| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Почему в рейд должен идти именно ты? А не, как положено, командир взвода или роты? Что я скажу твоим родителям, если...
— Если я не вернусь, дядя Гельмут? Я правильно вас понял?
— Да, Франц.
— А что вы говорите тем солдатским матерям, чьи дети уже лежат и еще будут положены на этой славянской земле?
— Но это разные вещи.
— Нет, господин генерал. Смерть сына для любой матери — это невосполнимая потеря, огромное горе. Я такой же солдат, как и другие. Свой долг я выполню до конца. С нами будет Бог!
Вейдлинг мрачно уставился на Франца, долго раздумывал, не отводя взгляда, затем тяжело выдохнул:— Хорошо, Франц. Я тебя поддержу. Я даю свое согласие на проведение операции. Быть всегда впереди! Эту почетную учесть ты выбрал сам. Ангелы охраняли тебя до сих пор, а ведь ты побывал в разных мясорубках. Надеюсь, под их крылом будешь и сейчас. Как мы назовем операцию? — брови генерала сдвинулись, глубокая морщина разрубила мясистый лоб.
— Операция Glaube, господин генерал.
— Почему Glaube?
— Вера в победу, мой генерал. Вера в высшие силы. Вера в доблестных солдат. Вера в себя!
— Хорошо, Франц, утверждаю! Пусть будет операция Glaube
Глава 4
22 июня 1941-го года. Поселок Заболотное, Журавичский р-н, Гомельская область
Белоруссия
В тот тревожный воскресный день вдова Акулина, мать пятерых детей, усердно пропалывала грядки. В работе ей помогала Вера — старшая дочь. Она только что окончила с золотой медалью десять классов и решала, в какой институт поступать. Мать уже знала о намерении дочери, была не согласна с ней, но серьезно поговорить о будущем все было некогда. Здесь же, на грядках, им никто не мешал. Появилось, наконец, самое подходящее время раскрыть душу.
— Ты что, Вера, решила в артистки податься? — спросила невзначай Акулина у дочери, выдергивая с трудом укрепившийся корень пырея.
Вера уже готовилась к разговору, ждала его, поэтому ответила без промедления.
— Да, мама, в артистки. Поеду поступать в Щукинское училище в Москву. Ты же знаешь, мне всегда нравилось участвовать в школьных спектаклях. На районных смотрах мы получали грамоты. В общем, буду пробовать.
— Дочушка, не поступишь ты! Куда нам до столицы? Поезжай лучше к Мише в Витебск, в педагогический институт. Будете там друг другу помогать. Глядишь, в учителя выбьешься. У тебя же с языками хорошо. Вот и будешь немецкому обучать детей. Учителей в колхозе уважают. Разве я неправа?
Верино лицо исказилось гримаской. Она недовольно вскочила, отчего волосы цвета спелой ржи покатились волнами по загорелым красивым плечам. Широко открытые глаза отливали синевой, выражали протест и мольбу.
— Пожалуйста, мама, отпусти меня. Я тебя очень прошу, — бросила в отчаянии девушка. — Я так решила. Это моя мечта!
Рука Акулины на мгновение зависла над лебедой. Тяжелое раздумье, сдвинуты брови. Сорняк с корнем полетел в межу. Держась за поясницу, она выпрямилась. Усталость и гнев отражались на лице. Акулина хотела произнести что-нибудь колкое в адрес дочери. Однако, залюбовавшись ярким непосредственным девичьим порывом, решительностью своей любимицы, только незлобно проворчала:
— Вот упрямая. Вся в отца. Что мне делать с тобой? Иди, пробуй, поступай, коль сердце зовет. Будет в семье Дедушкиных актриса.
Вера преобразилась. Глаза засияли. Щеки порозовели от волнения. Она в радостном порыве прижалась к матери и стала целовать высохшее, в морщинах, обветренное лицо.
— Спасибо, мамочка. Я очень тебя люблю, — шептала нежно она.
— Ладно, ладно, не благодари. Хватит лизаться, Верка, — мать неохотно отстранилась от дочери, смахнув сухонькой ладонью набежавшую слезу. — Везде нужно трудиться. Продадим телка, справим тебе платье — и поезжай в свою Москву. А сейчас давай работать. До обеда надо все закончить. Видишь, припекает.
— Подожди, мама. Вот, смотри, — Вера игриво расправила затекшую спину. Подав грудь вперед, отчетливо вырывавшуюся из ситцевого халатика, звонко воскликнула: — Ну чем не Любовь Орлова? А, мама? — после театрально выбросила руку вверх и трагикомично продекламировала: — Ромео! Любимый мой! Где же ты? Приди ко мне. Тебя ждет твоя Джульетта. Помоги прополоть этот строптивый пырей, — и разразилась задорным хохотом.
Акулина также смеялась от трогательного, смешного облика Верочки. Через смех, продолжая рассматривать дочь, как бы в первый раз видя, подумала: 'Почти взрослая Вера стала. Скоро улетит из родного гнезда. Надо же, решила актрисой стать. А что, пусть пробует. Трудно, правда, будет без нее. С Шуры толку мало, неповоротливая. Одна надежда на Катю. За что ни возьмется девочка, все кипит в руках. За ней и Клава потянется. Ничего, справлюсь... И все же какая Верочка красавица. Стройная, как березка, похожая на отца'. Нахлынувшее мимолетное воспоминание о муже, Ефиме Семеновиче, который умер от тяжелой болезни два года назад, оборвало ее смех. Вера заметила изменения в душе матери, притихла.
— Продолжим работу, мамочка? — спросила она.
Акулина Сергеевна смахнула одинокую слезу концом ситцевого платка, перевела разговор на другую тему: — Я, Вера, сама дополю грядки. Ты сбегай на Гнилушку. Погляди, где остальные дети. С утра за раками ушли, а их еще нет. Не утонули бы. Гони их домой. После обеда сено будем ворочать.
— Акулина! Акулина! Где ты? — вдруг издали раздался истошный женский вопль. Круглая, словно колобок, соседка с трудом добежала до хорошо сложенного большого дома-пятистенка Дедушкиных, прислонилась к забору. Не может отдышаться. Волосы растрепаны, лицо потное, красное.
Акулина помрачнела, не отозвалась на зов, но дочери тихо сказала: — Пойди, Вера, узнай, что Абрамиха хочет. Визжит как зарезанный поросенок. Кураня к ней часом заскочило на грядки? Пойди узнай. И сразу на речку за детьми.
— Хорошо, мама.
Вера, осторожно ступая между грядками, вышла во двор, закрыла за собой калитку и босиком легко выбежала на улицу.
— Что стряслось, тетя Надя? — спросила девушка с любопытством, увидев переполошенную соседку.
— Ой, Верочка! Беда! Немец напал на нас. Война...
Война! Это слово всегда вызывало смятение в людских душах. Кто знал о ней не понаслышке, сразу менялся в лице. Взгляд мужчин становился суровым, мрачным. Женщины начинали рыдать, страшась предстоящего горя. Те, кого застало это слово впервые, получали небывалый адреналин, спешили показать свое ухарство, уходя на призывные пункты. Потянулись по пыльным российским дорогам вереницы призывников. Только дети не понимали надвигавшейся беды. Веселый шум и смех еще звучали на улицах и дворах.
Речь наркома иностранных дел СССР В. М. Молотова, прозвучавшая в двенадцать часов дня 22 июня 1941 года по радио о начале войны с фашистской Германией, о ее вероломном нападении, разрезала судьбы советских людей надвое. Этот день стал чертой между величайшими страданиями и человеческим счастьем, между жизнью и смертью, между злом и добром, падением и подвигом.
Слово 'война' ворвалось в семью Дедушкиных так же неожиданно, как и для других сельчан поселка Заболотное. Вначале оно было неосязаемо, нематериально, не понято до конца. Но с каждым днем необыкновенно жаркого лета 41-го года сельчане, как и все советские люди, стали отчетливее осознавать степень опасности надвигающейся коричневой чумы, масштабы колоссальных последствий для человеческих судеб.
— Так, девочки, еще, еще чуть подвинули... Шура! Шура! Крепче держи за край, Кате пальцы отдавим. Несем, несем. Еще. Еще. Клава, не зевай. Открой быстрее дверь... Так, передохнули...
Огромный дедовский сундук, обитый по краям железными углами, почти вся женская половина дотащила до сарая. Акулина задумала его закопать. Позже спрятать ценную одежду и утварь подальше от немецких глаз.
— Добро, добро, дети. Отдохнули? Принимаемся за работу. Клава, сбегай за водой. Живо. Парит. Шура, бери лопату, пойдем со мной, — покрикивала на девочек Акулина.
— Почему я, мама? Пусть Катя копает. Она говорила, что у нее руки чешутся до работы. Возьми, Катька, мою лопату, — Шура хотела передать нехитрое орудие труда средней сестре.
— Ах ты, лентяйка! — зыкнула Акулина. — Не смей. Катя тебя заменит, когда ты устанешь. Пошли в сарай.
В ветхом хлеву с покосившейся соломенной крышей на подворье рядом с коровой Полинушкой долгое время стоял жеребец Пашка. Он был любимцем многодетной семьи и незаменимым в работе. Колхоз выделил Пашку при жизни хозяина дома Семена Дедушкина. Но в июле потянулись через поселок отступающие части, и Пашку реквизировали в пользу Красной армии. Как ни причитала Акулина, чтобы оставили жеребчика, приказ старшего политрука был суров — изъять!
Когда Акулина зашла в сарай, нехитрая конская утварь, висевшая в углу на гвоздях, сразу напомнила о недавней стычке с артиллеристами. Закололо в сердце. Лицо исказилось болью. От отчаяния она присела на сундук...
— Угомонитесь, женщина! Немцы за Днепром! Скоро здесь будут! Нам нечем орудие тащить, — решительно убеждал тогда Акулину старший политрук, оттаскивая ее от четырехкопытного кормильца.
— Не дам! — голосила вдова. — На моих плечах пятеро детей. Как мне жить? Ироды! Куда вы бежите? Кто будет нас защищать?
В этот момент возле матери находилась Шура. Она, как завороженная, смотрела на Пашку. Когда здоровый рыжий красноармеец стал уводить жеребчика, девочка, как кошка, накинулась на него и вцепилась в руку зубами.
— Ах ты, паскуда! — зарычал артиллерист и с остервенением отбросил одиннадцатилетнюю Шуру. Та больно ударилась о поленницу дров, заревела.
Услышав плач и визг Шуры, Катя и Клава выбежали из дома. Стали на защиту. Они набросились с кулачками на рыжего красноармейца и лупили бойца куда ни попадя.
— Стоять! — взревел старший политрук. — Расстреляю всех, кто сделает хоть шаг! — и, выхватив револьвер из кобуры, выстрелил в воздух.
Девочки остолбенели, замолчали. Шура тряслась в истерике.
— Люди!.. Помогите! — заголосила Акулина, кинулась к воротам на улицу. Кто был рядом из сельчан, мгновенно пропал. Соседка Абрамиха ехидно заметила:
— Вот табе и большаки, — и, переваливаясь из стороны в сторону, словно утка, двинулась домой.
— Кривошеин! — зарычал красный политрук. — Что стоишь? Выводи жеребца. Сбор батареи у Хатовни. Танки вот-вот будут...
— Мама, уже глубоко? Хватит копать? — оторвала Акулину от воспоминания дочь.
— Хватит, говоришь? — мать посмотрела в яму. — Хорошо, Шура, пусть хватит. Поверю в твою арифметику. Катя, лезь в ямку, подравняй по краям, и будем прятать сундук, — Акулина вновь стала деятельной.
Катя, как белочка, запрыгнула в неглубокую яму и принялась выгребать землю, перемешанную с конским навозом.
— Фу, как воняет! — пропищала Клава, принеся кружку с водой. — Мама, возьми попей.
— Спасибо, Клавочка.
— Жалко Пашку. Он был сильный. Мне улыбался. Где он сейчас, мама? — девочка вдруг вспомнила о жеребце, наблюдая за работой Кати.
— Где? Съели красноармейцы Пашку, Клавочка. Они были голодные и тощие, — сострила мать, не щадя детские души. Рот саркастически дернулся. Перед ее глазами вновь появилась на мгновенье картина схватки с рыжим артиллеристом и яростным политруком. — Катя, вылезай из ямы, — Акулина поднялась с сундука, — будем хавать наши пожитки.
— Бог в помощь, Акулина! — вдруг как гром среди ясного неба раздался голос Абрамихи. Соседка незаметно подкралась к сараю и давно наблюдала за возней Дедушкиных. — Что меня не позвала, Акулина? Дети, вон, надрываются. Колька мой в один миг припрятал бы твое барахло. От неожиданности Акулина перекрестилась:
— Господи! Помоги и сохрани! — повернувшись в сторону незваного гостя, бросила зло:
— Тебе что надо, соседка? Уходи! Сами управимся, — затем внимательно, строго посмотрев в глаза низкорослой тыквообразной бабы, вымолвила: — Ты о Николае обмолвилась. А где он, твой Николай? Что-то не видно его.
— Николай? — замялась Абрамиха. — Где и твои старшие, Михаил и Вера. Уехал.
— Мои старшие в Пропойск ушли с отступающими красными. Не оставаться же им под немцами. Твоего Николая не видели на призывном пункте, хотя говорили люди, повестка ему была.
— Не видели? — рот Абрамихи перекосился. — Смотреть надо лучше... — соседка развернулась и, тяжело ступая, подалась к хате.
— Вот, дети, и запрятали мы тайно сундук, — разочарованно покачала головой Акулина. — Надо же, приперлась!
— Мама, а что она вынюхивает? — измазанная навозом Катя вылезла из ямы и удивленно посмотрела на мать.
— Во-во, вынюхивает, Катюша. Дожидается своего часа. Зараза! Взялись за сундук! И так много отдыхали.
Через полчаса старинный сундук с аккуратно уложенными кусками ткани, дореволюционными сарафанами бабушек и иными, дорогими сердцу Акулины вещами был засыпан землей. Сверху разбросали навоз.
— Теперь, детки, умойтесь, сидите в хате. Покушайте сами. Молоко, хлеб лежат на столе, бульба — в печи. Я наведаюсь к дядьке Касьяну Андрейчикову в Хотовню. Надо поговорить, как жить дальше, — Акулина очень уважала Касьяна. Он служил дьяконом в Журавичской церкви. Умный, дальновидный дядька мог помочь советом.
— Катя, иди сюда, — позвала она среднюю дочь. — Ты все поняла? Катя кивнула.
— За старшую остаешься. Из хаты никуда не ходить. Дети, слышите, гром гремит? — обратилась Акулина уже ко всем девочкам. Далеко за Днепром слышалась мощная артиллерийская канонада.
Дети прислушались.
— Что, мама, дождь будет? — удивилась Клава, повернув личико к палящему солнцу.
— Дождь? — вяло усмехнулась Акулина над наивностью шестилетней Клавы. — Нет, моя доченька, не дождь. Настоящая гроза скоро будет...
Когда Акулина вернулась домой, это было поздно вечером, девочки спали. К удивлению, она застала дома старших детей, Мишу и Веру. Они сидели за столом, тихо разговаривали. Открыв дверь, увидев их, Акулине стало плохо, потемнело в глазах.
— Вы здесь? Что случилось?.. — медленно, сдавленно проговорила она. Чтобы не упасть, прислонилась к бревенчатой стене. Миша быстро подскочил к матери, помог сесть на табуретку. Вера протянула кружку с водой.
Сделав несколько глотков, Акулина приходила в себя. Неимоверная усталость клонила ко сну. Дети молчали. Было тихо. Настенные часы-ходики монотонно отбивали время: тик-так, тик-так, тик-так.
Первым заговорил Михаил, устав от тягостной тишины. Заговорил сильным молодым басом, нервно, с волнением.
— Мы не дошли, мама. Дорогу на Пропойск перерезали немецкие танки. Мы еле ушли с тех мест. Там идут страшные бои. Когда убегали по полю, началась бомбежка. Мы не успели добежать до березняка, чтобы спрятаться, как разорвалась бомба, — у Миши задрожали губы. Вера всхлипнула, а затем заплакала. — Когда мы поднялись, — сдавленно продолжил Миша, — Витю Самойленко разорвало. Это очень страшно! Мама! — от воспоминаний по щеке юноши побежала слеза, — а Лену Гурович ранило в руку... — Миша вскочил, сжал зубы и стал нервно ходить по дому, шмыгая носом. Сделал несколько жадных глотков воды, снова заговорил, но уже более твердым голосом:
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
