Тут окровавленный поднял голову... Батюшки-светы! Это ж наш Тауле!
— Сп'койна, св'и.
Визгуньи разом смолкли. Но блаженная вдруг затряслась, залопотала и кинулась сломя голову вон через другую дверь, вопя:
— Двое! Их двое!
Ах ты Господи...
Громадный как-то сразу скорчился, осел и назад подался. Но Тауле, за него же цепляясь, втянул его внутрь. Сказал:
— Эт' гость.
Да так и съехал по косяку на пол. Бледный, голова разбита, рожа разбита. Да хмельной! И рубаха новая вся в кровище.
— А, чтоб тя! — Ялла шваркнула ухватом об пол.
Девчонки зашептались. И тут вступила Эру:
— Ах ты ж дрянь! Это что еще, а? Где тебя носило полночи? Кого ты притащил опять, хвост репьястый?
Я кричу:
— Господи, Тауле! Ну нельзя ж так пугать!
А сама и смеюсь, и плачу. И что за парень шебутной уродился, Господи прости! Добро, хозяйка-матушка не дожила, не увидела позорища...
день четвертый
Уллерваэнера-Ёррелвере из семьи Мароа, клана Псарей
Меня разбудила возня и нетерпеливое ворчание. Не проспала? Я распахнула ставни. В лицо дохнуло свежестью. Небо только начинало светлеть, по краю моря тянулась розовая полоса. Прекрасен мир твой, Господи.
Я вознесла утреннюю хвалу и принялась спешно одеваться.
В корзине скреблись и повизгивали, потом она, наконец, опрокинулась, и щенки на нетвердых лапках устремились ко мне. Я вытащила из грелки молоко, разлила по мискам и помчалась вниз готовить фарш с яйцом. Питание в период перехода с молока — особенно важно, чтобы пёс вырос крупным. Слава Богу, хоть в весе начали прибавлять, а то совсем была беда: из шести в помете более-менее крепких оказалось всего трое (мама, несомненно, и этих бы отбраковала), потом у Бровки, как на грех, пропало молоко, а Вислоушка, другая кормящая сука, отказалась их принять... Щенки были настолько слабы, что я даже в общий двор их пока боялась выпустить, чтобы старшие их не "заиграли".
После кормежки полагалось непременное массирование пузиков, необходимое для пищеварения. Потом — вынести щенков ненадолго на солнышко. Пока приготовить еду остальным. Забрать маленьких, выпустить старших (всех выгулять не успеваю, приходится им прямо во дворе сыпать опилки или рубленную солому). Кормежка, и всех обратно по загонам. Щенки засматривали в лицо, каждый в надежде, что на прогулку возьмут именно его. Но в церковь я беру только самых смирных.
— Пойдем, Ремешок.
Немного медлительный кобелек, зато подчиняется беспрекословно.
Папу я будить не хотела, но он уже сам вышел, тяжко оперся о косяк.
— К заутрене, Уллере?
— Да, пора. Если хочешь, я попрошу святого отца, чтобы зашел к тебе вечером.
— Ничего. Я уж тут и помолюсь, и покаюсь, у своего алтарика. Преставься я сегодня, Держитель, думаю, простил бы мне грехи, что я успел совершить с прошлого Покаяния.
— Ну, что ты, право. Помолись и сразу снова ложись, ладно?
Ремешка я оставила у ворот с командой "Замри!". Он сел столбиком и сразу окаменел, даже взгляд застыл. Хоть полдня может так сидеть, даже ухом не поведет. Не все собаки способны правильно выполнять эту команду.
Я осенилась на пороге и вошла. Тускло мерцали свечи. Храм был почти пуст: слишком рано. Запах церковных благовоний, прохладного камня и горячего воска, от которого сразу становится так покойно... Я поставила две свечки к изваянию святой Дьярвере. Слушала, как трещит пламя, как шепчут богомолки. Молитвы не шли на ум. А Она смотрела на меня сверху вниз с ласковой скорбью сестры и матери всех женщин, словно спрашивала: "Ну, а тебе как тут живется, в этой стране грешников?"
О, теперь уже легче, Заступница, много легче.
Девять лет как я тут.
Первый год был ужасен. Мы не раз помянули недобрым словом дядину авантюру, но пути назад все равно не было. Из-за дядиной же пьяной выходки мы теперь были в ссоре с семьей Мраута, могущественной семьей. Такой позор... Я тогда чуть не отлупила дядю, ей богу. И стоило бы... Бедная бабушка осталась расхлебывать, а нам пришлось убираться подальше.
Мы приехали в конце осени. Взрослых собак пришлось продать, чтобы выплатить искупительный дар Мраута и оплатить дорогу. С собой привезли лишь три дюжины щенков двух— и трехлеток. Клетки были слишком тесные, в трюме — постоянная сырость. Половина собак простудилась, две умерли. Мне не дали возможности похоронить их, как следует. Потом была зима: промозглая слякоть и стылый ветер. Всю зиму папу мучил сильный кашель. Собаки чахли, о дрессуре и речи не шло, лишь бы выжили.
Пригласившего нас Чашинского князя я только раз издали и видела. Меня к нему не звали, и дядя просил, чтобы я не настаивала на встрече — тут другие порядки. Дела тут ведут только мужчины. Мужчины решают, мужчины наследуют титулы, имущество. И все бы ничего, будь здешние кобели благоразумны. Но они еще хлестче наших. Дяде князь благоволил и часто звал к своему столу, но денег на обустройство псарни дал ничтожно, а вскоре и вовсе прискучил этой затеей. Дядя не больно и горевал: он был тут как рыба в воде...
Я сама приводила в божеский вид заброшенный дом, что нам предоставили, и следила за строительством псарни. Герские работники лентяйничали, пьянствовали и провожали меня сальными взглядами (у геров, вопреки законам природы, половое напряжение не ослабевает круглый год). Мужчины на улице тоже буквально взглядом раздевали. Что за странная нация... Новые соседи с нами даже не здоровались. Наших земляков тут хватало, но все это были захваченные в набегах невольники: простые рыбаки и крестьяне с восточного побережья — язычники, не признавшие Истинной веры и власти Матери-королевы и не имевшие ее защиты...
Папа, как и дядя, много раз бывал в Герии. Он свободно владел языком и сохранил кой-какие связи, но открывать свое дело было не на что. Питомник пока приносил лишь убытки, денег постоянно не хватало. В итоге папа стал преподавать в семьях местных купцов, судовладельцев и прочих имевших дела с нашей родиной. К счастью, его солидный возраст вызывал хоть какое-то почтение. Он сильно сутулился, отчего казался ниже ростом, и говорил почти без акцента. Его часто принимали за своего. А ко мне цеплялись все кому не лень, считая, видимо, еще одной кухонной девкой. Приходилось постоянно носить с собой медную табличку-документ, удостоверяющую мои права и статус. Хотя и это мало помогало.
Я еще не знала толком ни языка, ни нравов местных и полагалась лишь на звериное чутье, что сохранили мы с древних времен. Чужая стая, дикая, почти неуправляемая. Без четкой иерархии, лишь разрозненные вожаки, кое-как уживающиеся меж собою. Наиболее сильные доминанты подгребают под себя остальных, обзаводятся множеством сук и потомства, сбивают свои малые стаи... Это они многие годы разоряют наши прибрежные поселения, грабят, порабощают, вывозят людей целыми кораблями и продают на юг. Алчные, хищные твари, понимающие лишь язык насилия...
Что ж, пусть так. Я стала всюду брать с собою одного из подросших щенков. Когда хам-работник попытался пристать ко мне, я скомандовала Бровчику-младшему: "Фас!" и остановила его лишь в последний миг. Приходя на стройку, я больше не пыталась вежливо втолковать — я отдавала приказы. И уличных приставал тоже осаживала резко. Вам надо почувствовать руку, кобели? Отлично.
Когда дела в питомнике немного наладились, я стала помогать отцу с учениками, теми что помладше. Думаю, эти ребята меня ненавидели. Я уводила их в дальние комнаты и просила слуг прикрыть ставни, чтобы не было видно сада или других детей, играющих в мяч. Столкнувшись с тем, что дети здесь могут просто встать и уйти с урока, я стала сажать у порога комнаты щенка, дав команду на удержание. Большинству достаточно было увидеть оскаленные зубы. Особо упрямых собаки пару раз прикусывали пониже спины. Как не странно, родители учеников это только одобряли. Так сей немудреный прием позволил значительно повысить успеваемость, а с ней и мои гонорары.
В первый день Весенней течки (4) дядя примчался сломя голову, крича, чтобы мы запирались на все замки. Даже что-то из оружия принес. Папа всполошился тоже: "Ах, и верно! Детонька, тут такие нравы..." У нас на родине в эту пору женщины тоже стараются без нужды не выходить. Но чтобы настолько!.. Дядя воротился на службу, а мы затворились в своем доме, как в крепости. Я сидела у окна мансарды, с досадой ощущая, как окутывает меня течный запах, и смотрела на море. По берегу гуляли в обнимку парочки, ничего предосудительного... Но потом какой-то парень крикнул мне с улицы: "Ей, беляночка! Спускайся, киса! Ну же!" Он вошел во двор, подергал дверь, потом начал проверять на прочность ставни. Он явно считал, что не совершает ничего дурного. Я просто слов не находила. Дичь какая, Господи!.. К калитке подошли еще двое. Тут папа, отстранив меня, вдруг гаркнул чужим, грубым голосом что-то явно бранное по-герски и выставил в окно взведенный арбалет (видимо, дядя принес). "Охотники" убрались. Папа виновато развел руками. "Зверьё! Тупое похотливое зверьё!" — твердила я с остервенением, срывая щеколды с загонов. Я спустила во двор собак, снова заперла двери и снова села у окна. Парочки одна за другой скрылись за камнями. Ветер доносил с берега смех и женский визг. Мне было гадко как никогда в жизни...
С тех пор я стала брать с собой Чёлку и Кусаку, двух самых злобных сучек-трехлеток. В глазах местных это хоть как-то отличало меня от прочих "белобрысых". Нас стали узнавать и уже воспринимали, как нечто прилагающееся к моему дяде, Королевскому Псарю. Иные подходили, деловито оглядывали собак и не верили, что это еще щенки. "И докудова она вырастет?". Когда я показывала, они глупо разевали рты (местные горные псы — фактически карликовые, до двух локтей в холке).
Так прошел почти год. Я жила в каком-то душевном оцепенении, почти ненавидя людей вокруг и даже не замечая этого. А потом я случайно попала на какой-то местный праздник, Сбора урожая, кажется. И вдруг увидела в них красоту. Их искусные ремесла. Их танцы — диковатые, но по-своему грациозные. Их песни... Сколько радости в этих людях! Сколько жизни, чувства! Я видела любящих родителей, крепкие семьи, верных друзей. Видела открытость, искренность, щедрость. Нет, геры вовсе не злы, и прекрасному не чужды тоже. Просто натура их слишком необузданна, страстна. И не кнутом, не силой, не божьим страхом даже — но через красоту лишь можно достучаться до них. От сердца к сердцу...
И словно лопнула так душившая меня защитная короста. Господи, ведь это страх, мой собственный страх и ожесточенность не давали мне дышать полной грудью, жить, полноценно общаться. Я впервые (за целый год!) вошла в местный храм, слушала проповедь, и люди рядом улыбались, смотрели тепло. Среди них было немало моих соплеменников — в невольничьих ошейниках, очевидно уже здесь, на чужбине, обращенных в Истинную веру, но что с того?
Конечно, ни грубость, ни сальные взгляды никуда не делись. И соседи еще долго к нам привыкали. Но я нащупала, я вдруг уловила тот правильный стиль поведения. Не жесткая воля, но напротив — доброжелательность и веселая шутка стали моею броней — и бронею куда более надежной. Я училась этому у самих же геров: шутливые перепалки и остроты здесь очень в ходу, надо же давать выход своим бурным эмоциям, иначе тут все чуть что хватались бы за ножи! С чем бы ни столкнулась, я теперь всегда могу отшутиться, ответить неожиданным комплиментом или наскоро сочиненным забавным стишком — и люди смеются, им уже просто не хочется оскорблять, грубить.
Работы было много, очень много. Но я перестала тяготиться жизнью здесь. Я в корне изменила подход к обучению местных ребят. Герские дети неусидчивы, зато удивительно музыкальны и артистичны. Что ж, прекрасно! Мы стали петь. Разучивать смешные сценки, танцевать. Теперь я брала на уроки совсем маленьких щенков, и ученики мои скакали вместе с ними по комнате, распевая зарифмованные тирийские глаголы. И вы не поверите, насколько лучше они в итоге запоминали урок!
Йар Проклятый
Едой пахнет. Праздничной. Пирогами-булками, рыбкой, свининкой тушеной... Глаза открываю: вроде, горница. Бело, светло. А вроде, и кухонь: печь, горшки по полкам — да всё медные, узорные. Сон...
— А-а, прочухался, милок, — эт' женщина говорит. Великанша, макушкой в потолок упирается.
Точно сон. Но как вкусно пахнет!..
— Глянь, теть, облизывается, — смеется кто-то.
Вскакиваю. Кой черт сон! Это ж я у парня того в дому. Уложили вон, подстилочку дали. А разоспался-то — рассвело давно...
— Здравствуй, — говорю, — хозяюшка.
Приглядываюсь: и впрямь с меня ростом бабка (вторая-то, молодка, ей до плеча едва). Чужачка, верно, с севера. Дюже мощная, но с лица добродушная.
— Тю! Какая те хозяйка? Кухарка я господская, вишь ошейник-то?
Кольцо у ней на шее. Не украшенье, хотя и для ошейника богато шибко — меди чистой.
— Знаешь, чего это?
— Не знаю, матушка.
— Это чтоб сразу понятно, какого хозяина. Эт' написано тут, — и на узор на ошейнике кажет.
— Ты, сталбыть, подневольная...
— Рабыня, а как же, — и тут же штуковину эту расстегивает, сымает и на полку кладет. — Дома-то не ношу, — говорит, — чего уж, на выход только.
Достает из корзины пяток рыбин — пучеглазых, здоровенных, не иначе, морских. А молодка кувшин масла отжимного несет — большой тоже. Широко живут.
— Ты, милок, — старшая говорит, — поди умойся да садись-ка покушай. А после и о себе расскажешь. Как тя звать-то?
— Йар.
— А я тетка Анно. А эт' Ялла, помощница моя, — и велит уж той чего-то.
А молодка-то из наших, и без ошейника рабьего... Экий, думаю, дом чудной: рабыня вольной приказывает, а оборванца с улицы, как родного, потчуют...
Сполоснулся из дождевой бочки. Рубаху-то порезали, заскорузла вся, и одеть срам, и голяком срам... Так, на плечи накинул.
Хоть мялся-жался, да не устоял. Жрал и плакать хотелось, до того сладко и стыдно, что остановиться-то не могу. Эт' бесовское у меня тоже: ненасытность.
Молодка туда-сюда снует да все косится. А тетушка Анно вздыхает:
— Худой-то, оссподи... И спину-то всю подрал.
Попало маленько. Да подживает уж, чешется. На мне ж, как на собаке.
А молодка, нахалка, рубаху мою — дерг. И хмыкает:
— Глянь-ка, теть, поротый. Небось, холоп беглый.
А тетушка Анно кивнула только. И — ни слова. Только каши мне еще подложила.
— А нет ли, — спрашиваю, — скотины у вас?
— Как не быть? И свиньи, и птица, и кобылы две дойные (5).
— А чешуи нельзя ли набрать?
— На что тебе?
— Мастерю из нее.
Коли чешуи вдосталь, так за полдня наработаю и за стол отблагодарить, и за ночлег. Эт' сперва, чтоб в долгу не быть. А там и про веруанца узнаю.
Хотел идти сразу, да тетушка не пустила, выспрашивать взялась: кто, откуль. Я и отвечал прямо на прямой вопрос. Врать-то последнее дело, просто лишнего болтать не надо.
Выходило складно: из вольных крестьян, родом с хутора Духовитое Болото (эт' отец так прозвал, не только из-за болота, в насмешку больше), что близ села Серебряные Ключи. Родители мои оба люди тут пришлые, вот на отшибе и поселись. Оба овдовели рано, у матери от первого мужа дочка была, у отца — два сына малых, а тут еще я народился, поскребушем. Сестру-то в Бочажки замуж отдали, а братьям на двоих земли едва-едва, вот я и подался по ремеслу, что от соседа перенял. Редкое ремесло, заморское — плетенье чешуйное. Доспех нательный, поножи, наручи. Выходит немногим хуже железного, зато куда дешевле. И по весу легче втрое.
