель.

Смаргиваю.

На листе — сгорбившаяся фигура у могилы.

— Да, — сминаю лист и точным броском отправляю в угол комнаты.

— Чего выкинул? Неплохо получилось, — птенец утягивает из папки еще один лист и берет карандаш себе. — Тоже порисую, что ли...

— Я не это хотел изобразить, — хмурюсь, вытаскиваю очередной лист.

— Ну, изобрази что хотел, — птенец сосредоточенно черкает на листе.

Что я хотел?

...Светлые и мягкие волосы, словно пух. Ясная улыбка...

Провожу карандашом первую черту...

— Это не Андрей, — комментирует птенец.

С рисунка улыбается худенький парнишка. Солнечные лучи просвечивают сквозь светлые кудри, делая их похожими на нимб.

Сжимаю карандаш так, что он трескается в щепки.

— Это не Андрей, — соглашаюсь.

— Том, да? — Апрель вглядывается в мое лицо и хмыкает. — Том.

— Да, — подтверждаю спустя некоторое время, хотя Апрель уже ответил.

— Ясно, — поднимается со стула. — Я сейчас.

Надо бы выкинуть испорченный лист.

Пальцы разглаживают рисунок.

-...иди-иди, — голос птенца из-за двери.

— А...

Впихивает в комнату слугу.

— Так, сядь вон в то кресло.

Андрей несмело делает шаг вперед, выставив руки перед собой.

Щелкает выключатель.

Слуга морщится, отгораживается рукой от лампы.

— Вон в то кресло, — повторяет Апрель.

— Ну и нахрена ты его приволок? — недовольно бурчу. — Разбудил среди ночи. Люди, в отличие от нас, ночью спят.

— Потерпит, — безапелляционно заявляет, становится рядом с Андреем. — А теперь... смотри сюда.

Смотрю на птенца.

— Да не на меня! На него смотри, — командует.

Перевожу взгляд на непонимающего слугу.

— А вот теперь — рисуй! — довольным голосом подводит итог всем своим действиям птенец, скрещивая на груди руки.

— Чего?!

— А то, — садится на соседнее кресло. — Ты хотел его нарисовать? Рисуй. А чтобы не отвлекался — вот тебе натура. Собственной персоной.

— Я помню, как он выглядит, — хмурюсь.

— Ага-ага, — кивает. — Я в этом удостоверился.

Молчу. Перевожу взгляд на лежащую перед собой папку. И на лист, лежащий рядом на диване.

Испорченный лист надо выкинуть.

— Он же просил, — говорит Апрель.

"Он же просил..."

Да. Он просил.

Поднимаю голову.

Андрей послушно сидит на кресле, сложив перед собой руки.

Только я вижу его не сейчас.

Поднимаюсь на ноги.

— Иди спать, — говорю слуге.

Встает, кивает.

— Да, хозяин.

Я уже не слышу.

Я знаю, как изобразить его.

Для него.

* * *

К утру заканчиваю лишь обрисовывать контуры. Проще было бы нарисовать карандашом или углем, без цвета, но зачем?

Рому с Андреем в комнату пускать не стоит. Рома может легко все перевернуть, а Андрей...

Пусть готовая картина будет для него сюрпризом.

После восхода собираюсь вернуться к работе, но в дверь стучат.

Андрей пытается общаться с миссис Ричардс, но у него не получается.

Приходится идти на помощь.

— О, Джон! — радуется домоправительница моему появлению. — Я принесла для вас оладий.

На тарелке — огромная гора оладий. В другой руке у миссис Ричардс — плошка с медом.

— Ваш дед любил мед, — говорит старушка, протягивая мне еду. — Позавтракайте, негоже сидеть голодными.

— Спасибо, миссис Ричардс, — благодарю.

Отдаю еду Андрею.

Не припомню, чтобы я вообще ел при миссис Ричардс, ранее миссис Доусон. В том числе и мед.

Окна приходится открыть. Мне запах красок и растворителей без разницы, но его потянет в комнаты, а там двое людей, которые иногда дышат.

Смешиваю выбранные цвета на палитре.

Обедом, похоже, моих людей накормит снова миссис Ричардс.

Возможно, даже ужином.

* * *

Работа над картиной занимает оставшееся время до понедельника. Иногда заходит Апрель, критически оглядывает мою мазню и, фыркнув, уходит.

И лишь перед восходом в понедельник я наконец делаю завершающие штрихи.

— Можешь показывать своей куколке, — отзывается откуда-то из-под потолка Апрель.

— Угу, — промываю кисти. — Только пусть еще подсохнет.

— Вот подсохнет, на стенку повесишь. А показать и сейчас можно.

Протираю руки льняным маслом.

В кухне — запах гречневой каши.

Даже не пригорела.

Рома послушно возит ложкой по тарелке. Рядом заправляет свою порцию молоком Андрей.

— Отвлекись, — говорю слуге. — Пойдем, покажу твой портрет.

— А, да, — отставляет в сторону пакет. — Пойдемте.

Картина на мольберте вводит слугу в легкий ступор.

На ней — Андрей и Маша. Только Машу я изобразил старше, лет пятнадцати. Портретный Андрей стоит, обняв ее за плечи.

Думаю, я смог передать то выражение, какое было у него на лице во второй день нашего знакомства. Тогда, в детской больнице, когда он убедился в ее полном выздоровлении.

— Она вырастет такой, да? — тянется рукой к портрету, но я его останавливаю.

— Не трогай, краска еще не высохла... Да, такой.

— А я таким же останусь?

— Ну, лет через десять не сильно изменишься, это точно, — соглашаюсь. — Ты теперь стареешь раза в три медленнее, чем другие. В шестьдесят будешь выглядеть лет на сорок. В сто — лет на шестьдесят максимум.

— Лет через двадцать мы будем выглядеть, получается, ровесниками? Ну, внешне.

— Возможно.

— Спасибо... — тихо говорит. — Мне еще никогда не дарили картины, особенно собственный портрет.

— Всегда пожалуйста, — отвечаю.

* * *

Собеседование проходит удачно. Олеся и Николай Макаровы будут следующий год опекать Рому. Мои требования они воспринимают адекватно, Рома вызывает у них симпатию. Мое упоминание, что мальчик пережил смерть матери и отказ отца прибавляет еще и сочувствие.

Но посмотрим, как все пройдет. Предусмотреть все нельзя.

Приедут в Москву через две недели. За это время мне нужно подготовить квартиру, оформить документы.

И заняться птенцом, наконец.

Билеты в Москву Роме с Андреем заказываю на среду.

А еще мне надо придумать, что делать с домом в Хабаровске. Учитывая поддельную мать Саши Морозова.

* * *

— Жаль, не получилось встретиться с Машей, — говорит Андрей перед входом в аэровокзал.

— Ну, она приедет на каникулы, еще недолго, — пожимаю плечами. — К тому же не стоит сбивать ей учебный процесс.

— Это да...

Прощаюсь у входа.

Я прибуду в Москву несколько позже. У меня Апрель.

* * *

Из Щелкова съезжаем опять в Москву. Выбираю квартиру на последнем этаже двадцатидвухэтажного здания. Она даже обходится дешевле — крайние этажи всегда несколько ниже по цене.

Дом относительно новый — ему нет и пяти лет.

Квартира большая — четыре комнаты, коридор оканчивается большой кладовкой. Риэлтор подсказывает сделать в ней гардеробную. Уверяю, что так и поступлю.

Оформляю покупку с документами на имя Дмитрия Павловича Орешкина.

Слишком уж приметен Марк Витальевич стал последнее время.

Чем хороша Москва — людей много, и никто никого толком не знает. И знать не желает. В подъезде постоянно кого-нибудь встречаю, когда привожу мебель и вещи из магазинов, но со мной никто не здоровается. Как и с Андреем и детьми. И это хорошо.

Собираю шкаф в одной из спален. Предлагали еще к доставке сборку дополнительно, но рабочие доверия не вызвали — не факт, что они мне саморезы молотком забивать не будут.

— Звонили из школ, где учатся Аня, Витя и Рома, — говорит Андрей, подавая отвертку. — Спрашивали, почему они не приходят на занятия. Сказал, что мы по делам в Москве, они приедут чуть позже.

— Хорошо, — киваю, вкручивая саморез, — только они не придут. Когда вернемся в Хабаровск, пойдешь и заберешь их документы, объясняя, что переводишь их в другую школу. Спросят куда — скажешь, что поближе к дому. В восьмую гимназию, например. Или в седьмую, они там рядышком стоят.

— А... а проверять не придут?

— Я разберусь, — всовываю полку. — Как придут, так и уйдут.

— А... они вообще учиться не будут, да?

— С чего ты взял? — беру следующий саморез. — Аню буду учить сам. Возможно, и Витю — но надо разобраться, что он вообще хочет и что вообще может. После четвертого класса пойдет в кадетскую школу.

— Интернат?

— Да, — киваю. — Тут, в Москве.

Молчит.

Кошка трогает лапой пачку саморезов.

Спустя сорок минут шкаф собран. Не идеально, но максимально лучшим способом — сам шкаф не очень качественный. Но дверцы перекашиваться не будут долго.

— А... можно спросить? — вдруг интересуется Андрей.

— Можешь не спрашивать, можно ли спросить, — вздыхаю. — Я же тебе уже говорил. Спрашивай, что хочешь. Отвечу.

— А зачем вам... все эти вещи, предметы? Вам ведь это не нужно, по сути.

— Не нужно, — соглашаюсь. — Но у меня есть люди, которые нуждаются в вещах. Это раз. Два в том...

Поднимаю взгляд на Андрея.

Смотрит внимательно, ожидая продолжения ответа.

— Два в том, — медленно говорю, — что если мы живем среди людей, то мы стараемся быть на них максимально похожими. В пределах разумного, конечно.

— Ясно, — чешет в затылке.

Ясно, что ничего не ясно.

Отбираю у кошки бумагу, в которой были завернуты саморезы. Сами саморезы приходится собирать по всей комнате.

Обустройство обеих квартир занимает неделю. Но с квартирой для Ромы помогает Апрель — я бы не успел один установить все скрытые камеры, которые хотел.

* * *

Хабаровск встречает промозглым дождем, хотя и середина сентября. Впрочем, дело ближе к октябрю — оно и логично.

Стряхиваем с одежды наледь.

— Как мороженые селедки, — комментирует птенец. — В глазури.

— Чем выше поднимаешься, тем холоднее, — пожимаю плечами. — Одежда остыла. И ты остыл. Потом ты пошел вниз через влажный воздух с моросью, и оно намерзло.

— Да знаю, — встряхивает плащ, с которого летят ледяные крошки.

— Тогда пойдем в дом, — киваю на окна.

Андрей с детьми прибыл домой еще днем.

* * *

Я могу много. Но только по очереди.

Все и сразу — не получается.

Дети. Апрель. Точнее, сперва Апрель, а затем дети. Птенец — первоочередное.

Ему надо приучаться к свету.

Это во всяких таких фильмах и книжках — укусил вампир, и дальше такое чудище вылезает — и сила есть, и все может.

В жизни так не получается. У только что пробудившегося птенца преимуществ совершенно нет. Свет смертелен. Физической силы нет. Летать не умеет. Ускоряться, оставлять себе знания выпитых — тоже учится не сразу.

Поднимаю голову.

Желтая ветка колышется за окном.

Один плюс — мы "живем" бесконечно долго. Времени может хватить на все.

К свету приучают долго и методично, хотя прием до безобразия простой — океан, глубина... а потом потихоньку в дневное время подъем до максимально терпимого уровня.

Меня этому учить стали в тридцать лет. Раз или два в неделю.

Поднялся я на поверхность первый раз спустя восемьдесят лет. И тут же нырнул обратно — уж больно солнышко жглось.

Искусственный ультрафиолет, кстати, нам безвреден. Как и радиация. Правда, до какого уровня, не знаю — не проверял. Да и не горю желанием проверять. Хотя один раз подобрался к саркофагу Чернобыльской АЭС. Вреда это не принесло, хотя я сильно глубоко и не проникал.

После того, как остался один — тренировки продолжал. И спустя две сотни лет после пробуждения первый раз сумел пробыть на открытом пространстве с восхода до заката.

На день зимнего солнцестояния.

* * *

Без людей было бы проще — я мог бы оставаться с Апрелем где-нибудь на побережье или острове столько, сколько нужно. Даже с одним Андреем. Кошка не в счет — кошка привычная. Рыбкой бы отъелась.

Но у меня еще Аня и Витя.

И их надо учить.

Пальцы бегают по клавиатуре. На экране — длинный листинг программы.

Рядом со столом горизонтально в воздухе висит Апрель. Перед ним тоже раскрытый ноутбук.

Жмет клавишу, и противодействующая сила немедленно отталкивает его прочь.

Падает на пол.

Вздыхает, возвращается в прежнее положение.

— Слушай, может, я сяду за стол как белый человек, а? — интересуется через пять минут.

— Не-а.

— Ну, а антигравитацию потом потренирую...

— Не-а.

— Ну, Шеш, не будь злым! — канючит.