— Так вот, Игорь Сергеевич, я вам клянусь: дайте конструкцию, дайте этот расчет, — и ваши интересы будут соблюдены в первую очередь. В нулевую. Все забросим, а вам — сделаем все.

— Не клянитесь, — все с той же злой горечью проговорил собеседник, — я верю. Потому что им теперь просто некуда деваться.

— Нет, вы не думайте. Я вопрос изучал, консультировался с физиками в смысле перспективных структур. У нас есть возможность создания таких структур, которых фотолитография не даст никогда. Ни при какой длине волны. Металлотроника. Оптические микроволокна. Так называемые "маконы" — это группы атомов, дающие сильнейшее напряжение магнитных полей в очень малом объеме. И...

— И что?

— Об этом рано пока говорить.

— И все-таки?

— Может быть, удастся резко снизить сопротивление в проводниках, входящих в состав этих ваших процессорных схем. Сильно снизить. Прямо-таки очень сильно. Настолько, что они почти совсем не будут греться.

— Это все замечательно. Может быть, — даже потрясающе здорово. Но ни на секунду не приближает нас к главному вопросу: к архитектуре.

— Скопируем.

— Это — совершенно невозможно! Это все равно как вас скопировать.

— Пфе, — Гельветов пренебрежительно фыркнул, — было бы — с чего. Сам приволоку вам макет в масштабе 1000 : 1.

— Во-первых, — это еще слишком мелкий масштаб, а во-вторых — что я с ним буду делать? Вы же абсолютно не представляете себе, о чем говорите! Заметьте, — я говорю даже не про ваше обещание детально проанализировать устройство, хотя это и кажется мне совершеннейшей фантастикой... Это все делается совершенно по-другому!

— Хорошо-хорошо! Я не знаю, зато вы знаете. Совершенно незачем так волноваться. Выпейте водички, хотя, — он внимательно поглядел в бледное от приступа неврастении в последнем градусе лицо нового соратника, — какая уж тут водичка...

С этими словами в качестве хвоста предыдущего этапа общения он влез в ржавый сейф и достал оттуда бутылку коньяка "Ахтамар". Плеснул сразу около ста граммов и поставил перед потерянным Иртеневым. Тот сделал, было, слабый отстраняющий жест, но это оказалось попыткой с заведомо негодными средствами. Гельветов твердо решил любым путем приобрести этого человека в полное свое распоряжение, его понесло, а в подобных случаях остановить его было совершенно невозможно.

— Вы пейте-пейте. И не говорите, что непьющий. С обидами такого рода, в этой стране не пить невозможно. Это я знаю совершенно точно.

— А вы сами?

— Пардон. Забыл просто. С удовольствием.

С этими словами он налил приблизительно столько же и себе. Жутко глянул в глаза потенциальному рекруту.

— А сейчас мы с вами выпьем не просто так. Не так, как пьют в одиночку от застарелой, как чирий, обиды начинающие, но перспективные алкоголики, а по-другому. Не для того, чтобы залить сердечную тоску и безнадежность, а вовсе с другой целью... Будем здоровы!

Игорь хотел было что-то спросить, но Гельветов остановил его, сделав знак сначала выпить.

— Так вот, — продолжил он через минуту, продолжая дожевывать лимон, — выпили мы с целью решить стоящую перед нами задачу по рецепту скифских вождей. То есть люди в наше время, понятно, измельчали, поэтому мы не будем надираться до беспамятства и звать трезвую Лидочку, чтобы она стенографировала за нами наши пьяные излияния. Мы просто примем столько, чтобы как следует пришло и вплоть до этого момента... Ваше здоровье! И после него, — мы будем вести свободный треп, отнюдь не сосредоточившись на его цели, а наоборот, — загнав ее куда-нибудь подальше в угол. А потом мы профильтруем полученное варево и посмотрим, что получилось в осадке... Итак, для начала: что вы имели ввиду утверждая, что непоименованным "им" теперь "некуда деваться"?

— Что? — Математик наморщил лоб, пытаясь вспомнить, о чем зашла речь. — А-а-а, — непоименованные "они" вследствие своего десятилетней давности идиотизма начали проигрывать холодную войну. Это единственное, чего "они" позволить себе не могут. Это внутри — можно все, что угодно, а там, где нельзя, можно соврать. Снаружи все приходится делать в реальном пространстве, а без вычислительной техники не получается. Или получается хуже. А тем, кто поумней, становится ясно, что будет — и еще хуже. Но они не понимают, что сделать уже ничего нельзя. Ничего. Совсем-совсем ничего. Что они, высрав тот самый шкуроспасительный приказ, угробили сами себя. Понимаете? Человек такой румяный, мускулистый, с подтяжками, — а на самом деле он уже покойник, и только сам об этом не догадывается.

— Гм... Ты не увлекаешься все-таки? Таким, как ваша милость, их дело очень часто кажется самым важным на свете. И похуже вещи делались, и поглупее, — а все ничего.

— Можешь считать меня экспертом. Культ личности — ужасно! Коллективизация — безобразно и отвратительно!! Начальный период войны — позорно и чудовищно!!! Но то, что они начали борьбой с кибернетикой в пятидесятых и закончили этим указом, — просто-напросто непоправимо.

— Послушай-ка, — он взглянул собеседнику, который нравился ему с каждой минутой все больше, прямо в глаза, — а кто это "они"?

Иртенев, ожесточенный и взъерошенный, хотел было что-то сказать, но — остановил себя, как останавливают лошадь на всем скаку, помолчал, а потом тихо рассмеялся:

— Что, как в том анекдоте, — покажите же мне это. Скажите, где тут у вас это? А ведь не знаю. Бюрократы? Партийное руководство? Военные?

— Стоп! Тут умолчим: без них в этой стране технологиями и вообще никто не занимался бы. Но ты продолжай.

— Все и никто.

— Во! — Гельветов с пьяной многозначительностью поднял вверх палец. — Не на кого нам поворачивать штыки в другую сторону, не в кого стрелять, да не попасть бы в себя. Ты. часом, не диссидент?

— Не, — тот махнул рукой, — куда мне. Слишком хорошо понимаю, что это все — так. Безнадежно. Как ни крути, а социализм — это с-самый передовой строй, и жаль, что он имеет некоторые присущие ему отдельные недостатки. К примеру, — трудно исправить однажды сделанную ошибку. Когда монолитности общества нет, то несделанное одним может сделать, в другом месте и на другие деньги, — другой. А у нас — все сразу и везде.

— Так давай в каждом положении искать все-таки хорошие стороны. Например, — есть у нас такие ниши, попав в которые получаешь то самое все, о котором ты говорил. Нужно только знать, как занять такую нишу... Слушай, — а если нельзя добыть такую вот машину к себе, то нельзя ли разместить заказ там, где она есть?

— Ой, — Игорь, сделав умильно-восхищенное выражение лица, всплеснул руками, — прямо-таки г-гениально! И где ж вы...

— "Ты".

— Пардон... И где ж ты собираешься разместить такой заказ? В Агенстве Национальной Безопасности США? В НАСА? В Зале Индикаторов ЦРУ, — не знаю только, есть ли уже там такая техника или они еще действуют постаринке?

— А почему — нет? Нет, ты не закатывай, не закатывай глаза, потерпи... Ты толком скажи, — почему нельзя даже через подставных лиц?

— Потому что, зная, что рассчитываешь, легко догадаться, кто заказывал.

— Ой ли? Ты думай не о том, что технологию рассчитываешь, а, скажем, более общий случай конечного итога эволюции неравновесной среды с такими-то исходными параметрами. Кстати, — так оно, по сути, и есть.

— И как ты себе это представляешь?

— Я?! Никак. Как ты себе это представляешь? Как ты представляешь себе такого рода расчленение задачи, чтобы та часть ее, которая требует наибольшего, критического объема расчетов, стала бы вполне безличной?

— А, — Иртенев с характерной для поддатых излишней инерцией кивнул головой, — так, чтоб, значит, придать частной задаче черты общей, а потом, когда она будет решена, — сделать надлежащее уточнение... Нет, я п-попробую, но где вы собираетесь разместить даже измененный заказ?

— А это, знаешь ли, не наше дело. Совсем не наше. У нас на это КГБ есть, вот пусть и отклеят зады от кресел, в кои-то веки раз делом займутся.

— А если не выйдет?

— А тогда повторим тяжкий путь познания, пройденный другими. Сделаем инструменты, чтобы сделать инструменты, чтобы сделать инструменты для того, чтобы потом уже сделать то, что нам нужно. Только делать это мы будем быстро.

— Кто будет-то? У тебя вообще как с работниками?

— Вот тут незадача. На данный исторический момент толком можно рассчитывать на меня да на тебя. Ну, — еще, понятно, Витька, но он только руки.

— Все уже за меня решил?

— Прости. Мне почему-то показалось, что ты уже дал согласие. Выходит, — ошибся. Хотя, с другой стороны, — какие у тебя особенные причины отказываться?

— Слушай... А как ты догадался, что я начал того... попивать?

— Потому что у нас, — это обычное состояние тех, кто слишком уж ответственно относится к делу. Вот выгорит, — у тебя как рукой снимет, это я тебе обещаю. Не до того будет.

— А — попробуйте, — сказал невысокий, очень красивый генерал-полковник с благородными сединами на породистых висках, — так, как вы тут мне доложили, вполне может выгореть. Как вообще выгорают хамские затеи. Кто у нас там на французском направлении? С них давным-давно пора пыль стряхнуть, а то засиделись...

Он вообще придерживался внешне демократичной манеры обращения с подчиненными. Если они были ему нужны. Если ни чем не провинились, а у него при этом было хорошее настроение. Но даже самому отчаянному фантазеру не пришло бы в голову назвать генерал-полковника Генштаба СА либералом. Те, кому положено, — знали его слишком хорошо, кому не положено — не знали вообще. Ничего. Даже в лицо мало кто знал, а из тех, кто знал, мало кто догадывался о роде его деятельности. Генерал и генерал. Вон их сколько.

— Чего стоишь? Какие-то вопросы? Возражения?

— Никак нет.

— Выполняйте. Кандидатуры конкретных исполнителей, — ко мне на стол, с моим экспедитором.

Общение с начальством прошло удачно. Самым наилучшим образом из всех возможных. Не то слово, — выше всякого вероятия замечательно. Старая армейская мудрость относительно пользы пребывания подальше от начальства тем более относилась к этому начальству. Потому что мало было во всем великом и могучем Советском Союзе людей страшнее красивого генерал-полковника. Может быть — и вовсе не было. Выйти из его кабинета просто так, — равносильно тому, что заново родиться на свет. Живым выйти из боя. Это... это вообще не с чем сравнивать. А вот все-таки обидно, что на такую работу, на такой вариант не обратили вроде бы никакого внимания. Узнать о работе, которая велась в прекрасной Франции. Узнать о готовящемся испытании. Узнать приблизительно дату, что и вообще было делом почти безнадежным, — и ни единого слова.

Это напоминало кошмарный сон. Вот представьте себе, что к вам в офис явился за старым долгом самолично давным-давно померший кредитор, протухший, прозрачный и светящийся. Протягивающий хладной, полуистлевшей рукой пожелтевший, заплесневелый вексель с изъеденным могильными червями краем. Впрочем, это только ситуация была похожа, а сам гость на выходца из загробного царства похож не был. Да, не первой свежести, чуть подержанный и потертый, но вполне еще крепкий месье. Глаза прячутся в тени от широкополой шляпы, которую нежданный гость почему-то не пожелал снимать в гостях. Когда незнакомец произнес какую-то идиотскую, почти вовсе никакого смысла не имевшую фразу, мсье Груши поначалу даже не понял, к чему она и зачем, до него не дошло, как, порой, не сразу доходит до сознания слишком сильная боль. Вошедший — терпеливо повторил слово в слово ту же самую нелепую фразу. То, что она не было вовсе бессмысленна, а просто-напросто чудовищно неуместна в устах этого человека и в этих условиях, делала ее еще более идиотской, но к этому времени, со второго раза, — мсье Груши — осознал, а в следующую минуту сердце его как будто ухнуло в яму, полную ледяной воды и не сразу забилось в прежнем ритме. Незнакомец смотрел на него спокойно, терпеливо и с выражением едва заметной иронии.

— Увы, — он развел руками, — это действительно мы.

— Мой бог, — делец налил себе минеральной воды, — после всех этих лет. Я надеялся уже, что все давным-давно забыто.

— Видите ли, мсье, это только в книгах работа э-э-э... по добыче организованной информации имеет какие-то романтические черты. На самом деле большей бюрократии, чем в соответствующих ведомствах, попросту не существует. Бумага, однажды попавшая в систему, остается там навсегда. Было бы весьма наивно думать, что все навсегда забыто и похоронено без вести и следа. Так у нас, так у вас и вообще везде. То, что вас могли бы не побеспокоить ни единого разу за всю жизнь, ничего не меняет.

— Как с алкоголизмом, — глухо сказал хозяин, — очень похоже.

— Пожалуй, — кивнул обыденный до зубной боли, но такой страшный гость, — есть что-то общее. А что, у мсье проблемы?

— Нет. Давно живу, всякое приходилось видеть. А проблемы, очевидно, у вас.

— Верно. Уверяю вас, нам чрезвычайно неприятно было вас беспокоить, но... Обстоятельства сложились так, что другого выхода у нас просто нет.

— Уж будто бы! Стеснительное Ка-Ге-Бе, — я бы очень смеялся, если бы все это действительно было шуткой... мсье?

— Араго. Жан-Луи Араго.

— Вы уверены, что не Лаплас?

— Как вам будет угодно. Это, как вы понимаете, не играет ровно никакой роли... Но вы ошибаетесь. Нам действительно неприятно. Кого могут радовать форс-мажорные обстоятельства? Ничего хорошего, если приходится прибегать к запасным вариантам.

На какой-то бредовый миг ему стало обидно, что его считают запасным вариантом, а в следующий миг он наивно удивился чудовищному идиотизму этого искреннего чувства. А, он, наконец, понял, кого напоминает ему гость. Черта. Не стройного красавчика с эспаньолкой на ироничном лице, не мрачного и великолепного князя тьмы, не жуткое и омерзительное в своем запредельном уродстве чудище, а так... Запыленного, замшелого и несколько даже смешноватого служаку с лысиной между рогами и большим, насквозь беспросветным опытом, которому все козни, рассыпание соблазнов и всяческое одержание уже давным-давно обрыдли до немыслимых, прямо-таки нечеловеческих градусов скуки, — но все это никоим образом не значило, что сорваться у него — легче. Как бы не наоборот. Не азарт, не добросовестность, не желание заработать, и не боязнь оказаться на улице, а — действие однажды сложившейся, надежной, совершенной машины, попросту неспособной остановиться, пока дело не будет закончено. В конце концов, наверное, это и есть то, что и составляет пресловутый "профессионализм". А смущение, — может быть, даже искреннее, потертый вид, недовольство, скука, медленное продвижение по службе, — не имели к делу вовсе никакого отношения. Да, он склонен действовать, по возможности, рутинно и по давным-давно наработанным схемам, вот только схем этих у него — до дьявола. Вот-вот. Когда-то, в молодости, молодой, самоуверенный, веселый человек легко и весело заключил некую сделку, и его убедили, что ему и делать-то практически ничего не придется, и продает-то он нечто до крайности неочевидное, да и не сейчас, а совсем даже потом, а может — и вовсе никогда, потому что, в самом деле, — какое может быть "потом" в двадцать с небольшим лет, когда "потом" — практически вся еще жизнь. А расплачиваться приходится совсем-совсем другому человеку, обремененному заботами выше ушей, циничному, усталому, и вовсе лишенному легкомыслия оптимизма. Пожалуйте к расчету, мсье. Несправедливость.