Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

Откуда она взялась?

Вышла из тени, словно по лунному лучу пришла, опустилась рядом с раненым на колени, решительно отстранила Руди. Убрала его руки от раны.

Дрейве как продолжал поддерживать Теодора под плечи, так и оставался, а женщина тем временем действовала.

Узенькие ладошки легли на живот Теодора.

И с них полился свет.

Теплый, ласковый, золотистый, он впитывался в кожу, он проникал внутрь, и Руди ЗНАЛ. Каким-то внутренним чутьем он понимал, ЧТО происходит сейчас.

Затягивается страшная рана.

Соединяется разрезанный кишечник. И зловоние пропадает...

Сколько это длилось?

У кого другого спросите, Руди бы век не ответил...

Час? Секунду?

Не понять.

Было — и закончилось.

Теодор протяжно выдохнул, и открыл глаза. И увидел над собой светлое женское лицо.

— Ангел?

Девушка отскочила от него так, словно он был прокаженным.

— НЕТ!!!

Взвизгнула — и кинулась в темноту, быстрее лани. Только юбка за углом мелькнула.

Теодор опять глаза прикрыл и кажется, сознание потерял.

— Что это было? — очнулся Дрейве.

Вместо ответа Руди показал ему кулак.

— Что было, что было... ничего не было, ты понял?! Или за рану царевича отвечать хочешь?

Дураком Якоб отродясь не был, сообразил быстро.

Ага, поди, расскажи кому.

Винища нажрались до изумления, царевича Теодора споили, потом потащились все вместе к непотребным девкам, по дороге тати напали, но татей порезали. Правда, царевича не уберегли.

Но тут мимо проходила — кто?

А правда, кто это может быть?

Неизвестно кто, которая царевича вылечила золотистым светом... да что уж там! Святая, которая сотворила божественное чудо, не иначе!

Сотворила она его — и убежала. Благодарностей не захотела, видать.

А потом расскажите все это государю Борису. И вдовой государыне Любаве, ага.

Вот вам благодарность-то выразят! Вот за вас порадуются-то! Костей не соберете на дыбе!

Якоб это понял быстро.

— Теодора не надо оставлять здесь. Надо перенести его... куда?

Рудольфус огляделся.

Куда-куда... о, в этой ужасной Ладоге везде заборы! И везде замки! То ли дело в его родном Лемберге, можно спокойно постучать в дверь любого дома, и тебе откроют, или хотя бы выломать ту дверь...*

*— кстати — да. В Европе дома строились в ряд, вдоль улицы. А на Руси предпочитали оградить свое домовладение забором, а дом поставить в глубине двора. Прим. авт.

А тут...

И все темно, и глухо... а попробуй, на чужое подворье зайди! Тут тебе и собаки обрадуются, и холопы с дубьем... сначала вломят, а уж потом будут спрашивать, кто ты таков.

Или нет?

Откуда доносится этот лязг? И шум?

О, слава Богу!

— Стража!!! СТРАЖА!!! СЮДА!!!

* * *

Устя летела домой быстрее лани. И ругательски ругала себя.

Дура!

Устя, ты дура!

Ладно, ты не узнала Истермана! В широкополых шляпах, в плащах, они сами на себя не были похожи! Но ты хоть могла посмотреть, кого ты начинаешь лечить?!

Как, КАК можно было не узнать Фёдора?!

Как внутри тебя ничего не толкнулось?

КАК?!

Хотя все оказалось просто. Иноземная одежда, лембергцы рядом, опять же, второй из лембергцев поддерживал раненого за плечи, не давал опустить голову в грязь. И лицо Фёдора оказалось в тени.

Тело?

А видела она то тело хоть раз?

Муж к ней приходил в полной темноте, все свечи тушили — грех это, смотреть друг на друга. Она вообще в рубашке лежала...

Как она могла что-то узнать?

Ну, спасибо, богиня, за подарочек!

То есть, прости, матушка. Сама я дура! Но знала бы — никогда б лечить его не взялась! Сколько б сейчас узлов разом развязалось!

А она дура, ДУРА!!!

Если еще и попадется сейчас...

Не попалась.

И домой вернулась потихоньку, и калитку проскользнула, и в светелку свою тоже пройти смогла, Аксинью не потревожила.

Лежала, смотрела в темноту, боролась с горькими воспоминаниями. А те накатывали, захлестывали...

* * *

Рудольфус Истерман.

Небогатый лембергский дворянин, то ли третий, то ли четвертый сын Адольфуса Истермана, был выпнут любящим батюшкой за порог с наказом делать себе карьер.

Сделал.

Да так удачно, что вся семья Истерманов чуть изгоями не стала. Это уж Устя потом дозналась.

Так-то Рудольфус всем говорил про любовь к молодой девушке, которую отдали замуж за злобного старика, про месть рогатого мужа...

Можно и так сказать. Для затравки.

И девушка была, и рога были, но кое о чем Рудольфус и умолчал.

К примеру, о том, что подбил даму бежать с собой. Что предложил ей ограбить супруга, который, будучи министром иностранных дел, имел в сейфе много интересного и полезного, что договорился с послом Франконии, коему и хотел отдать документы в обмен на убежище. Что в самый неудачный момент прибежал рогатый муж, коего Рудольфус и приветил канделябром по затылку. Но бесшумно у него не получилось, на шум начали сбегаться слуги, старший сын покойного, который жил с отцом и мачехой, поднялся шум, Рудольфус был вынужден убегать, отмахиваясь тем же канделябром от вовремя спущенных собак...

Какие уж там документы!

К вдове проявили снисхождение и упекли в монастырь. В конце концов, баба — дура, это ни для кого не новость. А эта еще и от молодого мужика одурела.

К Рудольфусу снисхождение не проявили бы. Скандал разразился страшный, так что Красавчик Руди отлежался у одной из любовниц, пока не зажила погрызенная задница, а потом решил уехать из Лемберга.

А чтобы не с пустыми руками, так, на дорожку, все же ограбил того самого старшего сына убитого. Классически так.

Кошелек или жизнь, дорога, черный платок на морде...

Кошелек и горсть драгоценностей он получил, на дорогу до Россы хватило. Это уж Устя потом узнала. Девкам такое не рассказывают, а зря.

Вот что девки видят?

Золотые кудри, свои, не парик какой, плесенью траченый. Громадные голубые глаза, чуть навыкате, учтивое обхождение, красивое лицо, очаровательную улыбку... и тают, тают...

И сами собой в штабеля укладываются. И готовы на все для такого обходительного кавалера. В Россе-то Истерман так и жил, за счет игры и баб. Потом уж...

Да, потом...

Это когда Истерман приехал, можно было так протянуть год-два. Но не дольше. Истерман огляделся по сторонам — и пошел на царскую службу. Как младший сын в семье, он готовился стать военным, отец бы ему купил чин, как это принято в Лемберге. Не успел. Но образование Истерман получил неплохое, так что и приняли его, и в чинах он начал расти достаточно быстро. И...

Устя знала, почему еще.

Потому что у государя Ивана Михайловича, да-да, отца ее супруга, Фёдора Ивановича, была молодая жена. Любовь.

И любовь мужняя, последняя, и звали ее — Любава. И Фёдора она родила. Правда, сыном не занималась совершенно, время себе уделяла, мужу и — власти. Муж любил свою супругу, супруга любила его власть.

Исключение было сделано лишь один раз. Ради Рудольфуса, все же хорош, был, подлец, до невероятности. Сейчас и то хорош, а уж тогда-то! Любаве двадцать — двадцать пять, мужу ее за шестьдесят, Рудольфусу двадцать шесть, что ли? Вот и случилось, и потом... случалось. А чтобы держать к себе поближе любовника, Любава пристроила его сына охранять. Фёдора Ивановича.

Приданным мальчишке полком командовать.

Фёдор и прикипел к веселому и обаятельному Рудольфусу. Да тот и сам активно приручал царевича. Потакал его прихотям, пакостям, в чем и сам подзуживал, первую бабу ему в кровать нашел — из Лемберга, понятно, с лембергской улицы.

Уже нашел.

Сейчас ему уж за пятьдесят, и Фёдору двадцать с лихвой, его женить надобно. Потому как царевич что ни день ездит к лучшему другу на лембергскую улицу, и кутит там с приятелями, и непотребные девки там бывают.

И мать его, Любава, боится, что мальчик подцепит что нехорошее.

А еще.... Еще ей нужен женатый сын. И внуки. И покорная жена для сыночка, которая слова поперек не скажет властной матери.

Устя такой и была...

За то и выбрали, что молчала и терпела, терпела и молчала. До самого конца терпела, до Михайлы, чтоб ему у Рогатого до конца времен на вертеле жариться!

Как была, Устинья выскочила из кровати, бросилась к окну, распахнула, глотнула ледяного рассветного воздуха. Хоть и крохотное окошко, но ветер влетел, растрепал волосы.

— Подождите у меня, нечисть! Вы меня еще попомните! В этот раз я не дам вам победы!

Аксинью она разбудить не боялась. Вообще об этом не думала, да та и не проснулась.

Клятва?

Гнев?

Да кто ж его знает.

Но именно в эту минуту на другом конце столицы подскочил в своей кровати Рудольфус Истерман. Привиделось ему нечто... словно он голубку поймал и душит, а та змеей оборачивается — и жалит, жалит... от страха и боли проснулся несчастный, с криком, и долго курил, засыпая табачным пеплом грязноватые перины на кровати.

Привиделось, понятно. Но гадостно-то как на душе.... Нет, не стоит впредь вино с опиумом мешать, а то еще не такое померещится. Тьфу, пакость!

* * *

Последнее, что помнил Фёдор — это лязг железа, выпученные глаза противника — и неожиданная боль в животе. От которой он и лишился сознания.

Такой вот секрет царевича.

Фёдор совершенно не мог переносить боль. Разве что самую незначительную.

Разбив коленку, он не падал в обморок. Но когда случайно вывихнул палец — ему помогли только нюхательные соли, которые спешно принесли от маменьки.

Может, потому ему и интересно было наблюдать за чужими мучениями? Потому что сам он не мог их осознать? Сознание милосердно гасло?

И в этот раз сильная боль швырнула Фёдора в омут беспамятства.

Черный, холодный, бездонный.

Его тянуло вниз, туда, где только мрак и холод, и снова — БОЛЬ, и он понимал, что не выплывет, не сможет...

А потом сверху полился золотистый свет. Такой теплый, ласковый, уютный и добрый. И Федя потянулся за ним, как в детстве, за скупой материнской лаской. Было так хорошо, и спокойно, и черные щупальца приразжались...

Федя потянулся за ними, еще немного, вверх, и вынырнул из темноты.

Вокруг была ночь.

И крупные яркие звезды светили с неба. А еще над ним парило нежное девичье лицо. Тонкое, ясное, чистое, как на иконе.

Боярышни — тупые, как овцы.

Лембергские бабы и девки — они совсем другие. Развратные, наглые... постельные бабы, и только-то. Чистоты в них, как в мухе мяса. А эта...

Эта была невероятная. Светлая, настоящая...

Федя потянулся к ней, желая дотронуться, сказать хоть слово, но видение вдруг дернулось. Словно увидело нечто такое... очень страшное.

Кто мог ее напугать?

Что могло?

Федя не знал.

Дернувшись, он растревожил рану, которая только что затянулась, и боль резанула острым клинком в животе, вновь сталкивая сознание в непроглядный мрак.

* * *

Бывают женщины красивые.

Бывают обаятельные.

А бывают и такие.

Словно удар молнии. Увидишь — и онемеешь, и забыть никогда не сможешь. Словно черная пантера в клетке.

Опасное, хищное, роковое совершенство.

Ее величество Марина была именно такой.

Длинные ноги, тонкая талия, роскошная упругая грудь, лебединая гибкая шея, мраморно-белая кожа. Если бы ее увидели скульпторы, мигом схватились бы за резцы и мрамор.

Тело Марины было прекрасно и совершенно, но и лицо было достойно!

Высокий лоб, тонкий прямой нос с крохотной горбинкой, громадные черные глаза, полные губы, точеный подбородок с ямочкой — все было правильно и соразмерно, красиво и изящно.

И словно мало было этого совершенства — грива черных волос, которые ниспадали до пояса крупными кудрями. Завивались кольцами, обрамляли точеное лицо...

Наверное, единственный недостаток, который был у женщины — это родинка. Достаточно большая, с ноготь мизинца, как раз между грудями. Впрочем, некоторые мужчины находили ее очень сексуальной.

К примеру, его величество Борис Иванович с удовольствием следил за супругой.

Марина дошла до столика, зачерпнула квасу в ковшик и вернулась к мужчине. Подала с поклоном, как положено.

— Испей, любый.

Холодный квас пришелся к месту.

Борис сделал несколько глотков и протянул руку к женщине.

— Иди сюда, радость моя.

Марина засмеялась, тряхнула чернильной гривой.

— Уже?

Борис поневоле ощутил желание. Вроде и было уже у них все, а стоит лишь посмотреть, лишь услышать — и все дыбом встает! Да тут и колода глянет — встанет!

— Иди сюда.

Марина рассмеялась и скользнула к нему, на кровать. И снова завертелось сладкое хмельное безумие.

Уже позднее, вытянувшись на кровати, Борис скользнул губами по родинке супруги.

— Мара моя... сына от тебя хочу.

Женщина чуть заметно поморщилась. Но царь этого не заметил, и погладил ласково упругий животик.

— Разве дело это? У отца в мои года шестеро нас бегало, а у меня никого. Федька наследник...

— Порченый, — прошипела женщина.

— А другого нет. Случись что, он на престол сядет, тогда Россе худо придется. Все ветром пустит...

— Рожу, рожу я тебе ребенка. Сына.

— Пойду к заутрене — помолюсь. Может, уже сегодня...

Женщина рассмеялась глубоким, грудным смехом, опьяняя мужчину. И потянула его к себе.

— Попробуй!

Уже позднее, когда вконец измотанный супруг уснул, ее величество, как была, голая, подошла к окну, потянулась всем телом, хищно оскалилась.

— Хорошо...

И чуть позднее.

— Фёдоррррр... Наследничек...

И так это предвкушающе прозвучало, что Фёдору стоило бы задуматься. Но он ни о чем таком не знал. Даже и не догадывался.

Отражение царицы хищно улыбалось ночному небу.

* * *

Смотрела в небо и другая царица. Только вдовая.

Государыня Любава Никодимовна.

Сняла черный вдовий плат, распустила по плечам каштановые кудри, обильно тронутые сединой. Не со всяким собеседником так можно было, но с боярином Раенским — то дело другое. Любава в доме его отца росла, старого Митрофана Раенского, тот ее браку и порадел.

И с Платоном Раенским она была в самых что ни на есть хороших отношениях. Они после замужества Любавы много чего получили. К казне пробились, черпали из нее, если и не горстями, то ладошками, чины получили, звания, земли. Любава родне посодействовала.

Да и она сама кое-что получала от Раенских.

Вроде бы род небогат, но зато Раенских много. Они горластые, вездесущие и приметливые. Там слово, здесь два, вот и донос готов. А донос это хорошо, это полезно.

Когда ты о чужих грешках знаешь, это хорошо. Плохо, когда люди о твоих знают, или хотя бы догадываются. Но Платоша если о чем и догадается, так промолчит. Выгодна ему Любава, очень выгодна, и Федя ему нужен. Только вот...

— Федю бы женить надобно, сестрица.

Сестрица Любава ему была скорее, троюродная, а то и более дальнего родства, но кому это важно? Когда Любавушка и при ней маленький Данилка сиротами горькими остались, кто их в свой дом принял? Правильно, боярин Митрофан.

Не попрекнул ни родством, ни куском, с родными детьми воспитывать приказал. Жена его, конечно, злилась, ну так до поры. Пока на Любаву царь-батюшка Иоанн Алексеевич внимание свое не обратил, жениться не пожелал. Тогда-то тетка горлицей запела, соловушкой разлилась. А с Платошей Любава и до того дружна была, сильно дружна. Умен был боярин Митрофан, и сын его не глупее батюшки. Оба они Любаву оценили по достоинству, поддержали, да и не прогадали.