— Увы, не могу, — вздохнул Инти. — Их уже один раз обыскали, и наместник настаивает, что вторичный обыск будет означать дипломатический скандал и чуть ли не войну. Конечно, это не так, но я боюсь, как бы в результате разбирательств меня бы совсем не выдавили из Тумбеса. Но вот если заслать к ним своего человека, который нужную вещь обнаружит...
Щёки юноши вдруг неожиданно покрылись пунцовым румянцем:
— Значит, если бы убийцу не спугнули, то я бы так и остался лежать на улице нагой? И так бы меня потом и нашли под утро? Значит, меня не просто убить, но и посмертно опозорить решили. Я знал, что христиане жестоки сердцем, но такое... Есть ли предел их мерзости?
— Этот вопрос я и сам нередко задаю себе, и не могу найти на него ответа. Знаю лишь, что не природа их сама по себе такова, а вера делает их мерзавцами. Вера, что их бог простит им в конце концов всё... А есть ли у наместника причины за что-либо ненавидеть Якоря?
— Не знаю, — чуть слышно прошептал Кипу.
— На этот вопрос я могу ответить за него, — вставил Старый Ягуар, которого явно тревожило, что внуку приходится говорить так много, — пока вы тут беседовали, я подумал и понял многое. Куйн наверняка чует, что пост наместника ему за собой сохранить будет трудно, дело может дойти до перевыборов, и потому он стремиться обезопасить себя от всех возможных соперников, ведь его сила в том, что люди не видят ему альтернативы. А из кого могут выбрать нового наместника? Ясно, что из старейшин. А Якорь — племянник Броненосца, самого молодого из нас и потому наиболее вероятного соперника. Может, Куйн ему торг предложит: жизнь и свобода племянника в обмен на невозможность для него стать наместником.
— И как ты думаешь, Броненосец пойдёт на это?
— Кто знает. Я и про себя не могу сказать, как бы поступил, окажись на месте Якоря Кипу.
— Вот оно как... может, и от тебя он тоже хотел избавиться? Он же знает, как тебе дорог внук, а значит, его смерть неизбежно подорвала бы твоё здоровье так, что ты не смог бы быть ему соперником.
— Я уже и так ему не соперник, слишком стар.
— Ну как сказать... Сам Куйн вполне может смотреть на этот вопрос по-другому. А Броненосца ты бы хотел видеть наместником?
— Не знаю. С одной стороны, кто угодно будет лучше, чем Куйн. Но Броненосец, несмотря на своё усердие, на эту роль не очень подходит, у него взгляд на вещи узковат, дальше города он ничего не видит. В другом месте это было бы ничего, но у нас ведь порт, всё сообщение с заграницей через нас идёт. А многие ещё при этом считают, что нас, якобы, Куско обделяет, забирая у нас больше, чем давая. Чтобы не поддаться таким настроениям, нужно не масштабами города, а всей страны или даже континента мыслить, да только не все это умеют.
— Понятно. Вижу, что ум у тебя вовсе не состарился.
— Не знаю, в уме ли тут дело. Просто я помню те годы, когда Тумбес лежал в развалинах, и как вся страна помогала его восстанавливать. А теперь мы богаты, и нет ничего зазорного в том, чтобы наиболее бедным областям выделяли чуть больше, чем нам. В конце концов, все народы Тавантисуйю — одна семья. В Великую Войну мы выстояли только благодаря братству всех народов, да и потом нам вся страна помогала восстанавливаться, но те, кто родился позже, знает об этом только из книг и рассказов, и потому не осознаёт это так, как те, кто пережил это сам. Броненосец моложе, и потому не застал этого.
— Ладно, если Броненосец это не вполне понимает, то лучше ему тогда наместником не становиться. Ну а если так — тебя сделать наместником, а Броненосца твоим замом?
— Я же сказал, что наместником быть не собираюсь.
— Есть такое слово "надо". К тому же лучшие начальники получаются из тех, кто стать ими не рвётся.
— Пока у меня внук в таком состоянии, говорить об этом бессмысленно. Ладно, оставим мальчика, он слишком устал, пусть лучше поспит.
Инти послушался, мысленно отметив в ответе Старого Ягуара полууступку. Старик предложил гостю перекусить, и за трапезой разговор продолжился.
— Вот что я скажу тебе — сказал Старый Ягуар, — прежде чем думать о назначении нового наместника, нужно сковырнуть Куйна, а это не так просто, как тебе кажется. Я боюсь, что на это не хватит даже твоей власти, Инти.
— Не хватит? При том, что я ношу льяуту, и я — шурин самого Асеро, который в этом вопросе будет явно на моей стороне.
— Я понимаю, что вы с ним друзья не разлей вода, но я также знаю, что носящие льяуту очень редко решается снимать тех наместников, у которых мощная поддержка снизу. Для этого нужны железные доказательства их вины, а у тебя их нет, иначе бы ты не сидел бы тут у меня. Даже если удастся доказать, что Якорь невиновен, а виновен кто-то из христиан, то доказать причастность к этому наместника будет ой как нелегко.
— К сожалению, ты прав. Но почему положение наместника столь прочно? Чем он так угоден тумбесцам?
— Дураков на свете много... А Куйн этим пользуется. Наместник он не самый лучший, но знаешь чего у нас многие боятся больше всего на свете? Что если его снимут, то пришлют другого наместника из Куско. А многие уверены, что чужой по крови будет править заведомо хуже, чем пусть так себе, но свой. "Голос крови" мол, взыграет. На меня многие косятся, что я в этот самый "голос крови" не верю. Историю моей семьи знаешь?
— Ну, про то, что первый сын твоей жены метис, и что у тебя из-за этого вышла ссора с Эспадой, знают теперь все, но подробностей я не знаю.
— Эспада — любимец Куйна, оттого и позволяет себе такое, — сказал Старый Ягуар с досадой. Знает, что его за это капитанства не лишат.
— Ну, выпороть его за это выпороли всё-таки.
— По счастью, на суд Куйн повлиять не может. Но когда потом с корабля пришла от группы матросов просьба — мол, раз Эспада поступает столь дурно, то замените нам капитана — наместник менять ничего не стал. По закону он, конечно, обязан, если половина против, но там то ли половину подписей не набрали, потому что кто-то не рискнул, то ли отозвал кто-то подпись под давлением... Да и вообще Эспада нередко у него во дворце бывает, зачем — никто точно не знает. Иные, правда, думают, что по делам сердечным.
— Сердечным? Но ведь у наместника нет дочерей!
— Так ходят слухи, что Эспада потому и не женится никак, что питает интерес к замужним женщинам. У христиан этой дряни набрался. И этот человек ещё смеет моего сына осуждать, который в своём рождении уж точно неповинен! А дело было так — когда мы с моей Ракушкой встретились, так она была чистой и невинной, да только ты сам понимаешь, каково было женщинам, а особенно девушкам под вражеской пятой. Однажды в дом ворвались трое испанских отморозков и прямо на глазах её родителей совершили своё мерзкое дело. Я самого насилия не видел, видел только, как они выходили из дома, довольно ухмыляясь, а потом как увидел её на полу истерзанную и в луже крови, я чуть ума от горя не лишился, а потом ещё и выяснилось, что она забеременела. Я сказал, что всё равно от неё не отрекусь, только во время войны не до свадеб было, да и не знал никто, выживем ли... а потом уже родился мальчик-метис. Многие из-за этого меня от брака с ней отговаривали — мол, вырастет мальчик и прибьёт тебя. У него мол, кровь такая, чтобы нас убивать. А я как посмотрел на пищащего младенца, так у меня сердце встрепенулось. Ну, куда его? Убить, как советуют? Хотя наши законы такое запрещают, но тогда, знаешь, иные не очень с законами считались. Да вот только поднялась бы рука на такое у самих советчиков? Подкинуть кому-нибудь? Да кто его грудью вскормит? Подумав, я таки решил, что лучше выкормить и воспитать, стараясь не вспоминать о его происхождении. И ничего, человеком вырос! Многие завидуют.
— А как ты ему объяснил, что у него кожа такая светлая и кудри?
— Ну, пока он не спрашивал, я ему и не говорил ничего, а однажды он приходит грустный из школы и говорит: "Отец, почему люди говорят, что ты не отец мне?" Ну, я ему объяснил, от чего дети в утробе зарождаются, а потом и говорю: "Бывает, что юноша и девушка любят друг друга, женятся и потом у них рождаются малыши. А бывает всё иначе. Может прийти враг и сделать над женщиной насилие. Ей при этом очень больно и очень стыдно, только полный негодяй способен на такое. Враги сделали такое с твоей матерью, и при этом случайно зачали тебя. Поэтому в тебе нет моей крови. Ты не виноват, что ты появился на свет таким образом. И твоя мать не виновата, что с ней так поступили. Но я всё же отец тебе, потому что я тебя усыновил, люблю и о тебе забочусь, так что я гораздо больше заслуживаю это звание, чем грязный подонок, походя растоптавший твою мать. Он не знал, что случайно дал тебе жизнь, его даже не волновало, останется ли твоя мать после того, что он с ней сделал, жива. Даже если бы ты точно знал, что тот, кто это сделал, не был потом убит на войне и ты бы мог каким-то чудом найти его, что тебе до какого-то грязного негодяя? Ведь ты у меня хороший и чистый мальчик". Я приобнял его и погладил ему кудряшки, и он всё понял. Ведь главное для ребёнка — чтобы его любили.
Старый Ягуар вздохнул и продолжил:
— Ну а потом, когда он вырос и стал плавать на кораблях за границу, и там посмотрел на белых людей вблизи, он почувствовал к ним только отвращение. Он мне сам потом говорил: "Грязные, неопрятные, подлые. Смотрят на нас как на животных, но сами недалеко от них ушли. Как представлю себе, что вот такая вонючая туша подмяла когда-то под себя мою мать, так и передёргивает от омерзения. Ничего у меня нет и не может быть с ними общего". Так что нет никакого голоса крови.
— Да, ты на приёмного сына не нарадуешься, а меня родной огорчает. Исчез в страхе перед серьёзным разговором. Здесь он, кстати, не появлялся?
— Давно его не видел. Я ему месяц назад сделал несколько замечаний, так он на меня обиделся.
— Из-за чего так?
— Да он всё христиан защищает, иногда даже тебя ругал, что ты их обижаешь.
— Чем это я их обижаю?
— Тем, что в дурных намерениях заранее подозреваешь. Хотя как ту не подозревать, когда такие вещи творятся.
— Что же я, по его мнению, не думать должен? Воображать, что всё в порядке?
— Христиане то прощают насилия и убийства, то наоборот, даже подумать о ком-то плохо, пусть трижды небезосновательно, всё равно нехорошо и "грех".
— А сами они без зазрения совести возводят на нас напраслину, будто мы детей в жертву приносим. В следующий раз можешь сказать ему это, когда начнёт христиан защищать.
— Вот что я ещё подумал — а ведь наместник против меня исподтишка уже копает. Ведь сплетни о моей семье — это ещё само по себе было бы терпимо, но они на другое накладываются. Иные теперь ставят под сомнение мою боевую юность. Ставят в упрёк, что я не сразу в партизаны пошёл, а некоторое время в деревне прожил. Мол, не такой уж я и герой. Только мол, когда над невестой испанцы надругались, мстить стал. По факту оно так и было, конечно, но... только упрекать меня в этом язык поворачивается лишь у тех, кто сам не воевал. Ведь воевавший как раз помнят, что в самом начале все боеспособные уже на войну ушли, кому уж идти в партизаны? Только вот когда мальчишки вроде меня подросли, тогда это стало возможно.
— То есть когда тебе было 12 лет, ты ещё мальчишкой был, а в 13-14 уже взрослый? — Инти улыбнулся.
— В войну год за два-за три шёл. Быстро мы взрослели тогда... нынешним не понять. Для многих и пятнадцатилетние — ещё дети, хотя в пятнадцать в армию идти пора. А, кроме того, когда я добрался до деревни израненный и попал в дом старейшины, так меня подробно про удар по голове расспросили, насколько сильно болело, не тошнило ли потом... я это всё тогда ерундой считал, но мне объяснили, что мой мозг из-за удара мог отделиться от головы, и чтобы он правильно прирос, мне лежать надо много дней. Я тогда ещё сопротивлялся, какое, мол, лежать, надо врагам мстить... ну ребёнок я ещё был, думал, что раз крови особенно не было, то и страшного ничего нет, не понимал, что после такой раны надо год отходить. А если бы меня лежать не заставили, всю жизнь бы головными болями промучиться мог. Какая уж тут вооружённая борьба...
Старый Ягуар вздохнул и продолжил:
— Всё вроде так, но только если это объяснять в ответ на обвинение, то это как попытка оправдаться звучит? И перед кем? Перед той молодёжью, которая в рот Эспаде смотрит? И которая оттого мнит его героем, что сама войны не видела, и оттого не понимает, что настоящие герои совсем не такие люди, не самоуверенные честолюбцы....
— А много ему молодёжи в рот смотрит?
— Немного, но есть такие. У него же, говорят, кто-то из предков христианам в Великую Войну прислуживал. Кто точно — врать не буду, не знаю, а документов о таких делах обычно не остаётся. Но вот среди тех, кто на инков так или иначе обиду держит, он, вроде бы, популярен. Сделай с этим что-нибудь, а?
— Не могу, — печально сказал Инти. — То есть, поглядывать за такими, как Эспада, я могу, конечно. Если обнаружу, что он в крупном заговоре замешан — могу его арестовать и до суда дело довести. Но что-либо поделать с настроениями я не могу — даже на собственного сына, я, как видишь, толком не влияю. — Инти вздохнул -Ладно, пора мне. Я, как всегда, в городе ненадолго, а дел тут много.
В первый раз после той роковой ночи Заря вышла на улицу. Как ни странно, это оказалось легче, чем она думала. До того воображение рисовало ей, что она станет мишенью сразу многих взглядов, как будто все вокруг знают о случившемся. Но нет, такого ощущения не было. Впрочем, Заря нарочно вышла вечером, когда темно и лиц прохожих не видно. Она подошла к уаке и вгляделась в изображения, которые, как всегда, были в ореоле свечей. Глядя на гибнущих в огне предков, она сказала: "Спасибо вам. Только теперь я понимаю, от какой страшной участи вы нас избавили. Как жаль, что мы часто бываем неблагодарными именно потому, что нам уже трудно представить это". Да, раньше она себе этого действительно не представляла. Конечно, из школы она помнила, что де Толедо хотел уничтожить половину её народа, в первую очередь хранителей культуры и знаний, а все оставшиеся в живых должны были бы работать на своих хозяев с утра до ночи, как рабы, и не сметь вспоминать о своих гордых и свободолюбивых предках. Кроме работы им были уготованы только сплошные унижения, из которых ежедневные оскорбления типа "собака" или "грязная тварь" были бы ещё самыми мягкими. Она помнила это, но всё равно не могла себе представить, а теперь, когда она пригубила только каплю из той огромной чаши унижений, которая была уготована каждому в случае победы завоевателей, она не просто поняла, а прочувствовала то, от чего её избавили предки. "Спасибо вам" — сказала она, — "если бы не вы, то и меня, и всех наших девушек так бы каждый день..." Тут она вдруг заметила Ветерка, который стоял и смотрел на неё издали. Обернувшись к нему, она улыбнулась, давая понять, что если и сердится на него, то не настолько, чтобы объявлять ему бойкот или устраивать ссору рядом со священным местом. Она ждала, что он подойдёт к ней, но он не подошёл.
