Раненый мир - Книга Презрителя

Анна с восхищением смотрела на стоящих плечом к плечу два с половиной десятка людей от мала до велика. Такие разные, они были семья.

— Но и это не все. Шесть поколений мы, Барницкие, живем тут в Ничейных землях. Кланы только на верховенстве отца моего пришли, полвека назад. А до того жили мы тут сами, своим родом, сеяли да жали, охотили да рубили. А жили-то под сенью Холмов. То мы в Холмы за надом пойдем, то твари холмовые к нам нагрянут — и так, и эдак мы об них пачкаемся. Сколько среди нас за поколения хаосом тронутых?

Патриарх развел руками, седая борода расправилась на прямой груди.

— Кого только нет в нашей семье. По левую руку нелюди. По правую маги-губители. Все так или иначе порченые, пара проклятых, проклятья до конца дней своих носить будут. Один приемыш северный, одна рабыня выкупленная, лицо как блин желтое, до сих пор нашего языка не разумеет, но все равно уже Барницкая. А сам я под багровой луной рожденный, Кровницы сын, ей отмечен, болезней всю жизнь не знал. Зла никому не делаю, хотя могу. Открою вам, серебряные, могу до человека дотронуться, и он в муках скорчится, яд ему в тело проникнет из руки моей, или хворь наведу страшную. Но делал так в жизни не больше раз, чем пальцев на руке — берег даже недругов своих.

Старик помолчал.

— А меня и моих родичей железные лбы не сберегут, клинками искромсают, во славу Чистоте. Не останется от нас даже памяти, от пяти бывших поколений, шестого нашего с сестрой, и от седьмого с осьмым-девятным: наших детей, внуков и правнуков. Так что... недорога нам к железнолобым.

Молчание после его слов упало тяжким грузом на лисьи плечи.

— С тобой канзорцы ничего не сделают, отче, — Винсент откинул капюшон, маска на его лице истаяла, голос звучал неожиданно уважительно. — В их учении, Луны как часть хранимого чистотой мира. А отмеченные их силой чисты перед судом Канзората. Предводитель того отряда, что вам на белом тракте встретился — рожден под Живицей, зеленой луной. А он в Канзоре... не последний человек. Хоть знак луны на нем такой сильный, что мы подобного в жизни не встречали.

Анна смотрела на друга и лишний раз убеждалась, что магу плевать на происхождение, на культуру, убеждения встречного. Только две вещи имеют для Винсента значение: могущество и ум. Он увидел в речи старика проявления и того, и другого, и посчитал его достойным нормального ответа. Хотя об остальных смердов готов был ноги вытирать в любое время дня и ночи, и ради спасения их, если не увидит в том выгоды, и пальцем не шевельнет.

— А с родными твоими и правда беда, — кивнул Дик и поскреб бороду. — Ну как знаете. Езжайте дальше по черной дороге, туда, откуда мы приехали. Но в край сосновых лесов вам входить не советую. Может переждать пару дней на краю дубового леса, там и вода есть.

— Только не охотьтесь! — предупредила Алейна, глядя на близнецов. — Не сердите друд. Они и так будут на когтях из-за такой толпы людей.

Барник кивнул.

— За напутствие благодарствую, серебряные. Так, пожалуй, и сделаем.

Он обернулся к столпившимся вокруг и громко объявил:

— Кто хочет, может с нами идти, не обидим и в обиду не дадим. А вместе спокойней, да и сильнее.

Часть людей засобирались. Весь день шли-ехали-бежали, отдыхая урывками. Здесь отсидеться не дали проклятые меховые шары, потом хоть немного дух перевели, теперь опять идти, но куда ж деваться. Там, где кобыла падет, человек выйдет.

— А мы вот не от бронеголовых бежим, — веско высказалась Калита, мастерица-красильщица с семейством. Уложенные волосы у всех женщин и девочек вокруг нее отливали сразу несколькими цветами, у самой Калиты красным и темно-синим оттенками, красиво переплетенные меж собой. — Под Канзором, бают, жить куда лучше, чем под Кланами. Если трудишься хорошо, в чистоте семью содержишь, то никакая шваль к тебе не ворвется и не грабеж да побои не учинит. Мы бежим от власти низвергов, от мести ненавистников человечьих. Уж от владык магии канзорцы защитят.

— Отлично защитят, — гулкнул Дмитриус, — всех тварей из-под холмов выпустят!

Тут же поднялся страшный гвалт. Все судили да рядили о том, правда ли канзорцы охранную сеть сняли, или это байки. Правда ли они низвергов освобождать пытаются, или брехня?

Этот вопрос волновал буквально всех, без исключения. Потому что одно дело, сменять одну власть на другую. Если нет в тебе истока и дара, не связан с богами и чист по крови человеческой — то могучий и суровый Канзор тебя примет. Лишь бы работал и заветы соблюдал, а место каждому найдется. И совсем другое дело, если фанатики чистоты до того дошли, что собственным идеалам в предательство, высвобождают тысячелетних чудовищ из-под Холмов. Предали род людской, пошли на договор с низвергами. По разным селам и весям шли разные слухи. Кто-то принял как данность, что священный Канзорат виноват в пробуждении запечатанных владык, кто-то не мог в это поверить. Как могут защитники мира, ненавистники магии, помогать воплощению скверны?! Это же против всякого разумения...

— Правда, — выкрикнул Ричард. — Мы точно знаем. Мы два дня назад побили панцеров на семидесятом Холме, где они низверга пытались высвободить.

Новый взрыв негодования и споров. Гвалт сложился в один простой, повторяющийся вопрос: зачем? Зачем они это делают.

— Зачем-зачем, — надул щеки толстый торговец, — ясное дело, зачем. Если страшных тварей выпустить, куда они пойдут? Не в Канзор, где против них нульты и огнестрел заготовлены. Где народ с власть имущими единой стеной стоит. А в привычный им баронский, рыцарский уклад, в Княжества да в Патримонат.

Ричард кивнул, соглашаясь. И добавил:

— Канзы войной на Княжества пошли, сами с юга прут, а если древних владык из-под холмов выпустить, те еще и с востока князей прижмут. А когда весь север будет разорен, тогда нульты огнем выжгут оставшихся низвергов, и будут победители в войне.

— В такой войне не будет победителей, — звонко бросила Алейна.

— Так они тварь из этой долины высвобождать пришли?! Врага человеческого? — возопил лавочник с крыши броневагона. Возмущению его не было предела, как столько вместилось в небольшом человечке. — Ах они подползни холмовые! Низвергские отродья! Да они сами враги людские!

— Что на одних панцеров наседаешь, земляк? — насмешливо развел руками мужик с бородой и бородавкой, тот самый, что защищал малютку-жену с двумя близнецами. — У нас вообще кругом враги.

— Точно, точно, — поддержали его сразу множество голосов. Даже дровосеки оживились и закивали, что-то бормоча. Даже дети, тонкими силуэтами высовываясь между прутьев плетеных повозочьих стен, кричали: "Враги! Враги!"

— Мужику каждый враг! — глубоким и страстным голосом выкрикнул житый-пережитый, истерзанный жизнью старик с клочьями вместо волос и руинами в пропасти рта. Дух толпы зарядил его, глубоко посаженные глаза сверкали. — Со всех сторон в тело когтями вонзаются!

Он злобно тряс скрюченными руками, показывая, как лапы вражин кромсают народные телеса:

— Продыху не дают, жизни! Баронские сынки и их дружины наедут, кровавые борозды в наших полях, да на наших спинах оставят!

— А клановы сборщики, мытари проклятые, придут за десятиной, так всеми правдами и неправдами пядь унесут, — качала головой Калита, с болью и с неожиданной для красивой и зрелой женщины ненавистью. — Хоть обиходь их сверху донизу, все одно!

— Банды из Кротских пустошей, да райдеры с Кедхеймских гор, — сжимая кулаки, роптали суровые мельники. — Мука наша, мука! До пылинки вытрясут, камня на камне от трудов не оставят, последние штаны сдерут.

— Тише, поселяне, тише, — попытался урезонить их рейнджер, не ожидавший такой вспышки чувств.

— Какие мы теперь поселяне... мы теперь выселяне, — бросил пожилой крестьянин, явно стараясь удержать мутную горечь в глазах. Только разводы дождя блестели на забуревшей коже, по давным-давно сгоревшему на солнце морщинистому лицу. — Низверги землю своей магией травят, магам-то радость, а простому люду лишний камень на спину. Вырастишь тыкву, глядь, а в ней пикси поселились, всю изнутри выжрали, и не смей тронуть, а то лесной народ отомстит...

— Крысы да саранча едят поедом! — вторили им фермеры, поднимая вилы и грабли с мотыгами, как штандарты ветеранской элиты, закаленной в боях за урожай. — Сыпь хаоса да проедь нокса!

— Торговцы богатенькие, купцы подлые, на нашем горбу жиров понаевшие! На горе народном наживаются, — выплюнул дровосек, два его друга красным глазом косились на толстяка. — Обмануть нашего брата, обобрать, за кажный кусок денег требуют, ничего задарма не дадут!

— Воры! — встряс подбородками, гневно завопил торговец, а его охранники ощетинились палицами да сжали копья в руках. — Каждый украсть норовит, да нищим притвориться, в глаза умасливают да клянчат, за глаза клянут. Вороги честных сынов Гильдии!

— Шлюхи! — истошно, вымученно прорезался сквозь шумливую толпу охранник купца с оспинами и волдырями на лице. — Шлюхи всю жизнь испохабили!

— Малый народ лютует, — завыли матери да хозяйки, — духи работу портят, пряжу путают, еду киснут. Нет управы на них никакой.

— Духи все хуже и хуже на людей косятся, — возвестил траппер в намокшей бобровой шапке, которая встопорщилась, как живая. — В лесной чаще опасно стало даже за пределами древней земли.

— Варко мою рогатку отнял и не сознается! — жалобился тонкий голос мальчугана. — Отдай, вражина!

— Мародеры среди своих же шастают, — сипло выкрикнул кожевник, глядя на дровосеков все с той же бессильной злобой в глазах. — Человеческого нет в них, ради пояса да плаща убить готовы!

Жалоб было так много, что они неслись отовсюду, уже не поспевая друг за другом и смешиваясь в единый хор. Дмитриус стоял в центре бушующего жаловорота как завороженный, как парализованный, и слушал.

Куда не сунься мужику, куда ни пойди, везде враги. Окружают. Всю жизнь кладешь измором и трудом, света белого не видишь, а справедливости все нет. Иной раз и жить не хочется, схватить бы топор и нож, да мстить обидчикам, всем вокруг, всем подряд. Отнять что у них — себе. Но и они смотрят отовсюду, через плечо заглядывают, что там у тебя? Чего бы отнять, чем поживиться? А кто-кого топором сладит, еще неизвестно. И ты трясешься, держишься за то малое-крохотное, что у тебя есть, ведь каждый день можешь потерять. А окружившим со всех сторон улыбаешься, ах, соседушки, здоровеньки будьте, сынуля ваш как вырос, весь в отца, ууу, паскуда хитрая, кто щавель мой из-под ограды дергал?!

Белый шепот шел от каждого из столпившихся вокруг, но их было много, и шепот превратился в белый хор. Как нестройная и странная музыка оркестра, который настраивается перед тем, как грянуть симфонию. Людей все больше, они сбиваются все плотнее, шумят, спорят, жаждут выкрикнуть и выразить накопившееся на душе. Обертоны каждого тонут в общем гуле, и не поймешь, чьи где? Где горечь, злоба, где радость, где любовь, кому что принадлежит?

Вот девушка кричит, что старший брат ее бьет, но никто не слышит, а она, выкрикнув неожиданно для самой себя, влившись в общий хор, смолкает и прячет лицо, не дай Милосердная, кто услышит.

Вот седая женщина плачет в объятиях мужа, оба едва держатся на ногах от усталости, деревянное колесо их маленькой телеги треснуло, дальше ехать не смогут. Никто не поделится, слишком дорого стоит в бегах остаться без колеса. Но они и не просили, сидят и плачут — не по колесу, а по детям и внукам, которых схоронили три дня назад. Плачут потому, что из родного дома бежали. Дом позади, дети и внуки, как сгнившие на земле цветы, и жизнь позади, вся прошла. А остались ни с чем, зачем жили? Получается, незачем, и горше этой мысли ничего на свете нет.

Вот мальчик дергает мать за подол и плачет, мама, мне страшно, мама, хочу на руки, мама, хочу есть, но она не слышит, все вокруг кричат, машут руками, толпа волнуется, тело к телу, как спутанные водоросли в волнах, не разберешь, где чей завиток. А движущие ими помыслы — это волны и все вокруг ходит ходуном. Народу много, и даже те, кто не подал голосу, а таких большинство, шепчут изнутри, и Дмитриус слышит. Но слышит не белую музыку, и даже не белый шепот, а беспорядочные волны, хор сливается в неразличимый, бессмысленный, однообразный белый шум.

Стальной, очнувшись, сделал резкий шаг вперед, сквозь толпу, оттолкнув стоящих перед ним. Люди испуганно смолкали и быстро раздавались в стороны, рыцарь, рыцарь разгневался, молчите, братцы, он еще и зачарованный, в животе дыра и дверца! Сейчас своим молотом повыбьет из нашего брата дурь, будешь знать, как жаловаться, смерд!

Дмитриус встал перед остолбеневшим парнем, главное было не убить его, не покалечить. Удар Стального мог расколоть щит, сломать руку, которая его держала, мог сломать даже каменную надгробную плиту. Ходячий доспех ударил коротко, выверено, не в лицо, не в грудь, в левое плечо. Парень отлетел в толпу, в цепкие руки соседей, сморщился, вскрикнул от боли и застонал, ухватившись за плечо. Смотрел снизу-вверх с ужасом, не понимая, за что, но ожидая худшего.

— Еще раз поднимешь руку на сестру, я тебе ее выломаю, — сказал Дмитриус. Железный кулак с лязгом захлопнулся перед лицом парня, тот зажмурился, дрожа.

Стальной подошел к телеге двоих стариков, легко поднял ее одной рукой, другой похлопал себе по животу. Дверца распахнулась, Ялвик высунулся, напугав стоящих вокруг. Тут же углядел сломанное колесо. А сломанные вещи для ремонтного гремлина как красная тряпка для быка. Остроухий защелкал, спрыгнул вниз и в два счета срастил треснутое, еще и разровнял железный обвод. Дмитриус отпустил край телеги, она скрипнула и спокойно стала на колесо.

Двух спиц не хватало, Ялвик недовольно заскреб доску по левому борту. Размягчил дерево, выскреб оттуда два куска один за другим, разровнял древесные волокна и врастил новые спицы в колесо. Он бы всю телегу так излазил, вон и оглобля какая-то кривая, в полу дыра, уздечка старая и скоро перетрется, непорядок, но после уздечки Дмитриус уже буркнул: "Пошли", и гремлин послушно скользнул внутрь.

Старики, потеряв дар речи, разглядывали телегу, а лошадь слегка беспокойно махнула хвостом: что за нечисть тут, каменной пылью пахнет, фырр.

Пока Ялвик занимался телегой, Стальной вернулся к броневагону, открыл подпол и вытащил оттуда охапку вещей. Одежда, обувь, части доспехов, сумки, ткани, драные шкуры, плащи — бросил прямо на дорогу, еще охапку, еще и еще. В подполе у Лисов накопилось неимоверно много трофейного барахла. Кел, благородный бессребреник к попавшим в беду — к вырученным из беды был непередаваемо взыскателен, а так к вещам ханты рачителен и запаслив до мелочей. Сейчас он не помнил о мешках кропотливо упиханного барахла, которые в обычное время охранял пуще наседки, укрывшей своим телом гнездо с яйцами, только у Лисов в подполе хранились даже не яйца, а в основном дешевая и ненужная им шелуха да скорлупа. Сейчас наседка позабыла о своих сокровищах, и эту редчайшую удачу нельзя было упускать.

— Берите! — сказал Дмитриус, вываливая еще два мешка. — Разбирайте всё. Не хапайте, берите кому реально нужно.