Так вот, это Юденич поддался общей нерегулярной тенденции Гражданской войны или был поставлен в такие условия, что можно работать только так, на грани нового Сарыкамыша?

В феврале начальником бригады стал тот самый генерал Гулыга. летами уже не молодой (а молодых генералов я до гражданской войны не видел), но бодрый и подвижный, как капля ртути по столу. Вел генерал себя, как многие тогдашние казачьи генералы старой закалки, то есть как отец всем подчиненным, и, если его ничто не отвлекало. старался поговорить с ними, что их беспокоит, и при нужде помочь, если он в силах это сделать. К этому добавлялась привычка хорошо помнить своих прежних подчиненных. Когда казак видит, что его узнают даже спустя десяток лет, прошедших со службы или его отца через двадцать лет-это задевает нежные струны души. Кстати, моя фамилия у него ассоциаций не вызвала с прежней службой отца. Из чего я могу заключить, что пластунское решение в моей судьбе проталкивал не он. Что же до того. что фамилия моя им не узнана— возможно, отец служил в другой сотне полка, Гулыгу в обер-офицерских чинах-то он много раз мог видеть, но то его не воспринимал, как своего подчиненного. Я хотел отца об этом спросить. но забыл и вспомнил гораздо позже. Прежний же начальник бригады Пржевальский стал командиром корпуса. Он потом и фронтом командовал.

А дальше случилось вот что: резервы Кавказской армии были сведены в Пятый Кавказский корпус, и на них Ставка наложила лапу и отправила на австрийский фронт. Перевезли обе наши бригады из Батума в Одессу и Севастополь, а потом по железной дороге под Львов. И успели мы как раз к Горлицкому прорыву австро-германцев. Правда, основной ужас уже произошел, хотя последующее оставление Восточной Галиции и отход за прежнюю границу и чуток дальше выглядел неприятно после успехов прошлого года.

Потом в госпиталях, я говорил с некоторыми участниками боев против наступления Макензена-они рассказывали про дождь снарядов германской тяжелой артиллерии, разбивавший окопы и укрепления, а потом немцы занимали их. Там, где в окопе были живые и способные сопротивляться, кадровые солдаты держались и дальше, но там. где их побило 'чемоданами', германская пехота проходила, а дальше сыпался и героически сопротивляющийся участок. Если все же он держался, ад обстрела возвращался. Как они говорили: от двенадцатидюймовых бомб образовывались такие воронки, что в них мог поместиться домик, по крайней мере, такой, каков был обычным у небогатого казака Кубанского войска. Своя же артиллерия быстро замолкала-не хватало снарядов, поэтому и бороться с германской артиллерией не получалось, и устроить кровавую баню наступающей германской пехоте тоже. Один артиллерист в красках рассказывал, как ругался его командир батареи, видя идущие густые цепи германцев и не имея снарядов. У них на батарее тогда было всего несколько штук на орудие для самообороны в случае порыва врагов к позиции. Частенько не хватало и ружейных патронов. В общем, к нашему явлению на западный театр войны, наши войска отошли на реку Сан и там ненадолго удержались. Потом господа генералы писали длинные пространные пояснения, что они и тогда видели мрачные перспективы. И что надо было делать, а делалось не так. Ну и говорили, кто именно виноват в оном. Наступление немцев шло и не только там, а на Виленщине и в Лифляндии. Позднее потеряна Волынь и получалось, что наши войска в Царстве Польском обойдены с обеих флангов и надо ждать большого Варшавского окружения. Его избежали, но для избежания пришлось оставить Царство Польское. Фронт остановился под Минском. Наступление немцев длилось до осени, когда в Берлине решили, что по заняться нашими союзниками во Франции и начали переброску сил туда.

Что интересно, воевали против нас совместно немцы и австрияки. Поскольку подданные Франца-Иосифа были послабже, германские войска придавали им как таран. Бывало и интереснее— австрийские части наступали, им доставалось на орехи. Но и наши войска несли потери, расходовали снаряды и патроны. Потом на сцену вылезал германский корпус и прорывал наши ослабленные позиции.

Моим последним успехом на австрийском фронте был бой под фольварком Чарный Двур. Наступавшие австрийцы уперлись в нашу оборону и остановились, а мой батальон ударил им во фланг и тыл и навел шороху с паникой. И я обежал купу сросшихся деревьев и выскочил на позицию австрийского пулемета, который увлекся стрельбой и не обнаружил опасность в моем лице. Опасность имела возможность сразу начать стрелять и руки не марать, но решила, что лучше будет начать со штыка. И патроны сберегу (это нам при обучении еще проходило красной нитью-так вот отзывался опыт первых пластунов), страху наведу-выстрелы звучат часто, можно и перепутать, кто куда стреляет. Разумеется, это все развернутое пояснение, а в бою решение приходит быстро и двумя-тремя словами. Верное решение-ты победил, неверное-ну, понятно, что дальше. Командир расчета, что стоял чуть в стороне, получил штыком в поясницу, наводчик, что начал вставать из-за него, штыком в область печени, далеко стоящий подносчик-вот по нему нужно и пулей. Четвертый поднял руки. Наша взяла! И пулемет наш! Пулемет тогда проходил как вариант пушки и захват его-это показатель подвига и поражения противника. Пленному я показал кинжал, и он закивал головой, дескать, понял. Я его обхлопал по карманам-оружия не нашел, кроме ножика -вот его изъял. И мне не надо попытки им меня резать, и ему полегче будет идти. Но, чтобы не чувствовал себя очень свободно, пусть тащит он пулемет к нашим. Шварцлозе вблизи я раньше не видел, но как-то догадался, что тело его от станка отсоединяется, да и похож он внешне был на наш 'Максим', а то, что его от станка отсоединяют-это я вдел. Вот и разъяснил австрияку, что ему надо тело снят. И он понял! Может, он был словаком, чехом или поляком. которые хоть чуть могут русскую речь понять, а, может, в пиковой ситуации у человека просыпаются таланты толмача, но он понял, закивал и начал отсоединять. Я же проверил фляжки у всех четырех Одна пустая, одна с водой, две с вином! Фляжку с водой отдал пленному, нечего в плену пьянствовать, пей воду. Сильно искать, что у кого есть, я не стал, пока далеко от своих, надо быстрее отсюда нарезать. Изъял только у командира расчета револьвер и даже не глянул, какой там в кобуре. Пленный справился, я ему 'пояснил', что бери и неси, и вот эту коробку не забудь. И 'Бедный бес под кобылу подлез', взвалил тело на правое надплечье и придерживал рукой, а ленту взял в левую руку. Пошли.

По дороге два раза пришлось отгонять других австрияков, что на нас наткнулись. Груза и мне прибавилось— винтовка и патронный ранец. Был такой у австрийцев, они его на пояснице таскали с 80 патронами внутри. У нас меня встретили кто шутками, кто завистью, не всем такие трофеи достались. Винтовку, взятую по дороге, я пока там оставил, а пленного с грузом повел к командиру сотни подъесаулу Пламеневскому. Он у нас недолго служил, пока наш Кандыба из лап медиков не выскользнет. Мне показали на крайнюю халупу, где он сейчас был.

Пришли, но сразу не заходили. он кого-то распекал, даже у нас на дворе уши в трубочки сворачивались о ругани.

Наконец, ругать закончили, на двор высунулся его вестовой Ефим Коломиец и показал-дескать, заходи.

Зашли. Я и доложил, что вот, мол, ваше высокоблагородие, доставил австрийский пулемет и пленного.

Подъесаул по-немецки что-то спросил моего носильщика, тот ему ответил, причем хоть и пулемет не снял, но почтительную позу принял.

-Ну что, приказный, поздравляю с Георгием! Надеюсь, никто другой тяжелую пушку не захватил и потому тебя не обошел.

И сказал что-то пленному, тот сгрузил с себя пулемет и ленту, и вытянулся во фрунт Вообще Пламеневский, хоть и видом не очень солиден был и нос у него картошкой, но почтение к себе внушал. Прирожденный командир!

-Рад стараться, ваш-бродь!

-А где станок к пулемету?

-Не взяли, ваш-бродь! Я один был, а надо еще этим ходячим трофеем (тут я выразился грубее) править и других австрияков отгонять! Со железякой на плечах-не вышло бы!

-А, ладно, мастеровым тоже кушать надо, склепают на заводе взамен новый, будет ополченцам игрушка на старости лет.

Я хмыкнул-тут подъесаул был прав, там, среди ополченцев, такие случались, что попади им такой пулемет, то долго удивлялись бы, какую сложную штуку придумали австрияки!

-Ваш-бродь, а это для вас трофей!

И протянул кобуру с револьвером сотенному командиру. Он расстегнул-там был австрийский восьмизарядный револьвер, я такие уже видел.

Подъесаул поблагодарил меня и отпустил обратно.

И пошел я в свою сотню. Смысл его слов про то, что крест мне достанется, если кто-то гаубицу не припрет, в том, что среди казаков держался еще старый обычай, что казаки общим собранием решали, кому крест положен, а кто малость подождет, 2ишшо молодой'. Подъесаул, конечно, мог вклиниться и казакам сказать, что -де такой-то тоже достоин, но его могли послушать, а могли нет. Издержки старых обычаев.

Потом я узнал, что сотенный командир спрашивал у пленного— стрелял ли перед захватом этот пулемет. Когда захвачен работающий пулемет или пушка-это ценилось выше. Кто-то мне рассказывал, что на Кавказском фронте сотня атаковала турецкую батарею и захватила ее орудия. Сотенный командир мысленно видел себя кавалером Георгия, и начальство было не против, но маленькая загвоздка— Георгий ему полагался за захват действующего орудия или нескольких, а они в запряжке были! Орден-то ему положен, но не такой, а пониже!

Не знаю, как начальство выкрутилось, но стал сотник кавалером Георгия. А что поделаешь— орден статутный и там четко написано, за что дается.

Хотя с моей точки зрения это неправильно, надо дорабатывать статут. Положим, везли к фронту мортиру калибром в 12 дюймов или около того, некий ротный или эскадронный командир ее захватил. Не ждать же ему, пока ее развернут, и снаряд она в крепостной форт вгонит, а то Георгий не дадут!

В сотне я сходил к нашему взводному и отдал ему одну из трофейных фляг с вином-с начальством надо жить душа в душу. А вторую флягу мы ввосьмером после 'туши огни' выпили. Австрийские фляги всех образцов вмещали около водочной бутылки, ну и хозяин немного отпил. так что каждому досталось чуть меньше шкалика. Вволю будем пить дома. Красное было, кислое на вкус. А что это за вино-я в австро-венгерских винах не разбираюсь. Читал у Гашека про 'Гумпольдскирхен', а что это за вино-кто его знает. Не исключу, что это какая-то шутка, вдруг название в переводе означает непристойность

Для чего австрийская винтовка? Пока мы близ этого места. то я буду стрелять из нее, и свои патроны сберегу. За что на меня урядники посмотрят благосклонно.

Потребуется уходить-пока хватит сил, потащу ее на себе. Станет невмоготу-выну затвор и оставлю, желательно в мокром месте. Я за ее сбережение не отвечаю, хоть в моих руках, хоть в работе она-урон казне Франца— Иосифа. ___________

Дня три прошло в боях средней силы, а затем я попал под артобстрел. По нам стреляли какими-то интересными снарядами. Своего рода комбинация гранаты и шрапнели. Вверху вспыхивало белое облачко разрыва шрапнели, а потом головная часть падает тоже и взрывается от удара о землю. Вот такая гадость разорвалась почти над моей головой. Я лежа глянул вверх. Облачко повисло, шрапнель пошла дальше меня, а вот гранатная часть грохнулась рядом. Хоть я и лежал, а четыре или пять осколков в левой ноге, большая их часть в колено и рядом, но был один в стопу. И пора в тыл. Отвезли меня в Харьков, там господа профессора и студенты в моей ноге несколько раз ковырялись, все осколки снаряда вынули, что -то с суставом сделали... Гноилось там еще долго.

Мне довольно быстро стало понятно, что я уже отвоевался, и надо думать, что делать дальше, после тог, как увечного воина отправят домой. Поскольку в госпиталях не спится-хорошо спишь только первое время, из-за того, что отсыпаешься за ранее недоспанное, а потом вылезают разные прелести госпитальной жизни— стоны и крики соседей, у которых приступ боли, запах из гноящихся ран. кто-то умирает, и приходят служители, чтобы его убрать известно, куда. И жалко помершего соседа, и вынос сопровождается приходом кучи людей и тоже происходит не в молчании. Как уже спать-то? И своя любимая рана тоже ночью может показать себя во всей красе. Рану днем почистили, гной удалили, к полуночи он снова набрался и начал давить на сосуды и нервы. И, как я заметил, у живого есть свои ритмы работы и отдыха. Самое простое-коты и кошки. Они днем дрыхнут, а в ночи выходят на охоту или игры. И в людском здоровье тоже есть ритмы. Температура поднимается чаще к вечеру, приступы астмы нередки под утро. Почему? Потому, что у организма есть своя внутренняя аптека или своя внутренняя кухня. Возможно, они-одно и тоже, возможно, это две разные системы. Снизилось содержание вещества А (от слова 'Анальгезия', то есть обезболивание)— и заболела рана в восемь пополудни. Снизилось содержания вещества Б-и вот, пожалуйста, астматический приступ.

Кстати, возможность того, что у одной системы много функций, можно подкрепить половой системой мужчины. Засыпание, просыпание и эрекция связаны.

Размышления о том, как быть дальше, были неопределенными, потому что непонятно, насколько нога будет плоха. То, что не будет прежней, это было бесповоротно, но насколько плохо будет? И я знал, что у многих некогда раненных остается не только рубец, но и многое другое -'открывающаяся рана' (медицина это называет свищом), фантомные ощущения, когда у раненого болит давно отрезанная нога и другое. Дети бегают рядом со взрослыми и многое слышат. Что-то пропускают мимо ушей и мимо памяти, что-то запоминается и, словно кирпичи, ложится в стену миропонимания.

И снова— пластун из меня уже аховый. Всадник-это нужно посмотреть, смогу ли ездить, но с поврежденной ногой -я явно хуже? То есть в строю мне не бывать.

Возможно, где-то в писарях или на складах? Об этом надо подумать. Служить там после ранения не стыдно. Правда, я считал и считаю, что прав был Суворов, говоривший, что после пяти лет службы интендантом их можно смело вешать-есть за что. И мне лично не хотелось бы красть и оттого богатеть. А вот такое: заниматься лечением больных и раненых? Тем более, что закончится война и в станицы вернутся раненые в боях казаки, которых в 25 лет пока рана не беспокоит, но наступит им 35 летний срок жизни и простреленная ляжка о себе напомнит. И третьеочередные казаки, служившие хоть и в тылу, ноне всегда в хороших условиях. Кончится война, и начнутся у них болезни суставов, желудков и прочего. Они побаливали и раньше, но после службы в Курдистане еще сильнее начнут.

Есть и такой момент-врачевание это кабы вывернутое наизнанку искусство убивать. Сначала казак рубил турок и курдов, а потом перевязал себя или товарища и помог ему рану обиходить, ибо туда его рука не дотягивается. Раньше отдельных фельдшеров и лекарей не было, раненого пользовали опытные казаки, сейчас есть обученные люди. Правда, не везде, но станицы растут, глядишь и построили в станице Убинской не только кабак, но и амбулаторию, чтобы болящие казаки ходили не к бабке Ивановне, а к специалисту. Ну, когда им надо нежеланный плод измены мужу изгнать, все равно пойдут к Ивановне, а потом к Кузьминичне, если Ивановна откажется этим заниматься.