Йот Эр (J.R.) Книга первая

Франц вместе с Евой, оставив неизбывные домашние хлопоты, вышли на минутку полюбоваться буйством красок майской природы, да сплести свои пальцы... И вдруг чуткое ухо лесничего уловило странные, вроде чавкающие звуки. Не сразу он сообразил, что такие звуки издают лошадиные копыта, ступающие по топкой почве. И тут уж он не размышлял:

— К дому! — крикнул Речницкий. — Там ружья! — и он, схватив жену за руку, потащил ее за собой.

Поздно! На поляну уже вырвался самый молодой и прыткий из братьев, Михал, и, послав коня вперед, в несколько мгновений отрезал беглецам путь к оружию.

Того не учел лесничий, что не один он знает эти места, а зрадник... Что ж, зрадник среди людей всегда сыщется, как нашелся и тогда, в далеком уже шестьдесят третьем. Вот и тут какая-то черная душа указала преследователям путь через болота.

— Попался, пся крев! — раздался торжествующий вопль. Вылетела из ножен сабля, тускло блеснул под майским солнцем слегка изогнутый клинок...

— Беги! — заорал Франц, оттесняя жену за спину. — Я задержу их!

— Нет, Франек, я с тобой! — непреклонно промолвила Ева.

Нырнув под самую морду лошади, чтобы спастись от занесенной над головой сабли, лесничий внезапно кинулся вперед, ухватил всадника за ногу и что есть мочи рванул вверх, одновременно запрокидывая его на спину. Младший Потоцкий вылетел из седла, но в последний момент сумел кое-как ухватиться левой рукой за гриву коня, и тем немного смягчил падение. Сабля выпала из пальцев, но сам он, хотя и шмякнулся довольно чувствительно, большого урона не понес.

Тем временем уже и второй брат наскочил на беглецов, однако и его ждал отпор. Ева выхватила из кармана платья револьвер, Владислав инстинктивно качнулся в сторону, но пуля все же достала его в левую часть груди, засев в ребре.

— А-а-а, кур-р-рва! — выпалил он, скрежетнув зубами от боли. Но, несмотря на рану, Владислав отмахнул-таки саблей, достав сестру в правую руку повыше локтя, и револьвер упал на землю. А сабля снова взвилась вверх...

Речницкий уже нагибался за клинком, который выронил Михал, неуверенно пытающийся встать на ноги. Но, увидев кровь на руке любимой, и саблю, занесенную над ее головой, бросил свое тело вперед, закрывая жену от удара. Поэтому старший из братьев, Жигмонт, от неожиданности сумел лишь слегка зацепить его концом сабли за плечо.

Владислав же не упустил момент, и с чувством рубанул Франца наискось почти через всю спину, тут же взвыв от боли в раненом боку.

Спешившийся Жигмонт и подхвативший свою саблю Михал с остервенением пластали уже мертвое тело лесничего, но тот все никак не хотел разжать сцепленные в последнем усилии объятия. Ева, несмотря на несколько чувствительных порезов, все еще была жива. Тогда Жигмонт что есть мочи пихнул тело Речницкого сапогом и с лютой злобой в глазах вогнал острие в приоткрывшееся ему простенькое ситцевое платье. Раз, другой, третий...

— Уходит! Там его отродье! — крик раненого Владислава, оставшегося в седле, заставил братьев остановиться и оглядеться. Что-то мелькало за домом, в малиннике и зарослях молодой крапивы, затем серый силуэт показался последний раз и скрылся среди кустов ольховника и ивняка.

Михал бросился к своему коню.

— Стой, дурная голова, там болото! Верхами не пройти! — уцепил его за плечо Жигмонт.

Михал, как самый прыткий, первым углубился в заросли, куда вело едва заметное подобие тропы. Под сапогами хлюпало, вокруг виднелись бочажки стоялой воды. Тропа же и вовсе исчезла. Михал чертыхнулся, уйдя в болото по колено. Кое-как выкарабкавшись, он выхватил свой 'Лефоше' и пальнул из револьвера в сторону кустов, где ему почудилось шевеление. Тут же снова бросившись вперед, он через несколько шагов ухнул в трясину по пояс.

Жигмонт, предусмотрительно обзаведшийся жердиной, подобрался к брату как можно ближе, и, протянув ему конец спасительной палки, с большими усилиями все же сумел вытянуть того из болота. Возвращались братья перемазанные в болотной грязи, а Владислав прижимал руку к кое-как перевязанной ране. Лица у всех были угрюмые — радоваться-то нечему. Но, как бы то ни было, долг свой они все же исполнили. Позор семьи был смыт кровью.

Убить, однако, удалось не всех. Когда на глазах бабки-знахарки был зарублен лесничий, она, не долго думая, сунула ноги в плетеные мокроступы, выхватила младенца из люльки и бросилась в топи. Убегая, она бормотала на белорусском:

— Забойцы... Душагубы... Каб вас чорт узяў!

Надо было думать о том, куда сделать следующий шаг, чтобы не уйти в трясину. А тут прямо за спиной грянули два выстрела и срезанные пулями ветки упали совсем рядом. От неожиданности бабка перескочила с белорусского на польский:

— Bodajes sie гоzdaria od dupy do gardla! (Чтоб тебя разодрало от ж... до горла!) — вырвалось у нее жешувское ругательство.

Но отвлекаться было нельзя. Вот как раз кочка скрытая водой: пробуем ее — не провалится ли под ногами? Еще шаг, и снова осмотреться... Выбравшись к участку заболоченного леса, где корни деревьев давали хоть какую-то надежную опору для передвижения, знахарка прислушалась. Отчаянные крики младшего Потоцкого дали ей понять, что болото не преминуло показать свой норов. Зло ощерившись, она обернулась в ту сторону и, по-прежнему крепко прижимая младенца к себе, вздела персты правой руки и в сердцах бросила проклятие, снова перейдя на белорусский:

— Няхай над тым родам варонне кракаець!

Глава 1. Москва — Кисловодск — Ташкент

1. День рождения

Этот апрельский день 1932 года начинался для Анны Коноваловой, как обычно. Подъем, зарядка, умыться-собраться, — и на занятия. Среди студентов Московского высшего инженерно-строительного училища Аня выделялась своим прилежанием, и потому не без оснований рассчитывала вскоре пройти, печатая строевой шаг, вместе с парадным расчетом училища по брусчатке Красной площади. Мечту попасть на первомайский парад она лелеяла с первого года обучения. Пусть студенты — не военные, и их 'коробка', составленная из числа отличников вневойсковой подготовки, во главе с военруком училища, пойдет не в военной форме, вслед не только за колоннами РККА, РККФ, военных учебных заведений, но и за отрядами вооруженных рабочих московских заводов — членов ОСОАВИАХИМ. Ну и что, — все равно она станет участницей парада, а не просто демонстрации! И вот сейчас, когда ее мечта так близка к осуществлению, вмешались обстоятельства... Не то чтобы неприятные — скорее наоборот, но вот участию в параде они могли помешать. У бравой студентки начался девятый месяц беременности.

Сегодня, 16 апреля, едва начались занятия, как сосед по скамейке обратил внимание на то, что Анька сидит, не шевелясь, закусив губы, и стиснув кулаки.

— Ты что, Ань? — тихонько спросил он с нотками страха в голосе. Мудрено было не связать необычное поведение студентки с ее выпирающим животом.

— Погоди, сейчас пройдет, — с досадой прошептала она в ответ, еще питая надежду, что все как-нибудь обойдется.

Надежды этой хватило всего на несколько минут. Не обошлось. Вскоре она оказалась в родильном отделении, а уже в середине дня на свет появилась девочка. Новорожденную решено было назвать Эрнестиной — в честь вождя немецкого пролетариата Эрнста Тельмана. Решение принимала она сама, ибо посоветоваться было совершенно не с кем: вся ее семья проживала в далеком Ташкенте. Там же, в САВО, проходил службу и ее муж Яков, с которым они, впрочем, не были расписаны, но в те времена это мало кого волновало — в том числе и советское законодательство. Пока ушла телеграмма в далекий Ташкент, пока пришла ответная, с согласием от Якова (хотя потом оказалось, что не все так просто...) — в метрической записи уже появилось имя новой гражданки СССР.

Надо сказать, что решение уехать от мужа в Москву, на учебу, и видеться с ним лишь в период коротких летних отпусков, далось Ане нелегко. Ведь как непросто было вчерашней школьнице обратить на себя внимание немолодого уже — под тридцать лет — красного командира! Жених он был завидный — как танцы в Доме Красной Армии, так девушки вокруг него и вьются. Да и бравый командир поглядывал на них не без интереса. Но вот — влюбилась, и добилась-таки своего: сначала Яков стал выделять ее из всех поклонниц, затем они одна за другой куда-то отсеялись, а потом и предложение последовало... Вскоре Яков перебрался к ней домой из своего командирского общежития.

Любовь оказалась взаимной, Анна вся светилась от счастья, и чувствовала себя прямо-таки окрыленной. Ох, как не хотелось ей расставаться с любимым! Только вот и становиться женой при муже, вечной домохозяйкой, она желала ещё меньше. Естественно, Яков отпускать молодую жену за тридевять земель совсем не собирался — в Ташкенте тоже можно образование получить, если уж ей так хочется. Но ей хотелось не просто дипломом обзавестись, а стать настоящим, крепким специалистом. Весь Советский Союз становится сейчас большой стройкой, и она должна как следует послужить общему делу. Аня с юности была девушка упорная, и если уж хотела добиться своего, то, стиснув зубы, пробивалась к цели через любые преграды. К счастью, в семье имелась не только любовь, но взаимное уважение. Что греха таить, не обошлось и без многочисленных выяснений отношений, порой весьма бурных, однако Яков все же подавил в себе естественную ревность и огласился на её отъезд.

Разлука оказалась неожиданно тяжёлой, иногда по ночам Анна тихонько плакала в постели, стараясь не потревожить никого из живших рядом. Шокирующей радостью для неё стала беременность. Помимо счастливого ожидания ребёнка, её поначалу очень напрягали обычные проявления беременности — тошнота, рвота, иногда ее тревожили самые обычные запахи. Однако вопреки всем преградам она рвалась к новой профессии, училась даже через не могу.

При свободных нравах тех лет, к яркой, бойкой, энергичной девушке не раз подкатывали мужчины. Аня сама была совсем не аскетического нрава, и против походов в кино или на танцы вовсе не возражала. Но подпускать к себе слишком близко чужих мужчин, пусть это даже свои в доску друзья-однокурсники, она тоже не собиралась. Иногда на нее накатывали тоскливые мысли: 'А как там Яков без меня, небось, тоже за кем-нибудь увивается?'. Но эти мысли она тут же гнала прочь.

Ну, что за мужики! Знают же, что женщина занята, — так нет, все равно пристают. Кто для приятного времяпровождения, а кто и для создания семьи, их даже и её беременность не смущала. Некоторые, впрочем, сами догадывались, что им ничего не светит, и отходили в сторону. Другим приходилось объяснять, и, к сожалению, не всем — словесно. Но Аня умела быть очень доходчивой.

Рождения ребенка она ожидала с затаенным страхом — первый раз ведь! — и, конечно, с радостью. Но вот ведь незадача! На парад она не попадает, на носу экзамены, а тут лежи себе на больничной койке. Однако на маленькую Эрнестину молодая мама свою досаду не переносила, наоборот — не могла нарадоваться на дочку. Да и как не радоваться, девочка получилась небольшая, но крепенькая, и не плакса.

С самого начала однокурсники не оставляли Аню своей заботой: друзья и подружки торчали под окнами родильного отделения с самого первого дня, ожидая новостей, и разошлись, лишь узнав, что роды прошли благополучно. На следующий день утром, едва роженицы проснулись, с улицы раздался истошный вопль:

— Ан-я-я! Ань-ка-а!

Вставать она еще не могла, и открывать окно сунулась одна из ее соседок по палате.

— Чего орёте? — немилостиво прикрикнула она на кого-то невидимого.

— А где Аня? Аня Коновалова? — заорал, но уже потише, другой голос. Костя Ляпунов! Точно! Значит, первый вопль — это Семен Василенко, главный заводила на их курсе. Они всегда вместе

— Вы вопить не перестанете? Чай, не на базаре — тут женщины рожают, их беспокоить нельзя! — столь же сурово ответила соседка, затем сменила гнев на милость. — Не ходит она еще. Нельзя ей! — было доложено вопрошающим с улицы.

— С ней все в порядке? — голос, полный беспокойства. Это уже кто-то из девчонок, похоже, Ленка Климова.

— Да в порядке, в порядке! — недовольно проворчала соседка. — Раскудахтались тут... Никто вашу Аньку не съест.

— А цветы ей можно передать? — опять голос Кости.

— Даже и не суйтесь! Не примут, да еще и облают. Не положено роженицам в палаты цветы носить. Кому-то от запахов и плохо стать может, — все тем же суровым, назидательным тоном объясняла женщина.

— Да какие же тут запахи?! Это же подснежники! — возмутился хорошо поставленный бас. Ну, точно — Василенко. Ведь красивый же голос, а только что верещал, как зарезанный!

Чтобы женщины отказались от цветов? Да быть такого не может. В окошке появилась еще одна голова, с растрепанными со сна волосами, торопливо убираемыми под только что повязанную белую косынку:

— А как вы их сюда забросите? — весьма заинтересованно спросила новая собеседница.

— Так по шпагату же! — пояснил Ляпунов.

— Нету у нас шпагата... — разочарованно протянула первая.

— Так инженерная смекалка нам на что? — как будто даже удивился однокурсник. — Все у нас с собой. Сейчас мы вам моточек и закинем, — торопливо проговорил Костя. — Вот, ловите!

Со второй попытки моток шпагата оказался в руках женщин, и вскоре привязанные к веревочке три маленьких букетика белых весенних цветов пропутешествовали на третий этаж.

Когда молодая мама вышла из больницы, в общежитии, занимавшем один из корпусов во дворах между Воронцовым полем и Дурасовским переулком, в отделении для 'студентов женского пола' (как тогда нередко писали в официальных документах) ее уже ждали. В тесной комнатке, откуда вытащили третий топчан, стояла маленькая кроватка для Эрнестины, сияющая свежеструганным деревом и еще пахшая олифой.

— Это откуда? — удивилась Аня. Какую мебель можно было достать в московских магазинах, она примерно представляла. Огромные, тяжеловесные резные комоды и шифоньеры, монументальные плюшевые диваны еще можно было найти, а вот детскую кроватку...

— Ну так! — гордо выпятив подбородок, выдал Семен. — Ведь в инженерно-строительном же учимся, не где-нибудь!

— В самом деле, это же не мост спроектировать! — поддержал приятеля неразлучный Костя Лунев. — Так, просто руки приложить, и совсем чуть-чуть голову.

Девчонки тоже не подкачали: мобилизовав своих подруг, знакомых, родителей, старших сестер, раздобыли небольшую стопку пеленок и несколько распашонок для новорожденной. Комсомольская ячейка уже успела расписать график дежурств — кому из девчонок когда помогать молодой маме с дитем, а кому — подтягивать студентку Коновалову по пропущенным занятиям.

Проблема обнаружилась в лице комендантши общежития. Заявившись в тот же день в комнату к молодой маме, она с порога заявила:

— Коновалова, я на тебя представление на выселение подаю.

— Это еще за что? — взвилась Зинка Телепнева, уперев руки в боки.

— Не положено! — сурово бросила, как припечатала, комендантша. — Пусть подает заявление на семейное общежитие.

— Ну, Марь Васильна, ну вы что! — запричитала Климова, вскочив со своей койки. — Какое семейное? А то вы не знаете, что там мест нет!