Ванечка тоже внимательно изучал с помощью лупы пятиметровый в ширину и почти такой же в высоту камень.
— Похоже, что это и в самом деле Небесный странник, кусок древнего метеорита. Но упал он явно не здесь. Сюда его приволокло ледником,— выдавал Ванечка свои умозаключения.— Где же эпиграфика?
Валентин указал миткэмпферам на какой-то знак, выбитый снизу на валуне. Большую часть знака скрывали земля и мох, густо облепившие подножие Небесного странника.
За дело принялся сам Пилюгин. Причем к лому и лопатам он не притронулся. Рвал траву под камнем голыми руками. Так же без инструмента очистил валун ото мха.
— Воды взять забыли,— наконец выдохнул он, не поднимаясь с четверенек,— промыть бы надпись.
— Нет проблем,— сказал Брусловский. Он мигом слетал к ближайшей лесной луже и в полиэтиленовом пакете принес воды.
Владимир Семенович намочил в воде платок, осторожно протер им знак. Остаток жидкости просто выплеснул на него сверху.
— Ну, и?— почесал, наконец, майор затылок.— Что это?
Знак имел какую-то совершенно неопределенную форму. Разве что в нем ясно просматривались две вертикальные черты — одна с левого края, другая внизу.
-Да, тот, кто высекал на камне этот знак, эпиграфом не был,— заключил Ванечка Проклов.— Но я могу сказать следующее: наскальная надпись сделана очень давно. Это не новодел.
— Откуда ты знаешь?— ухмыльнулся Брусловский.
Невозмутимо Ванечка поведал соратникам, что он не раз видел знаменитые "Борисовские камни". Один у полоцкого Софийского Собора, другой в Коломенском. На них надписи были высечены еще в 12-м веке. Так что ему есть, с чем сравнивать.
— Gut, sehr gut,— согласился Владимир Семенович.— Дальше!
Ванечка пожал плечами:
— А что дальше? Если включить воображение на максимум, то можно предположить, что этот знак чем-то напоминает трезубец. Хотя...
— Предположим, что трезубец,— Валька уже вновь сбегал за водой и теперь поливал ею знак.— Что хотел сказать им старец Иорадион?
Ждать с ответом Ванечка себя не заставил:
— Я думаю, он что-то здесь закопал.
— Под камнем?— дернулся всем телом навстречу студенту Пилюгин.
— Вероятно так, а может, и...— Ванечка взглянул на компас в ремешке часов.— Знак выбит точно на севере. Рюрик тоже пришел с севера. А вот дальше...
— Давайте подроем валун,— предложил лесник и взялся за лопату.
Ванечка кивнул, мол, ройте. Сам же не двинулся с места.
— Родоначальником Рюриковичей принято считать кесаря Августа,— рассуждал он вслух.— Август — восьмой месяц года. Рюрик был велик ростом, чуть ли не в сажень. Так, восемь саженей на север. Знаю!— закричал студент на весь лес.— Сажень или 3 аршина — это два метра, тринадцать сантиметров. Строго на север.— Он отмерил от валуна шестнадцать метров и притопнул ногой.— Здесь копать нужно.
Не обращая внимания на растерянных соратников, Ванечка подхватил лопату и принялся вгрызаться в землю. Пилюгин с Брусловским переглянулись, но, видя просто бычье упорство Ванечки, с каким он копал яму, молча к нему присоединились.
Рыхлая земля сосновника легко поддавалась соратникам, и вскоре из ямины выглядывали только их макушки. Владимир Семенович долбил грунт ломом, Ванечка и Валька выгребали из-под майора землю.
Наконец Пилюгин бросил лом.
— Стоп, стоп! Опять просчитался, студент!— дышал майор как паровоз.
— Извините, ошибся,— прикусил губу Ванечка и выбрался поскорее от греха подальше из ямы.— Каюсь. Сделал неверный вывод. Это теперь август восьмой месяц года. А до указа Петра Первого, то есть до лета 7208-го Новый год наступал в сентябре. Давайте считать. Хотя чего считать — август двенадцатый месяц. То есть, двенадцать саженей или двадцать четыре метра на север от камня.
Запутавшиеся в цифрах и вообще в логике студента, миткэмпферы молча взирали на него из канавы. А Ванечка, ничтоже сумняшеся, вымерил от Небесного странника сорок восемь шагов, проверил глазом прямую воображаемую линию, стал опять копать. Майор с лесником перекурили, помолчали, но к Проклову все же на помощь пришли.
Когда стало ясно, что и в этой ямине ни черта нет, особист схватил студента за шиворот.
— Ты хотя бы объяснил толком, гад, что там себе надумал. Еще одна такая язвина и отец Лаврентий сегодня вечером по тебе в своей церкви панихиду справит.
— Не ругайтесь, пожалуйста, Владимир Семенович,— захлюпал носом студент и вдруг воспрял духом.— Церковь! В древней Руси Новый год наступал по церковному календарю 1-го марта. Точно! Что еще мог придумать отшельник Иорадион? Считаем от марта. Итак, март, апрель, май, июнь, август.
— Июль пропустил, двоечник,— оскалился Пилюгин,— все твоему профессору расскажу. Выгонит без выходного пособия.
— Простите, июль, август. Шестой месяц. Шесть саженей от камня. Ну, я правду говорю.
Валька и Владимир Семенович нехотя последовали за студентом.
Уже на десятом штыке, лопата Брусловского уперлась во что-то твердое. С замиранием сердца миткэмпферы вынули из земли большую темно-коричневую, с белесыми подтеками глиняную посудину. Валька попытался вскрыть крышку горшка ножом, но она треснула, и ее пришлось разбить всю. Внутри посудины соратники обнаружили комок истлевших лохмотьев. Пилюгин надел рукавицы, вытряхнул комок их горшка на землю. Он нехотя покатился, рассыпая по траве черную шелуху. Валька остановил клубок мыском сапога, взял в руки, обтрепал лохмотья. В ту же минуту подул сильный ветер и своим порывом окончательно сорвал с непонятной находки истлевшее покрывало. На соратников пустыми глазницами таращился чей-то череп.
— Неужто, сам Иорадион?— после некоторой паузы дрожащим голосом спросил Брусловский.
— Вы окончательно, что ли, в своем лесу одичали?— в свою очередь поинтересовался Владимир Семенович у егеря-лесника.— Не видите разве, что это череп животного?
Ванечка к этому вопросу подошел более конкретно.
— Собака,— сказал он,— лабрадор или лайка. Не исключено, что волк. Глядите, на лобовой кости надпись. Так сходу ее не разобрать.
Соратники обшарили всю яму, где нашли череп, но больше ничего интересного не обнаружили. Для верности обкопали по кругу всего Небесного странника, но тоже, бестолку. Аккуратно засунули реликтовые собачьи останки в треснувший раритетный горшок, двинулись в деревню.
Через час все сидели в тесной Валькиной избушке за круглым столом и молча взирали на череп, поставленный по середине. Ванечка уже внимательно изучил и перевел все надписи, какие были на костях бедного животного. А там и значилось-то всего: "Быша слъзы мнъ хлъбъ", под сими словами была начертана какая-то дуга и рядом с ней слово "конь". Все.
— Да-с,— майор Пилюгин постучал себя ладонями по шее.— Как это понимать? Были слезы мне хлебом...
— Я хотел спросить у вас, Владимир Семенович,— очнулся от задумчивости студент,— можно?
— Валяйте.
— Предположим, мы узнаем, что такое заряйка, расшифровав послание Иорадиона. Сможем ли мы полностью восстановить рецепт похмельного эликсира?
— Разумеется.
— Хм, вы говорили, что просмотрели перевод духовной грамоты пустынника всего один раз. Я не верю в феноменальную память.
— В мою?
— Нет, вообще.
— И правильно. Все, кто пытается убедить окружающих в своей гениальности, жулики. Ловкие фокусники, не больше. Гениев вообще в природе не существует. Или каторжный тренировочный труд или обман. Впрочем, бывают крайне редкие исключения — Да Винчи, Эйнштейн, Ленин, но все они были шизиками. А я разве похож на сумасшедшего? То-то. Я профессиональный чекист и горжусь этим. Перед тем как бык господина Арбузова сожрал древние грамоты, я успел переписать рецепт зелья к себе в записную книжку,— Пилюгин похлопал себя по внутреннему карману плаща.— Разумеется, ни Федор, ни присутствующий здесь уважаемый господин Брусловский этого не заметили. Ну, и память у меня неплохая, прошу заметить.
— Значит, теперь никто кроме вас древний рецепт воссоздать не сможет?
— Совершенная истина. Я, пожалуй, скажу Акакию Валентиновичу, чтобы он не выгонял вас из института. Пока. Вы все же подаете некие надежды. Старайтесь и дальше, Ванечка.
— А если без ерничества,— вступил в разговор Брусловский.— Может, шотландский производитель вовсе и не кушал Иорадионовской грамоты, а? Припрятали вы ее где-нибудь, многоуважаемый чекист, а нам лапшу на уши вешаете. Как говорит Ленька Кушнарь, китайскую, "Доширак".
— Зачем?— скривил рот отставной особист.
— Например, для того чтобы, отыскав вместе с нами заряйку, потом самому изготовить похмелье, а нас побоку.
— Для этого мне не нужно было прятать рукопись,— зло клацнул зубами Владимир Семенович.— К тому же вы забыли прописную истину — кто думает о других плохо, сам способен на мерзость.
Лесник стушевался, опустил глаза.
— Извините, господин майор.
Но Пилюгин не на шутку разошелся:
— Вы, соратники, теперь мне дороги, как последние, оставшиеся в живых солдаты хорошему полководцу. А я, без ложной скромности, толковый командир. И солдат своих никогда не брошу. Вернее, не кину, как теперь говорят. Хороший я полководец, Ванечка?
— Замечательный, господин Пилюгин,— с готовностью откликнулся Проклов.
— Я полностью присоединяюсь к мнению студента,— Брусловский умоляюще сложил на груди руки.
— То-то!— выпустил остатки пара особист.— Ну а теперь к делу. Что означает сия дуга и слово "конь"? Давайте высказываться по кругу. Начну первым. Дуга, на мой взгляд, может символизировать радугу, которая появляется, как известно, из-за боковой подсветки дождя солнцем.
— Дифракция света в каплях дождя,— вставил Ванечка.
— Верно. "Быша слъзы мнъ хлъбъ". Слезы были ему хлебом. Дождь и слезы, а? Может быть заряйку нужно искать под радугой или во время нее?
— Где и чего искать?— хмыкнул в кулак лесник.— Слишком сложно и абстрактно. У меня другое предположение.
— По-вашему, Иорадион использовал для приготовления своего эликсира лошадиные слезы, потому и нацарапал слово "конь"?— проворчал Владимир Семенович, недовольный тем, что Валька его перебил.
— Нет, я так не думаю. На мой взгляд "слезы"— это роса, которая выпадает на растениях.
— Чепуха. На всех растениях выпадает роса.
— Но есть такое, на чьих листьях, роса собирается даже в жаркие безросные ночи. Растение само выделяет влагу. Называется эта трава — манжетка. Считается, что ее роса обладает магической силой. Конкретно сейчас не помню, кажется, возвращает красоту и молодость. Якобы влага манжетки имеет огромную энергетику. Но это все догадки. А вот красители и чернила из нее раньше делали точно. Может быть, и старец Иорадион сочинял свою грамотку чернилами из манжетки.
— Причем здесь манжетка!— подскочил со стула особист. Здесь же,— он ткнул пальцем в собачьи останки,— какая-то подкова нарисована. Ну да, конь, подкова.— Майор задумался.— А у этой... манжетки, нет другого названия?
— Конечно, есть. Чуть ли не в каждой области травы по— разному называются.
— Ну!
— Что ну-то?
— Иначе-то ее как величают?
— Не знаю.
— Тоже мне, лесник! Так загляните в энциклопедию. Или у вас ее тоже нет?
— Нет.
Скрестив на груди руки, Владимир Семенович долго с ненавистью глядел на аккуратный Валькин пробор. Он его отчего-то жутко раздражал. Впрочем, как и вся прическа лесника — гладкая, чересчур аккуратная, словно напомаженная. И этот чуб коконом торчащий на башке!
Однако потомственный чекист умел беречь нервы. Он пошарил по карманам своего серого бессменного плаща, бросил на стол несколько купюр. Причем одна бумажка, описав в воздухе дугу, приземлилась между гнилыми челюстями бедной собачки.
— Отправляйтесь в Кимры. Немедленно! — приказал командир.
Валька улыбнулся:
— За водкой что ли? Так и ближе есть. У меня тоже тыква на сухую сейчас плохо соображает.
— Она у вас вообще ничего и никогда не соображает. В библиотеку! Разнюхайте все, что касается этой самой манжетки. И установите, какой песьей породе принадлежала эта черепушка. Лабрадор. Скажете, Ванечка, тоже. Откуда в 15-м веке здесь могла взяться Североамериканская собака?
Попив чаю с черствыми пряниками, Брусловский с Прокловым отчалили на "казанке" от мостков. На прощанье, Владимир Семенович даже помахал им рукой. Сквозь неровный грохот мотора, соратники все же смогли разобрать его последние напутственные слова:
— И коньяку не забудьте, тунеядцы! Verflucht noch eins!
Нежданные гости.
Вешалка в прихожей оказалась забита всяким барахлом, и Пилюгину пришлось приладить свой любимый плащ на аршинный гвоздь у печки. Когда немудреное дело свершилось, он заметил торчащий из соседней комнаты угол громоздкого желтого платяного шкафа, какие производились еще до войны и во множестве присутствовали в советских семьях.
В этом гробу уж точно должна быть вешалка, решил Владимир Семенович и незамедлительно направился в еще одно жизненное пространство лесника-филолога, которое больше смахивало на чулан, чем на комнату.
С минуту Пилюгин придирчиво рассматривал себя в шкафное зеркало — надувал щеки, выкатывал глаза, вытягивал губы в трубочку, и даже показал сам себе язык. Этой своей эйнштейновской проказой он остался очень доволен и, в прекрасном расположении духа, распахнул дверцы деревянного ящика. Улыбка тут же сползла с его лица. Хулиганистый язык еще не успел полностью скрыться во рту, занять предначертанное ему природой место, а потому был больно прикушен острейшими капибаровскими резцами. Владимир Семенович сплюнул капельку крови:
-Вот тебе и verflucht!
Среди рубашек, пиджаков и курток висели два кителя. Один, как и положено, с петлицами лесничего, а другой...полковника внутренних войск! Да еще с орденскими планками.
— Ну и подлец же ты, Валька!— оскалился Пилюгин на китель.— Филолог, говоришь? Благодарю тебя, многоуважаемый шкаф, приветствую твое существование, как писал великий Антон Павлович. Открыл ты мне истинные глаза на этого субъекта. Обмануть, значит, решил. Так, так.
На полке шкафа лежали две фуражки. Владимир Семенович взял офицерскую, с двуглавым орлом на лихо заломленном верхе. Машинально нацепил ее себе на голову, посмотрелся в зеркало. Из-за плеча на него таращился пустоглазый собачий череп.
— Чего скалишься!— прошипел Пилюгин.— Закрой пасть.
Череп, конечно, не изменил своего застывшего еще много веков назад выражения, зато лицо самого отставного майора стало изображать такие гримасы, что будь кто-нибудь сейчас рядом, непременно бы перекрестился.
— Зачем Брусловскому понадобилось меня обманывать?— рассуждал вслух полковой контрразведчик.— Что-то против меня задумал вместе с Федором, не иначе. Арбуз ведь тоже мне ничего про его офицерство не доложил. Das bestimmt! Но что?
Пилюгин хлопнул дверцами шкафа так, что с того чуть не соскочило зеркало. Не снимая фуражку, принялся рыться во всех имеющихся в доме ящиках.
Наконец, Владимир Семенович удовлетворенно хмыкнул:
— Ага, есть.
Судорожно раскрыв, потрепанное свидетельство о рождении, прочел: "...Москва, 28 октября 1960-го года. Отец — Брусловский Валентин Гаврилович, мать..."
