В состав этих мер, в частности, входило следующее:
1. Лада не могла быть причиной гибели ни единого живого существа. Поэтому она не могла употреблять в пищу мяса ни в каком виде, а также носить изделия из кожи и меха.
2. Лада не могла появляться с непокрытой головой вне помещения, пребывание же ее вне помещения после захода солнца и вовсе исключалось.
3. Ни один мужчина, не будучи ее кровным родственником, добрым молодцем, суженым в мужья, или же светлым витязем, посланным во избавление, не мог дважды переступить порог ее дома, потому как в таком случае ждала его "погибель неминучая", и тем самым Лада становилась причиной гибели живого существа, что недопустимо (см. пункт 1).
Кроме того, предусматривались всяческие мелкие охранительные мероприятия, как то: наличие на двери ее обиталища семи замков и запоров, серебряные гвозди, вбитые в стены на расстоянии 12,5 см друг от друга вдоль всех комнат на уровне 117 см от пола, ежевечернее плетение магической сетки перед всеми отверстиями квартиры, открывавшимися в течение дня, то есть форточками и входной дверью.
В тот момент, когда я выпал из лифта, Лада как раз и занималась свиванием такой сетки. Она перепугалась и закричала, когда я, окровавленный, рухнул на нее и сбил ее с ног. Своей макушкой я коснулся порога квартиры — я был высоким, когда был человеком, — и Лада решила считать меня переступившим порог (см. пункт 3 в списке мер предосторожности). Кроме того, на крик могли появиться соседи, а Ладе вовсе не хотелось общаться с ними, особенно с пьющей гражданкой из пятьдесят третьей. Поэтому она затащила меня в квартиру, а там уж не было иного выхода, кроме как превратить меня в кого-нибудь. Или, как выразился Ворон, трансформировать. Почему в кота?
— Видишь ли, — промямлил он задумчиво, — трансформирование предусматривает высвобождение центральной из внутренних составляющих индивидуума. Ладе не приходится даже применять особо свои природные данные, она просто нарушает связи между различными сторонами личности, ослабляя главную — человеческую, — и вторая превалирующая сама собой берет верх, видоизменяя внешний облик в соответствии с изменениями внутренними. В данном случае преобладали кошачьи характеристики. Это совсем неплохо. Все-таки достаточно высокоорганизованное млекопитающее, не рептилия или насекомое... Но вообще-то и в тебе есть и червь, и даже микроорганизм, они присутствуют в каждом человеке, но обычно до них можно добраться только путем ряда последовательных трансформирований.
— Хорошо, — сказал я, чувствуя, как все во мне начинает кипеть, — хорошо, что я не червь и не микроорганизм. Но я предпочел бы быть человеком.
— Это невозможно, — возразил Ворон, — ты не можешь сейчас стать человеком. То есть будучи человеком, ты обречен на заточение в этих стенах. При пересечении тобой порога этой квартиры неминуем немедленный летальный исход. Более того, Лада лишается своих наследственных прав, и все остальные трансформированные автоматически теряют надежду когда-либо стать людьми.
— А она имеется? — кисло спросил я. Я лично надежду утратил. — И сколько этих остальных?
— Точное число я тебе назвать не могу, за все эти годы их накопилось, пожалуй, несколько десятков. Но каждый из них станет человеком — причем в том возрасте и том состоянии, в каком был на момент своего трансформирования. Это случится тогда, когда Лада будет обвенчана в кафедральном соборе Светелграда со своим суженым. Даже могу сказать более точно — в тот миг, когда новобрачные переступят порог храма, и во всех храмах Светелграда колокола ударят благовест. Не ранее.
Г Л А В А Ш Е С Т А Я, в к о т о р о й
я о к а з ы в а ю с ь н а ш а г о т л ю б в и
и н а ш а г о т в о й н ы
Для любви, как для дынь, есть своя пора.
"Мидлмарч"
Сказать, что беседа с Вороном внесла какую-то ясность в произошедшее со мной, я не могу. Скорее, наоборот, напустила тумана. Туман, как известно, рассеивается под лучами солнца. Был солнечный майский день, и я, под предлогом того, что беседа с Вороном чрезвычайно меня утомила, попросил позволения выйти немного проветриться. Я действительно чувствовал себя усталым. Кроме того, мне хотелось немного поразмыслить.
"Суждены нам благие порывы!" — сказал поэт (не помню, кто). Я обо всем позабыл, едва только переступил порог. На свежем воздухе из моей головы выветрились все мои серьезные намерения. Потому что я впервые в полной мере почувствовал (и осознал) себя котом, то есть "четвероногим, покрытым шерстью, который издает звуки противные, когда голоден, и приятные, когда сыт".
Мы вышли во двор с Псом. После данного ему Ладой поручения Пес старательно делал вид, что опекает меня. Хотя мне казалось, что я ему не просто безразличен, а даже и противен. Но тут, я думаю, не виноваты ни он, ни я, а виноват только вечный антагонизм между кошкой и собакой. Позже между нами установилась устойчивая взаимная антипатия, перерастающая временами в откровенную нелюбовь.
Выйдя из подъезда, мы разделились. Я хотел просто погреться на майском солнышке, а Пес пошел искать укромный уголок для отправления своих естественных надобностей. Кстати — мелочь, но, возможно, и она отрицательно повлияла на развитие наших с Псом отношений — я мог воспользоваться туалетом, а Пес, с его размерами и особенностями функционального устройства, вынужден был оправляться во дворе, против чего выступала его врожденная человеческая стыдливость. В такие минуты он всегда старался спрятаться подальше от чужих глаз, что ему не всегда удавалось.
Теплое майское солнышко приятно пригревало. Я подставлял солнышку то один бочок, то другой, мурлыкая от удовольствия, наслаждаясь незнакомым прежде ощущением полного, абсолютного блаженства. Заботы не тревожили меня, они словно бы растаяли в солнечных лучах. Неясное, тревожное будущее, желание вернуться к привычной жизни в привычном облике, беспокойство о потерявших меня матери, сестре, бабушке, — все это не просто отступило на второй, третий или какой там еще план, нет, все это просто исчезло. Я был абсолютно счастлив. Букет не то, чтобы незнакомых, но непривычных запахов (сместились акценты, изменилась интенсивность) щекотал мои ноздри. Контейнер с мусором пах на удивление приятно, ошеломляюще-пьяняще благоухала молодая травка, а вот аромат французских духов, которыми неумеренно надушилась проходившая мимо женщина, заставил меня расчихаться. Я даже сел, потому что лежа чихать было неудобно.
Я сел, чихнул — и увидел Ее.
Она была прекрасна.
Она была изящна, как китайская нефритовая статуэтка.
Она была грациозна, как Плисецкая в " Умирающем лебеде".
Она была нежна, как лепесток подснежника.
И вместе с тем в ней таилась сила пантеры перед прыжком.
От нежных своих ушек, просвечивающих на солнце, и до кончика хвоста, она излучала томную негу. В то же время — как это ни парадоксально, — в ней чувствовалась порывистость молодой кобылицы.
Она была совершенством.
Ее длинную, точеную шейку узенькой красной ленточкой обвивал антиблошиный ошейничек. В ней смешалась кровь Сиама и Египта — гладкая блестящая шерсть, гордо посаженая головка, ноги бегуньи, темная полумаска вокруг изумрудных глаз. (Полукровка, конечно, — но кто из нас сегодня может похвалиться чистотой крови? Разве что какой-нибудь бультерьер, и то — позвольте мне усомниться в целомудрии женской составляющей всех поколений его предков. Кто-нибудь да согрешил.) Но — полукровка — она буквально светилась благородством.
Она сидела метрах в пяти от меня, строго глядя в мою сторону своими зелеными цвета изумруда глазами. Заметив мое восхищение — право, я не скрывал его! — она отвернулась с напускным безразличием и начала вылизывать без того белоснежную шерстку на спинке, изгибаясь всем телом. При этом время от времени она метала в мою сторону косые, как бы равнодушные, взгляды.
Никогда прежде, в бытность мою человеком, и никогда после, в бытность мою котом, я не встречал такого совершенства, и не испытывал такого упоения красотой.
Я встал — тоже с равнодушным видом, но краем глаза следя за ее реакцией — потянулся несколько раз, выпуская когти и распушив хвост, и замер, чуть подрагивая хвостом. Мне не хватало дерева, на верхушку которого я мог бы забраться — в ЕЕ честь, разумеется, — мне не хватало крысы, которую я мог бы убить, мне не хватало кота, с которым я мог бы подраться.
Медленно, стелясь по земле, я двинулся в ЕЕ сторону, но как бы мимо, как бы не замечая ЕЕ, и я запел песню котов, о том, как прекрасен этот мир, под Солнцем и под Луною, но прекраснее этого мира моя возлюбленная, а самое прекрасное в этом мире быть вдвоем, вдвоем с возлюбленной, и — ах! — я сгораю от вожделения, ответь же на мой призыв, о, моя возлюбленная!...
Там было еще много всего, в том же духе. Я не буду приводить здесь точный перевод — люди поют то же самое, и всегда пели, я думаю. Только раньше эти песни называли серенадами, теперь именуют шлягерами.
Некоторое время она заинтересованно слушала, склонив набок хорошенькую головку, потом стала вылизывать правую переднюю лапку, призывно и вместе с тем скромно поглядывая на меня. О, как мило мелькал ее розовый язычок!... О, как прелестна была ее лапка в аккуратном коричневом чулочке!... О, как я пылал страстью!
Я сел, обвив хвостом нижнюю часть тела, и, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, неотрывно глядя на нее, запел новую песню. Такие песни в наше спокойное время люди почти не поют.
Это был боевой марш и в то же время вызов соперника. В нем пелось приблизительно следующее:
Остр мой коготь, и пушист мой хвост,
А лапа крепка, как сталь,
Где мой соперник, будь то кот или пес?
Его мне заранее жаль!
Глаз мой зорок, и поступь тверда,
Я храбр, осторожен и быстр,
Где я — для мышей беда и нужда,
И катастрофа для крыс!
В бою и в драке мне равных нет,
Я всех и всегда побеждал!...
И вы не сочтете всех славных побед,
Которые я одержал!
Ты кто, мой соперник, пес или кот?
Я страстью бойцовской горю!
Зубами в горло вопьюсь, а живот
Когтями своими вспорю.
И твой холодный растерзанный труп
Кошкам своим подарю!
Вот такая вот песня. Немного хвастлива, но не судите слишком строго — это ритуальное песнопение, и никто не расценивает его с точки зрения заложенной в него информации.
Моя кошечка, слушая мужественное мое пение, забыла о мытье. Она уставилась на меня горящими изумрудными глазами и, как и я, раскачивалась в такт пению, иногда даже пыталась подтягивать — мелодичным, нежным голоском, от звука которого мурашки бежали у меня под шерстью. Я уже не просто пылал, я превратился в факел, я рассыпался искрами и извергал фонтаны огня.
Откуда-то издалека донеслось ответное завывание — какой-то кот принял мой вызов и сообщал, что спешит на бой. Представляете, в каком накале я был, если не только не испугался — нет, я был счастлив и горд, что мне предстоит сразиться не на жизнь, а на смерть на глазах моей прелестницы.
Знакомое противное хихиканье остудило мой пыл. Я зашипел, будто действительно был костром, на который вылили ведро холодной воды. Я подпрыгнул на месте и застыл, как изваяние. Из кустов, что росли неподалеку, вышла недавняя моя знакомая, бродячая кошка.
— И кто бы мог подумать! — протяжно мяукнула она, поймав мой злобный взгляд. — И петь он умеет! Поверишь ли, милочка, — обратилась она к хорошенькой кошечке, подойдя совсем близко, — он сумасшедший. Вчера я его застукала, когда он забавлялся со своей лапой, как котенок. А потом — потом он сам себя исцарапал!... Да, да, собственной лапой порвал себе ухо — смотри, оно еще кровоточит... — она бросила в мою сторону презрительный взгляд.
— Мазохист! — воскликнула моя красавица и взглянула на меня уже не так, как прежде, а как смотрят на заспиртованного младенца в кунсткамере.
— Он, конечно, красив, — продолжала бродяжка. — Я вначале была введена в заблуждение его импозантной внешностью. Я даже предложила ему прогулку по крыше. И знаешь, что он ответил? — она наклонилась к кошечке и шепнула пару слов в нежное розовое ушко.
— Боже, какой кошмар! — воскликнула моя прелесть своим музыкальным голоском.
— Я же говорю — нахал, — подтвердила бродячая кошка. — Но когда я увидела его развлечения, я все поняла. Он ненормальный. Мазохист. Может быть, даже садист. Так что держись от него подальше, милочка.
— Сексуальный маньяк! — мяукнула хорошенькая кошечка. — Какое счастье, что ты меня предупредила!
Я негодующе зашипел на бродяжку, выгнув спину и брызгая слюной. Когти сами собой вылезли из подушечек на лапах.
— Ты видишь? — вскричала бродяжка, — ты видишь, как он с женщиной разговаривает?... Я думаю, он кастрат.
— Хуже! — хихикнула моя милая. — Он — импотент!
Они пересмеивались, перешептывались, сидя совсем рядом друг с дружкой и не сводя с меня назойливых любопытных глаз. А я не знал, что мне делать. Драться с женщиной? Да если бы только рядом не было хорошенькой кошечки, я бы с таким удовольствием вздул эту блохастую тварь!...
Между тем вопль ответившего на мой призыв кота становился все громче, боец приближался к полю битвы. Еще мгновение — и вот передо мной мой соперник, накликанный моим дурным языком. Я взглянул на него — и свет перед моими глазами померк, и каждая жилочка в моем теле задрожала. Не от ярости.
Это был поджарый, но крупный кот, закаленный в уличных боях. Он был одноглаз, одноух, и правый бок его представлял сплошной шрам, заросший кое-где рыжей шерстью. Его единственный глаз горел желтым огнем гнева. А когда я увидел его когти и зубы, я понял, что не жилец на этом свете. Прощай, ясное солнышко! Прощай, мама! Прощай, ведьма голубоглазая, Лада! Все, все прощайте! Был я, кот — и нету меня, кота.
Бежать? Я настолько ослаб от ужаса, что вряд ли мог пошевелиться. Думаю, что когда удав гипнотизирует кролика, тот, бедолага, испытывает сходное чувство. Знание — то есть полная и абсолютная уверенность в том, что пришла смерть, неотвратимая и немедленная, — превращает вас в покорную жертву.
И я смирился с участью быть разорванным на части.
Рыжий встал передо мной в боевой позе: спина выгнута, когти выпущены, ноги напряжены, и все тело напоминает готовую развернуться пружину, или, скорее, натянутую тетиву, с которой вот-вот сорвется смертоносная стрела, — и начал осыпать меня оскорблениями. Есть такой обычай у котов — перед дракой как следует изругать соперника.
Совершенно помимо моей воли я принял такую же позу, и тоже начал браниться. Не потому, что собирался подороже продать свою жизнь, — я был уже трупом и знал это. Но то ли инстинкт, то ли проклятая привычка делать все по правилам заставляли меня выполнять требования сложного ритуала дворовой дуэли.
Кошки уселись поудобнее, чтобы наблюдать драку. Так сказать, заняли места в ложе бенуара. Моя любовь в непосредственной близости смерти прошла совершенно. Сейчас я был одинаково зол на обеих. Скажите пожалуйста, зрительницы! Любительницы гладиаторских боев! Кровожадные твари!
