Максимовна и гуманоиды

Максимовна поставила канделябр на место и заплакала:

— Я думала, ты, меня хочешь лешить невинности, — сказала она и присела на стул.

— Мне твоя невинность нужна, как корове парашют! Я же фоткать тебя собирался!

— А, а, а! Так ты бы мне так и сказал! А я, дура, думала, что ты меня силой решил взять, — сказала Максимовна и рассмеялась.

В какой-то миг, когда Маша успокоилась, обнажила свою грудь, и растянула в улыбке рот, видя, как отвисла челюсть Зямы, когда его взгляд уперся в драгоценный иноземный кулон. Казалось, его глаза просто выпрыгнут наружу от удивления. В этот миг Максимовна для него словно растворилась в воздухе, оставив вместо себя огромный бриллиант. Кулон с камнем удивительной красоты и чистоты приковал его взгляд, и он в своей голове просчитал его стоимость по ценам Нью-Йоркской биржи.

Зяма Наппельбаум не был бы русским фотографом Зямой Наппельбаумом, если бы не любил подобные камни больше, чем божественные женские прелести. Он знал, что даже в целом бормотухинском районе не хватит денег, чтобы выкупить у Максимовны сей драгоценный кулон. Правда, даже это отсутствие у него "резервных фондов" не могло остановить в достижении своей цели. Вот тут-то и началось самое интересное...

Фотораф Зяма не знал удивительных свойств этого камушка — не знал и не ведал, что ни за какие деньги Максимовна не сможет расстаться с ним. И даже не за его чистоту и красоту, а за то, что камень этот даровал ей новую, совсем иную жизнь. Ту жизнь, которая открывала перед ней такие не виданные ранее перспективы, а вот страстные желания фотографа Зямы в планы бабы Марии на тот момент просто не входили.

— Занимательная безделушка, — как бы невзначай сказал Зяма, беря кулончик с драгоценным камушком крупным планом.

— От бабушки досталась, по-наследству, — соврала Мария, видя, как алчно заблестели глаза у местного фотографа.

— Продается? — спросил он, как бы намекая, — Хорошую дам цену! Ну, рублей, так тысяч пятьдесят! Пойдет?

— Нет, это, касатик, не продается, это же бабушкина память, — ответила Максимовна, чуя своим сердцем какой-то подвох в словах хитрого фотографа.

Зяма, от слов сказанных Максимовной, был почти вне себя. Он прыгал перед ней, словно обезьяна по клетке зоопарка. Зяма старался изо всех сил угодить ей, чтобы поближе подобраться к вожделенному камню и завладеть тем, что так сильно будоражило внутренние струны его алчности.

— Сто тысяч, наверное, дам и ни копейкой больше, — сказал Наппельбаум, в надежде, что, услышав столь значительную сумму, девчонка мгновенно сдастся, выкинув свои трусы, словно белый флаг капитуляции Германии.

— Не продается! — твердым голосом сказала Машка и, косо взглянув на фотографа, стала одеваться.

Сердце Зямы заныло.

"Переборщил" — сказал он сам себе где-то в мозгу, сделав лицо, выражающее полное равнодушие.

— А ваша стекляшка, барышня, и таких денег не стоит! Я просто так хотел купить для себя! Для коллекции, так сказать. Ей-то цена — тысяч тридцать, сорок в базарный день. Стразами Сваровски не увлекаюсь!

— Когда прийти за портфелями? — спросила девушка.

— Затра, завтра ваше портфолио будет готово, — ответил Зяма, скручивая свою аппаратуру.

— Ваше имя, фамилия, адрес жительства? — спросил он, заполняя квитанцию.

Максимовна назвала свою фамилию и имя, совсем не думая, что Зяма уже этой ночью посетит Убогое в поисках драгоценного кулона.

* * *

Уже на следующее день Максимовна с самого утра стояла под дверью местного фотосалона. Ей не терпелось получить свои фотографии, чтобы раз и навсегда решить проблему своего паспорта, который пудовой гирей тянул ее за ногу в старость. Новая жизнь вносила свои коррективы, и старуха в образе молоденькой красавицы не могла уже жить иначе, дожидаясь в своем захолустном доме прихода смерти, как это делали ее старинные деревенские подруги. Она прыгала, греясь около фотоателье Наппельбаума, дожидаясь, когда оно откроется. Ровно в девять утра двери фотосалона наконец-то открылись. На пороге с "фонарем" под глазом стоял измученный ночными приключениями Зяма. Он потягивался после бессонной ночи в деревне, прикладывая к подбитому глазу медный пятак петровских времен.

— Я за фото! — сказала Максимовна, широко открыв свой рот при виде фиолетово-лилового синяка.

— У меня все готово, — гордо ответил он.

Разве мог тогда Зяма поведать Марии, как он ползал всю ночь по заснеженному огороду старухи. Как, переминаясь с ноги на ногу, стоял в январский мороз под ее окнами, всматриваясь в черноту дома, лелея надежду еще раз увидеть этот великолепный и вожделенный камень. Вот именно там он и встретился нос к носу с пьяным Шумахером. Тот шел в обнимку с какими-то пьяными ряжеными колхозниками и на всю улицу горланил песню "Эй мороз, мороз не морозь меня! Не морозь меня а-а-а, моего коняяя!"

Не мог Зяма, да и не хотел рассказывать, как колхозники вместе с трактористом Шумахером били его ногами и говорили при этом, что он домашний зверь с бородой и рогами и, что он лицо не традиционной сексуальной ориентации. Он знал, что били Зяму за то, что он подсматривал за молоденькой девушкой в окно. А еще за то, что он никого из них не уважил, когда они, лица внеземной национальности попросили у него закурить.

— На паспорт, барышня, я сделал, а вот с портфолио придется вам подождать. Будет готово только завтра. Сами видите, в косяк головой врезался, жуть, как больно, — сказал фотограф, прикладывая к синяку огромный медный пятак еще петровских времен.

— Ладно, валяй! Завтра за портфелями вернусь! — сказала Максимовна, — А ты, касатик, карточку в паспорт мне сможешь вклеить?

— Могу, — ответил Зяма, стараясь удержать около себя молодую и богатую клиентку.

— Тогда давай! Я хорошую цену дам! На похороны сабе собирала, — проговорилась Машка, как бы невзначай.

Зяма, пропустив это мимо ушей, впустил Максимовну в свой салон и заперся изнутри, озираясь по сторонам, словно старый большевистский подпольщик, высматривающий филерский хвост царской охранки.

Еще в недалекие годы застоя Зяма Наппельбаум иногда промышлял подделкой лотерейных билетов общества "Добровольного содействия армии и флоту". Звезд с неба он не хватал, богатства не нажил, да и за ценными выигрышами особо не стремился, дабы не уличить себя в преступном деянии. Благодаря умению своих золотых рук, на булку с маслом и икрой он имел почти систематически, и эта награда удовлетворяла его на сто процентов.

— Ты мне, соколик, замени карточку и год рождения, а остальное пусть будет как есть, — сказала Максимовна, подавая Зяме старый брежневский паспорт.

Зяма достал школьный микроскоп, приобретенный у школьного сторожа специально для таких дел, и взглянул в окуляр. Он положил на старое фото ватку, смоченную каким-то раствором и, выдержав несколько минут, довольно ловко, хитрым инструметом, изготовленным из женских заколок, подковырнул старое фото, отклеив его от паспорта. После этого он приклеил на это место новое фото Максимовны и шариковой ручкой аккуратно продавил герб и слово "ПАСПОРТ". Точно так же он поступил с годом рождения, омолодив старуху на шестьдесят лет.

Уже через полчаса Максимовна держала в руках старый документ с новым годом своего рождения. В эпоху всенародной паспортизации страны, вряд ли кто из работников паспортного стола местного РОВД стал бы присматриваться к документу старухи, надеясь обнаружить в нем фальшивку. Это как раз был именно тот случай, когда столь щепетильное массовое мероприятие в рамках всей страны притупляло бдительность органов внутренних дел.

Уже через три дня Максимовна, благодаря вмешательству в процесс майора Бу-Бу, держала в руках абсолютно новый документ. Новый мандат, полученный эдаким "мошенническим" способом, открывал для неё новые жизненные горизонты, и это было поистине настоящее человеческое счастье, обрушившееся на нее так же нежданно, как и ее вторая молодость.

Уехала Максимовна из Убогого на третий день, как получила документ, оставив несостоявшихся женихов в полном недоумении. Коля, узнав, что Машка покинула село, запил, ведь снегурка была не только его партнером по сцене, она была партнером по жизни.

Гуманоиды планеты Циклопея, отойдя от двухнедельного запоя, в какой-то миг одумались и, прекратив пьянство, вернулись к нормальной жизни.

На то время больше всего их беспокоил драгоценный кулон глобального омоложения, который вместе с Машкой растворился на заснеженных просторах великой России. Им было невдомек, что вслед за пропавшим кристаллом прямо из-под их носа исчез их летательный аппарат, полностью разрушив надежды пришельцев на свое возвращение. Этот факт прямо поверг внеземной разум к более активным действиям и они, покумекав своими мозгами, решили доказать этим землянам, что их цивилизация является самой развитой во всей вселенной.

Село Убогое Бормотухинского района. 14 января.

Тогда в деревне Убогое никто не знал, на какие фокусы были способны разбушевавшиеся "марсиане", которые после таких ярких зимних каникул наконец-то отошли от земного похмелья. Деревенские уже особо не страшились этих парней, которые, как им казалось, были безобидны и наивны, как дети. И вот наступил тот январский день, когда в деревне случился нежданный апокалипсис, о котором уже целый год писала вся мировая пресса. Ужас и хаос спустился на бренную землю колхоза "Путь Ильича", заставив землян пересмотреть свое отношение не только к себе, но и к самой матушке-природе.

Именно в тот день, когда Балалайкина укатила покорять Москву, во время очередного сеанса изготовления бальзама, Канониха обнаружила, что из ее самогонного аппарата вместо напитка, который приносил ей хорошие деньги, течет не самогон, а простая гадко-вонючая жидкость. Как ни старалась старуха в тот день выдавить из змеевика хоть каплю животворящего бальзама, у нее ничего не получалось. В ярости она сыпала в дрожжи сахар, мешала все деревянной лопатой, крутила брагу в стиральной машине, но все было тщетно. Вместо ароматной хлебной браги у нее получалась сладкая, гадко пахнущая патока, которая была пригодна не для приготовления водки, а уничтожения колорадского жука методом опрыскивания. Вся технология в один миг разладилась, и старуха на почве этого впала в полный ступор.

Уже позже стало ясно, что в результате каких-то таинственных манипуляций пришельцев, поселившихся в деревне по вине Коли Шумахера и Сени Гутенморгена, самогон сам по себе превратился в зловонную жидкость, которая для пущего отвращения стала пахнуть кошачьими фекалиями. Эта эпидемия коснулась не только точек местных производителей, но и процветающее в плане продажи алкоголя сельпо.

Первым, кто опробовал на себе инопланетную магию, был кузнец Прохор. Еще с вечера в его тайных закромах пылилось полбутылки самогона, который он заработал по случаю халтурки, подвалившей ему накануне. С самого спросонья, когда в русской печи на сковороде уже млела глазунья из двенадцати яиц с салом, Прохор по-привычке, выработанной долгими годами, приложился к граненому стакану и...

Кирзовый сапог сорок седьмого размера вылетел из дома со скоростью и воем военного бомбардировщика Б-52. Следом за сапогом полетел и чугунок с куриной мешанкой, да еще несколько других предметов русского деревенского быта. Следом за всем этим скарбом из дома, широко растопырив юбку, словно парашют, вылетела его престарелая маманя. Она, как заправский десантник, выскочила прямо в открытые двери, будто из самолета.

Бабка, испуганная ревом Прохора, раз за разом крестилась, полагая, что в душу сына в ту минуту вселился настоящий дьявол. После такого взрыва бешенства, далеко по селу пролетел раскатистый Прошкин рык. Так мог орать не кузнец Прохор. Так орал Кинг-Конг, которому дверями прищемили яйца.

— У-у-у! Куда ты, маманя, мою водку подевала?

— Да не брала я твоёй горилки! — кричала бабка, топая вокруг хаты по снегу босыми ногами, опасаясь еще больше разгневать сына.

Что тут началось! Разве кто мог представить, что в радиусе двадцати километров от Убогого, ни в одной бутылке не осталось традиционного русского напитка. Того напитка, который был не только средством общения и лечения головных болезней, но и национальным достоянием всей России.

Было такое ощущение, что кто-то неизвестный по всему району в одночасье подменил содержимое бутылок с водкой, вином и пивом. Вой больных на голову мужиков, стон страждущих исцеления, семейные скандалы, перемешанные с криком свиней, домашней птицы и лаем собак, прокатились по селу со скоростью ударной волны от ядерного взрыва.

Уже с самого утра, звеня мелочью и хрустя купюрами, к сельскому магазину потянулся, встревоженный таким явлением, народ.

— Нинка, выходи! Открывай свои закрома! — кричал Коля Шумахер, обращаясь к продавщице, стоя на крыше своего трактора, словно монумент основателю компартии на башне броневика около Финского вокзала революционного Питера.

— Рано еще! — орала та в открытое окно.

— Дура! У меня трубы горять! — орал Шумахер.

— Вали к Канонихе, там зальешь свои трубы, — отвечала Нинка, абсолютно не зная, что и у Канонихи этой ночью так же, как и по всему району иссяк благодатный источник.

Коля, запрыгнув в кабину трактора, в нервах нажал на газ и сорвался с места в надежде быть первым в очереди за пойлом, которое гнала известная на весть район самогонщица. Ворвавшись к ней в хату, первое, что увидел Коля, была картинка из сказки Пушкина "О рыбаке и рыбке".

Угрюмая, убитая горем старуха, подперев голову руками, сидела на лавке возле молочного бидона и заплаканными глазами смотрела в его черное пустое жерло.

— Давай, старая, твоего бальзама пару бутылок, — сказал Коля Шумахер, доставая деньги.

— А нетути! — ответила Канониха, и рукавом смахнула накатившую слезу.

— Как, как это, нетути? — переспросил Коля, сделав круглыми глаза.

— А во, попробуй! — сказала старуха и налила какой-то жидкости в стакан Шумахеру.

Коля, придерживая одной рукой заячью шапку, зажмурив глаза, поднес граненый стакан к своим губам и влил в рот то, что еще вчера называлось самогоном. Гадкая, противная, на вкус кошачьих фекалий жидкость, ворвалось в нутро Шумахера. Тот еще шире открыл свои очи, когда почувствовал, как кошачье дерьмо проникло в его организм и теперь движется в сторону желудка. Колька, зажав рот рукой, выскочил из хаты и вернул природе все то, чем питался последние четыре часа.

— Что, старая, за дерьмо ты мне подсунула!? — заорал Коля и затопал валенками по крашеному полу, хватая со стола миску с квашеной капустой, чтобы заглушить эту жуткую вонь, которая теперь исходила из его нутра.

— А вот такое, Коля, оно усё! Я сколько ни гнала, усё такое дерьмо и идеть! Не идеть горилка, хоть убей, а идеть сплошное кошачье дерьмо! — сказала Канониха и зарыдала, всхлипывая, словно обиженный ребенок.

В этот миг в хату вошли Прохор и Сеня Гутенморген, которые, как и все деревенские мужики решили полечить свои больные головы.